– Хорошо, что у нас нет детей, – невинным голосом продолжала Теофила. – А то пришлось бы, как щенят, в ведре топить. Не хочу от тебя ничего.
Громовой удар кулаком по столу и жалобный звон разбитой тарелки окончили разговор. Генерал без труда получил развод: за венчание со схизматиками Синод не держался.
Чернышев старался всеми силами забыть о случившемся. Но ему не позволили – кололи глаза, смеялись почти открыто. Не от всякого жена сбежит по такой веской причине: скука заела. Мордой в грязь и кого? Ловеласа, Казанову, Байрона – в одном лице.
Александр Иванович затосковал. Попытался побороть унижение еще большим бахвальством. Стал совсем невыносим, хотя все так же великолепен. Кровный жеребец перед бегами. А наездницы нет. Обидно.
Однажды на вечере у Белосельских, где благодаря дружбе Христофора Ивановича с хозяином дома бывали и Бенкендорфы, генерал-адъютант в очередной раз излагал подробности взятия прусской столицы, где, конечно, без его Летучего корпуса не обошлось. Но поскольку перед мысленным взором Чернышева собственная титаническая фигура затмевала все остальные, то и выходило: город, страну, всю Европу от корсиканского чудовище спас лично Александр Иванович. Ну и горстка казаков, пусть их.
Елизавета Андреевна сначала беспокойно поглядывала на мужа. Но, заметив, как тот стоически сохраняет серьезное лицо, решила: не ее дело. И продолжала мужественно внимать всему, что не дослушала злополучная Теофила.
В этот момент дверь приоткрылась, и в гостиную проскользнула одна из младших дочерей хозяев – Ли-ли. Внешне она не заключала в себе ничего примечательного. Бледненькая, белокуренькая и в платьице, еще тянувшем к детской.
– Можно мне послушать? – спросила барышня. – Очень интересно.
Александр Иванович отчего-то поперхнулся.
– Тут… вовсе ничего особенного… Если бы авангард Александра Христофоровича не отвлек на себя основную часть французов, Берлин бы не освободили.
Бенкендорф едва удержал чашку в руках. Чернышев никогда, ничего, ни о ком не говорил, кроме себя любимого. Но на этот раз, чтобы не разочаровать девицу, тот бодро, связно и довольно точно изложил операцию в Голландии, в которой сам не участвовал, а значит, и говорить вроде было не о чем. Нашлось.
За стеной в зале с хоров заиграл домашний оркестр. Назревали танцы. Очень скромные. Только для своих. Шурка с Елизаветой Андреевной решили тряхнуть стариной. Младшая из Белосельских, извинившись и сделав реверанс, просочилась туда. Александр Иванович явно колебался, а не уронит ли своего достоинства приглашением безвестной крошки. Он надулся и уставился на носки туфель. Но тут за Ли-ли устремился кузен. И генерал-адъютант восстал. Он вообще считал существование кузенов страшным нарушением субординации.
Были гавот, котильон, мазурка. Чернышев вспотел, но не желал ни на минуту оставлять партнершу одну. Он таки рассмотрел ее как следует. И надо было иметь его опытность, вкус и навык, чтобы ощутить за худобой изящество, а за детской долговязостью – породу. Через годок-другой она заткнет за пояс первых красавиц. А он-то где будет?
– Что бы вы сказали, если бы я попросил вашей руки?
– Попросите. – Девушка подняла глаза, и в них Александр Иванович узрел себя храбрецом, героем и красавцем. Таким, как Бог сотворил, а он по разным причинам не сумел стать.
– Прошу, – сказал генерал.
Мадемуазель Белосельская смутилась.
– Надо батюшку просить, не меня.
Ее выдали сразу. Без размышлений. И приданое было хорошим. Но главное – никого, даже самого жениха, не интересовало мнение невесты. Считалось: она в восторге.
В первую брачную ночь он не церемонился. Потребовал всего и сразу. Привык, чтобы ему угождали. А Ли-ли не усомнилась: это ведь надо, чтобы были дети?
Как-то, поболтав с ней по душам, Елизавета Андреевна сказала мужу:
– Если бы ты устроил нечто подобное при знакомстве, до сих пор бы ездил в Водолаги ни с чем. А тут девица. Все вы скоты!
Зачем обобщать? Ведь он-то не устроил. И не устроил бы никогда.
К Александру Ивановичу понимание пришло не сразу. Так сильно был обижен и унижен. Однако утром, обнаружив подушку мокрой, а молодую жену – на удаленном расстоянии, в креслах, закутанную в шаль и спящую со вздрагиваниями – отчасти прозрел. Не рановато ли? Ведь дитя. Может, он и не такой уж подарок?
Ее готовность все принимать за чистую монету только усугубила раскаяние. Раньше мог заставить стонать от страсти и герцогиню, и обозную девку. А собственную жену напугал до смерти. Мстил за Теофилу?
На следующую ночь он касался ее только кончиками пальцев. Как бы ни распирало. И узнал, что не бывает безвозмездных жертв.
Наутро, уже ласкаясь к нему, Ли-ли спросила:
– Но ведь ты ничего не получил? От этого не будет детей?
Нет, дети бывают от другого. И постепенно они дошли до детей. Но прежде она вытянулась, набухла, как бутон, и лопнула розой. Для кого-то это была новость. Только не для него. Знал, что брал.
И еще. Случились маневры в Варшаве. Государь. Свита. Великий князь Константин. Польские дамы. Обед в Бельведере на двести персон. Теофила Радзивилл в окружении поклонников. Любовников, он бы сказал. В зеленом платье ампир. Кожа, как шелк, натянутый на барабан. Плечи обнажены до пояса.
Чернышев и не заметил, как разозлился. Графиня смотрела победно и насмешливо. В этот момент на балюстраду дворца, открывавшуюся к озеру, в сопровождении адъютантов цесаревича вышла его жена. Настоящая. Теперешняя. И взяла мужа под руку. Будто плохой сон оборвался.
Все смотрели на нее. Радзивилл смерила пару презрительным взглядом. Ей нечего было противопоставить Ли-ли в открытом бою – возраст не обманешь – только опыт долгих лет, проведенных в свете. А значит, умение язвить исподтишка и доводить людей до слез.
Когда гости сели за стол, графиня оказалась визави с госпожой Чернышевой. Чего муж совсем не ждал.
– Всегда хотела увидеть страдалицу, занявшую мое место, – промурлыкала она.
Ли-ли сделала беспечное лицо.
– Страдалицу?
– Как? Вы еще не лезете на стену от его рассказов о несуществующих подвигах?
Александр Иванович готов был сквозь землю провалиться.
– Подвигах? – удивленно повторила Ли-ли. – Муж вообще мало говорит о прошлом. Даже обидно.
«Получила, стерва!»
Теофила смотрела на нее долго и недоверчиво.
– Видимо, мы с вами были замужем за разными мужчинами, – наконец протянула она.
– Вы были, – деликатно поправила госпожа Чернышева. – Я замужем.
С этой-то женщиной и подружилась Елизавета Андреевна. А когда Шурка заметил – от Чернышева добра не жди – парировала:
– Я же не мешаю тебе вести беседы с мадам Паскевич.
– Господа! Мне странно поведение младших офицеров, – напрямую сказал Шурка, собрав у себя в штабе командиров полков, прибывших в сопровождении батальонных начальников. – Я был бы счастлив, если бы вы изъяснили мне причины, по которым оставляете молодых офицеров во взводах и ротах без руководства и самого пристального внимания.
Снова этот взгляд. Им обменялись генералы и полковники, словно бы подтверждая собственное умозаключение: не понимает, не привык еще, не в курсе.
Чего не понимает-то? Или он в гвардии не служил? Или им самим сапог старшим не чистили?
– Я не предлагаю вам издеваться над только что произведенными юнцами, – попытался объяснить свою позицию генерал. Хотя и не был обязан. За ним не тянулась слава дивизионного царя Ирода, младенцев он не душил и на обед ими не закусывал. – Вы понимаете, что попустительствуете откровенному неповиновению?
Командиры продолжали мяться, но молчали, как на допросе у неприятеля. И только перемигивались между собой.
Да, они понимали, но почему-то бездействовали. Александр Христофорович видел, что в свете старшие офицеры, даже в генеральских чинах, отвергали всякие формы положенного им от младших уважения. Хорошим тоном считалось поддерживать субординацию только во фрунте. За пределами же плаца и казармы все были просто благородными людьми, принадлежавшими к одному кругу. И старшие благодушно спускали младшим едва приметный кивок, вместо поклона. А то и сами спешили с первым рукопожатием, на которое не всякий отвечал.
Командиры полков так ничего и не сказали. Выслушали внушение, покивали и разошлись. Бенкендорф и сам уже о многом догадывался. Его попытка посадить под арест пару опоздавших на развод прапорщиков закончилась тем, что начальнику штаба отказали от нескольких влиятельных домов, в родстве с которыми находились именитые штрафники.
Едва-едва командир гвардейского корпуса Васильчиков сумел вымирить Александра Христофоровича с заинтересованными особами. Пришлось даже извиняться частным образом – нет, не перед разгильдяями, этого бы Шурка не вынес – но перед матушками, тетушками и великовозрастными незамужними кузинами. Целовать ручки, гладить мопсов.
– Вам следует замечать имена и фамилии подчиненных, прежде чем требовать от начальников привести их к повиновению, – мягко сказал Васильчиков. – Голубчик, многие командиры просто опасаются с ними связываться.
Паскевич, которому Бенкендорф вздумал жаловаться, отнесся к случившемуся с живейшим интересом.
– Вы напрасно киваете только на знатные семейства. Вот я ездил с инспекцией на Кавказ и там насмотрелся. Войска разорены. Ходят в каких-то драных кафтанах, тамошних чувяках, вместо сапог. Видел и в лаптях. – Генерал отправил в рот пляцек в сахаре, до которых Елизавета Андреевна тоже была большая мастерица. – И при такой нищете спесь прямо польская. Офицеры во фрунте оспаривают приказы. А командующий поощряет. Вечером пришел к нему на квартиру: шум, гвалт, прапорщики сидят вокруг стола, разговаривают, когда их никто не спрашивает, перебивают старших по званию. Я, генерал, вошел, так ни один паршивец не встал. – Иван Федорович даже покраснел от негодования. – Я взял стул у стены и тоже подставил к столу. А его, Ермолова, начальник штаба до меня явился, но топтался у двери, никто его вроде не замечал. Ему стыдно было моего присутствия, да что делать? Так вот, Алексей Петрович этому попустительствует. Покупает у сопляков преданность.