– Зачем?
Паскевич насупился.
– Сам знаешь.
Оба знали. И оба не осмеливались говорить.
Когда-то Шурка не предполагал, что у Елизаветы Андреевны такая влиятельная родня в Харькове. Теперь замаячила московская – Бибиковы. Те, кому она не была нужна, пока не заикнулась об имениях.
Заикнулся муж. Второй. Через Правительствующий Сенат. Тут и выяснилось: нет, не к побочной ветви могучего рода когда-то примыкала правнучка полковника Донца. Не с дальней порослью скрестили дичку-яблоньку. С самим что ни на есть великим и многоплодным деревом.
– Я видеть никого из них не хочу, – повторяла Елизавета Андреевна.
– А придется, – муж был непреклонен. Бибиковы – старинное семейство, въевшееся в землю, перекрестившее нити грибницы с таким числом знатных фамилий, что не сосчитать. Их, как зуб тянуть, не вытянешь, скорее скулу своротишь. Прежняя свекровь – Екатерина Александровна – всей Москве либо сватья, либо крестная. Пятьдесят два внука. Ее покойный муж – родной брат княгине Голенищевой-Кутузовой, жене фельдмаршала. А та – баба ушлая, без мыла в любое присутственное место…
Александр Христофорович не знал, с какого конца и взяться за дело. Голова пухла.
Посидев да посчитав родословные таблицы падчериц, генерал закручинился и решил: либо молчать, глотать как есть. Либо добиваться формального решения Сената и уже тогда обивать пороги. Что тоже рискованно – затопчут.
Однако упрямства ему было не занимать. Вежливости тоже. Решение в Сенате подтолкнули. И с бумагой о возвращении деревень покойного Павла Гавриловича его законным дочерям Бенкендорф предстал перед Екатериной Александровной, которую даже в глаза звали «gran-gran-maman». Она как раз приехала в северную столицу навестить сыновей.
– Между нами есть некоторое недопонимание, которое я хочу разрешить.
Бенкендорфа бы не приняли. Кто подчиняет гвардию этим выскочкам? Но боялись вдовствующей императрицы.
– Как бишь твоя фамилия, сынок?
Ах, как он любил это умение коренной знати не расслышать того, чего слышать не хочется. И одним переспрашиванием поставить просителя на место.
Но не просителем он пришел в этот дом. И недаром столько лет топтал паркеты в императорских передних. Просто положил перед госпожой Бибиковой определение суда, где среди прочего значилась и его фамилия, как законного защитника интересов жены и падчериц. И отступил в сторону, замолчав. Пусть читает.
– Что это ты, батюшка, мне бумажки суешь? – всполошилась Екатерина Александровна. – Стара я. Слепа. Приказные каракули не разбираю. Да не позвать ли Дмитрия? Сына моего. Пусть с тобой потолкует.
Александр Христофорович поздравил себя с тем, что барыня не кличет холопов: «Взашей его, да с лестницы!» Такие припадки с московскими случались.
– К Дмитрию Гавриловичу у меня тоже имеется дело, – смиренно согласился он.
Беседа происходила в двухэтажном каменном «палаццо» на Моховой улице, куда недавно въехал Дмитрий с женой. Этот дом, как и почти все петербургские, стоял несвободно, теснимый справа и слева такими же. «Черт-те с кем стена о стену живете, – ворчала матушка. – Ни шири, ни простора, ни сада, ни двора. Невместно мне тут! Домой поеду!»
Молодые молились: только бы скорее. Совсем maman завоспитывала!
Бенкендорфа она встретила не в гостиной и не в будуаре. А по старинному обычаю в спальне, где сидела за ломберным столиком и мастерила пасьянс «Комета», у которого никак не раскрывался «хвост».
Старуха была примечательная. Таких уж теперь нет. В стеганой атласной душегрее на меху. В высоченном чепце с лентами. По пояс покрытая куньей шубой, чтобы утренняя сырость не добралась до скрюченных суставов ног.
Пальцы gran-gran-maman взялись за колокольчик. Но Дмитрий Гаврилович явился сам. По первому зову комнатной девки. Было видно, что в собственном дому он – не хозяин.
– Что вам угодно? – осведомился Бибиков, поправляя пустой рукав сюртука. Левую руку ему оторвало при Бородине, где, как говорят, он указывал ею принцу Вюртембергскому, куда скакать.
Александр Христофорович протянул вошедшему решение Сената.
– Я второй супруг вашей прежней невестки. Было бы неплохо возобновить знакомство.
Лицо Дмитрия Гавриловича вытянулось.
Они проговорили до вечера. Судили-рядили, уходили в кабинет, возвращались к Екатерине Александровне, которая хоть и была слепа, глуха и в полной несознательности, очень любопытствовала видеть, как ее – бедную вдову – обирают.
До сего дня Александр Христофорович смиренно нес знание о том, что немцы – жлобы. Но тут ему показали, как сколачивались состояния на Святой Руси.
– Не отдам.
– Maman, – уже умолял потерявший терпение Дмитрий Гаврилович. – Ведь решение Сената. По закону.
– Нет такого закона, чтобы мое же, мне от мужа перешедшее и старшему сыну, покойнику, отданное, его приблудной жене возвращать!
Бенкендорф чувствовал, что вот-вот взорвется.
– Вам, сударыня, от супруга полагалась вдовья доля. То, что вы сыновей до зрелых лет не выделяли, закону противно. Но пусть. Это не мое дело…
– Знамо, не твое, – кивала старуха. – Ишь, научились закон под себя гнуть. Видать, уложения у нас про немцев пишутся.
– А не худо бы и русским закону следовать, – Шурка не узнал свой голос, таким жестким он стал. – Вы обязаны имуществом не столько вдове, сколько детям покойного сына. Хотя и ее доля весома.
Госпожа Бибикова с размаху кинула карты на стол.
– Грабют! – возопила она. – Среди белого дня и при сыновнем попустительстве! Меня, старую, в Петербурхе грабют! Знала, ехать не надо! Не для честных людей этот прыщ среди болот вскочил. Сего же вечера вертай меня в Москву!
Эти слова относились к Дмитрию Гавриловичу. Тот едва не с благодарностью воззрился на гостя. Шлагбаум будет целовать – так матушка заела.
– Куда бы вы не направились, судебное определение поедет за вами, – холодно возразил Бенкендорф.
– Да вы оставьте мне, оставьте, – зашептал хозяин дома. – Денек-другой, она попривыкнет. Там выторгуем.
Он оказался более покладист и совестлив. Но бумагу Александр Христофорович, конечно, унес с собой. Слишком драгоценна.
Бодание продолжалось с неделю.
– Ты знаешь ли, разбойник, что у меня пятьдесят внуков. Если я каждому начну давать состояние…
– У вас только две внучки от старшего сына.
Оказалось, деревень тех уже нет. Проданы, когда Дмитрий женился. Зато куплены другие. Но их не тронь. Наконец дело сдвинулось с мертвой точки. От бабушки по дарственной к внучкам перешло: Би-би тысяча пятьсот душ, а Олёнке каменный дом в Москве, старый Пречистенский дворец, еще с екатерининскими мебелями.
Шурка специально проследил, чтобы в бумаге было записано: со всей обстановкой, картинами, сервизами, столовым и постельным бельем. А то отдадут одни стены.
– Ограбил, совсем ограбил, – заключила gran-gran-maman. – Душу вынул. Злодей.
После чего состоялось формальное воссоединение семьи. Елизавете Андреевне с дочерями позволено было нанести визит бабушке. Паче чаяния, Би-би страшно понравилась старухе.
– Вот я такая же была, – с видимым удовольствием заявила Екатерина Александровна домочадцам. – Кликните барскую барыню. Что, Манефа? Не моя ли кровиночка?
Бывшая нянькой, потом доверенной горничной и, наконец, вершительницей судеб дворни, Манефа затряслась от плача.
– Картиночка! Барышня моя, как живая!
– Ты что говоришь, дура? Я еще не померла.
Шурка оставил их на этой ноте. Ему пора было в штаб. Куда, если честно, ноги в последнее время не несли.
Хотят, чтобы партизаны вели свою собственную войну. Не хватало еще, чтобы казаки брали крепости! Политические перемены, стремительно происходящие в этом краю, упрочатся при успехе и исчезнут при неудаче.
Ноябрь 1813 года. Голландия.
– В такую погоду никто не выйдет в море.
Осторожный плеск весел в темноте привлек внимание Александра Христофоровича, уже не первую минуту разминавшего каблуком песчаный комок.
– Плыть через лед? Да вы в своем уме? Ветер швырнет лодки на берег. Или сдует прямо на французскую эскадру.
Ни звезд, ни месяца. Одни черные, косматые тучи, придавившие землю к воде. Худшее, что могло с ним случиться – Голландия.
– В любом случае мы погибнем. Ваши русские тоже. Чего ради я стану собирать моряков на верную смерть?
Два дня назад Бенкендорф слушал возмущения старого лоцмана. Вместе с двумя голландскими оранжистами[63] он пришел в измордованный зимним ветром домик на берегу Зюдер-Зее договариваться о переправе. Если хочешь чего-то добиться, делай сам. В личной беседе с главарем местных контрабандистов имелся смысл.
– Короче. Сколько вы заплатите?
Оранжисты попытались что-то вякнуть. Но Александр Христофорович отодвинул их плечом. Поверх шинели на нем был обычный военно-морской плащ в шотландскую клетку, а треуголку заменяла кожаная рыбачья шляпа, которую не пробивал дождь.
– Ничего не заплачу, папаша, – сказал он по-немецки. – Ни гульдена, ни франка. И взывать к твоим патриотическим чувствам тоже не буду. Посмотри на себя.
При каждом порыве ветра черепица на крыше со стуком подскакивала, а в стену точно кто-то ударял ногой.
– Вас обложили. Сидите, как крысы в щели. А ведь ты честный человек. И всю жизнь трудом зарабатывал на кусок хлеба. Хороший кусок. С маслом.
Лоцман вздохнул.
– И хозяйка твоя в рванине не ходила. Гостей при пороге не держала. Посадила бы за стол. Да тебе на этот стол поставить нечего.
Старик заерзал.
– Даже контрабанда не кормит, – заключил генерал-майор, озирая убогое жилище моряка. Пустые полки, где раньше красовалась начищенная до блеска медная посуда. Внушительный буфет, из-за стеклянных дверок которого не выглядывали жестяные банки с «колониальными товарами». Не беленная года два плита занимала полкухни. Раньше ее декорировали чугунные конфорки с литыми ангелами. Чугун пришлось отдать. Французы считали, что из него злобные «батавцы»