– Чтобы обмануть неприятеля мнимым спокойствием на своих берегах, они перебрасывают части из Испании. Под командой сэра Грехема.
Новость. Умно. Однако рискованно.
– Если наши английские союзники высадятся… – государь замолчал, рассчитывая, что его поймут без пояснений. Бенкендорф принадлежал как раз к тем слугам, за которых ручалась вся порода: додумает слова и исполнит невысказанное. Вот почему его позвали. Если наши войска войдут в Голландию, «наносы французских рек» сами собой повлекут русских к Парижу. Главное – грамотно распорядиться дамбами.
– Вы рискнете? – ласково спросил император.
– Генерал Винценгероде будет извещен?
Государь покачал головой.
– Поиск на вашу личную ответственность. Даже в нарушение приказа, если таковой последует.
У Бенкендорфа повело холодом по спине.
– Мой авангард не будет усилен?
Ангел смотрел на собеседника, словно спрашивал: каких вам еще пояснений?
– Поиск. Просто поиск.
Одними казаками? Голландия – страна крепостей. Легкая кавалерия в ней бесполезна. Если, конечно, города не начнут сдаваться сами.
– Чтобы ваш неожиданный рывок выглядел естественнее, – император взвешивал каждое слово, точно сомневался, стоит ли говорить, – очень кстати тот факт, что мадемуазель Жорж сейчас в Амстердаме.
Шурка не обнаружил никаких эмоций. Хватит. Насмеялись над ним вволю.
– Французская труппа во время перемирия покинула Петербург, – несколько озадаченно пояснил Ангел. – В Дрездене Жорж встретилась с Бонапартом и была вновь зачислена на службу. Ее товарищи возвращаются на родину севером. Через Голландию в Бельгию. Не упустите.
Последняя реплика была излишней. Стоя на носу лодки, разрезавшей черную воду, Бенкендорф кусал верхнюю губу. Зачем ему Жорж? Спросить про ребенка? Он бы спросил. И даже очень правдоподобно изобразил негодование…
– Левее, левее держи! – раздался голос старого лоцмана. – Не видишь, целая гора льда по борту.
Никто не видел. Шли, как в киселе. Старик только двигал давно потухшую трубку из одного угла рта в другой.
– Мой ученик, – кивнул он генералу на помощника. – Ганс-Пауль. Будет лучшим лоцманом. Когда глаза продерет. – Потом покряхтел и добавил: – Петер, мой сын, был лучше. Нутром мель чуял. Повесили его. Возил от англичан табак.
«Чего ж ты, старая скотина, торговался? – обомлел Бенкендорф. – Если французы повесили твоего сына?» Голландцы, хорошие люди, но не герои. Принимать надо, как есть.
– Если доплывем, посвящу этот поход Петеру. Его памяти. Так-то, господа казаки. – Казаков вокруг не было, но уже повелось: для местных всякий русский – казак. Старик тяжело опустился на лавку возле гребца и снова попытался разжечь трубку.
Плавание продолжалось девять часов. Многих укачало. Иные блевали за борт. Другие продрогли так, что холодными пальцами не справлялись с затворами. Когда темной кромкой надвинулся берег, Шурка приказал откупорить фляжки и опростать до половины.
– Трите руки, дурни!
Он запретил своим и приказал офицерам на других лодках строго следить, чтобы солдаты не прикладывались со страху, когда шли в виду темной громады французской эскадры. Заметны были только носовые и кормовые огни. Ветер доносил обрывки голосов вахтенных и французскую брань. Тогда следовало молчать и молиться, чтобы даже плеск весел не был услышан. Теперь можно.
В лодках началось оживление. Люди ворочались. Перекладывали оружие. Давали голландцам попробовать водку. Те кашляли, но не плевались. Моряки. Любят крепкое.
Александр Христофорович сузил глаза, вглядываясь в полосу берега. До городских ворот еще предстояло топать. Успеть бы до рассвета, а то каждый человек на фоне водной глади, загорающейся первыми лучами солнца, будет как на ладони.
Бенкендорф прогнал навязчивые мысли о Жоржине. Сейчас она в городе и спит. Ей нет до него дела. Завершись поход провалом, умри он на холодном песке от шального выстрела, опрокинься лодка, утони в черной воде – она даже не узнает.
Правда состояла в том, что его все-таки любили. При чем не те, от кого он в праве был этого ожидать. Пока топтались на Исселе, к генералу прибежал ошалелый командир пикета.
– К вам там карета, графиня, полька.
Яна. Поразительное постоянство!
Бенкендорф приказал проводить гостью без обычных для казаков обидных притеснений.
Сразу после Лейпцига он написал в Наталин письмо с рассказом о гибели Юзефа. Но кто бы мог подумать, что маленькая принцесса приедет. Через две границы и множество аванпостов. Зачем?
Графиня вступила в чистенький фольверковый домик, поджав губы так, словно оказалась в змеином гнезде. К кому следовало отнести ее гримасу? К его казакам? Или к его же соотечественникам? Шурка не знал.
– Я хочу услышать все сама, – заявила Яна, садясь напротив генерала. – Так вы его не спасли?
– А имел основания? – Бенкендорф никогда не позволял ей брать верх, осаживая ироничным тоном. – Довольно и того, что ваш муж вернулся живым в лоно семьи. Ведь мои ребята могли его повесить.
– Гордитесь тем, что не устроили расправу над пленным? – парировала Яна. – Храбрецы!
Она никогда не могла признать отваги за кем-либо, кроме своих соотечественников. Те родились героями. Остальные – по обстоятельствам.
– Я правда ничего не мог сделать, – серьезно сказал Александр Христофорович.
– Верю, – ее рука легла на его ладонь. – По письму я почувствовала: ты винишь себя. И приехала сказать: не надо. Это война.
Вот только утешений ему не хватало! Хотя спасибо. Нужно было, чтобы кто-то снял камень с души.
– Так Бог судил, – проговорила Яна. – Не нам Его поправлять. Кстати, ты знаешь, что эта твоя, – ей очень хотелось сказать «стерва», – в Амстердаме?
Бенкендорф сделал непонимающее лицо.
– Откуда тебе известно?
– В Варшаве много слухов. Особенно о французах и всем, что у них творится. Возвращение актеров трактуют как надежду на прочность Франции. Вот-вот заключат мир.
– Просто у Жоржины были пустые залы в Петербурге, – пожал плечами Бенкендорф. – У нас сейчас в цене подмосточный патриотизм.
Графиня фыркнула, выражая презрение.
– Ты попытаешься с ней увидеться? – На правах старого друга она считала возможным задавать подобные вопросы.
– И рад бы, – Бенкендорф развел руками. – Но вот на столе приказ Винценгероде: ни шагу за Иссель.
Потоцкая жадно схватила бумажку и пробежала ее глазами, благо написано по-французски.
– Так вы не двинетесь дальше?
– Ни в коем случае. Пусть англичане подставляются.
Кажется, графиня успокоилась. Они провели прелестную ночь под названием: все прощено и забыто. Наутро она уехала, засыпав Шурку легкими, как ворох сухих лепестков, поцелуями.
– А ты не думаешь, что эта твоя графинечка… – Серж вошел в комнату, смущенно почесывая затылок.
– Я похож на идиота? – Бенкендорф сел в кровати и взъерошил влажные со сна волосы. – Не знаю, кто адресат моих откровений: французы или уже англичане – поляки быстро меняют хозяев. Но приказ Винценгероде оказался к месту.
Видимо, лицо Волконского выражало непонимание, потому что Шурка счел долгом пояснить:
– Винценгероде, а не государя. Собирайся. Выступаем на Девентир.
Солнце еще не успело протереть глаза, когда русские егеря приблизились к голландской столице. Самый торговый из всех торговых городов на свете! Когда-то его небо трудно было рассмотреть за паутиной снастей. Здесь пахло рыбой и дегтем. А еще золотом. Едва уловимо, но устойчиво. Самые солидные банкирские дома, самые богатые колонии, самый большой оборот товаров…
Ничего не осталось. Бонапарт наложил руку на саму Голландию. Англичане – на ее заморские земли. Жители оказались без банков, без оборота, без кораблей, а стало быть, без штанов. Они вздыхали о старых временах. Сначала затаенно. Потом все громче и громче. Наконец, хором заговорили, что прежний штатгальтер не был тираном. Хорошо бы его вернуть и короновать. Вздумали размахивали оранжевыми флагами и страницами конституции. Прямо на ветру.
Ветер же подал им помощь.
На последней трети пути он стал крепчать. Удалось поднять паруса. Шурка сунул палец в воду, потом поднял над головой. С востока.
– С востока! – крикнул он. – Наш родной. Не бойсь, ребята!
Город был уже взбудоражен. По улицам сновали пестро одетые люди с оранжевыми кокардами. Их именовали национальными гвардейцами и уступали дорогу. Повсюду распахивали окна и вывешивали старые флаги. Надо же, не выбросили, берегли в сундуках. Теперь весь центр расцвел ими, как апельсиновыми деревьями. Целые толпы по дороге к ратуше распевали сочиненный наскоро «гимн»:
Союзники наступают,
Французы убегают,
Принц едет во дворец!
Обнимемся и забудем прошлое!
С Александром Христофоровичем было всего 600 человек. Когда он в их сопровождении явился к главе амстердамских оранжистов нотаблю Карлу Ван Хохендорпу, тот ужаснулся.
– Сколько вы привели? Разве это обеспечит нашу независимость?
Патетический момент. Шурка шагнул к окну. При кликах восторга и трепете развернутых знамен улица текла, как река, вышедшая из берегов.
– Вот опора вашей независимости. Если, чтобы разбудить этих людей, понадобились русские, скажите, что нас шесть тысяч, вместо шести сотен.
На лице нотабля обнаружилась паника.
– Вы немедленно подтвердите воззвание, которое я составил. И будете соглашаться, что бы я ни сообщил народу. Толпой надо управлять. Это какой-то Париж при взятии Бастилии!
Бенкендорф понял, что оранжисты страшно боятся не французов, а собственных граждан.
– Едемте на площадь, – сказал он, почти силой беря Ван Хохендорпа за руку. – Вы должны оманифестовать независимость.
– Это моя мечта, – обреченно произнес старый нотабль.
Дворцовая площадь была запружена. Все кричали и махали, кто руками, кто шапками, кто цветами, выдернутыми из собственных горшков. Генерал поклялся бы, что видел даже герань. Он расставил у дворца горсть своих людей, изобразивших караулы.