– Что ты вокруг меня, как возле девицы на выданье пляшешь? Давай докладывай.
– Ильяз? – спросил он очевидное, глядя на отдыхающего в последний раз на травке Ахметшина.
– Погиб, но приказ выполнил. Это он взорвал «Дору»… – махнул я рукой в сторону пушки. – Надо было вчера всё сделать, на хрен она нужна, железяка эта.
– Петр Николаевич, это всё эмоции. Не надо эти слова еще где-нибудь повторять. У нас был приказ – уничтожить в случае опасности. Мы это сделали. На этом разговоры заканчиваются. По обстановке. Силами батальона охраны нападавшие большей частью уничтожены, частично рассеяны. В плен захвачено шесть военнослужащих. Уничтожено, предварительно, до роты.
– Наши потери? Мне немцев не жалко, хоть и все бы здесь легли.
– Батальон охраны – двадцать два убитыми, тринадцать тяжелораненых, тридцать семь легко. Потери саперов уточняются. Вам бы в медсанбат, товарищ полковник. Плохо выглядите.
– А должен хорошо? С чего бы?! – я вдруг сорвался на ни в чем не виноватого Евсеева. – Извини, Степан Авдеевич. Сам видишь… Ильяза жалко. Мы с ним с самого начала считай. Нет, не поеду я никуда. Отлежусь… Там видно будет.
– Ничего страшного, – совершенно спокойно ответил особист. – Ну хоть так. Отдохните, пожалуйста, я прослежу тут…
Через пару часов мне стало так худо, что я уже готов был принять любую помощь. Голова болела, тошнило, и слабость – казалось, пальцем пошевелить и то трудно. И я согласился на медсанбат. Один хрен, толку тут от меня никакого, одни хлопоты – принеси, подай, переверни, из ложечки накорми.
Сопровождали меня, конечно, не как комфронта, но и не в кузове «полуторки» вповалку, как большинство раненых. Что-то посередине. В «эмке» повезли, на которой приехал кто-то из штабных подводить итоги моего столь короткого и, вне всяких сомнений, бесславного руководства всей этой затеей. Впрочем, глянув на мою бледную физиономию, начинающую зеленеть от бесконечной тошноты, высокий чин понял, что разговаривать тут не с кем. Я даже глаза не открывал, чтобы посмотреть, кого прислали. Услышал только бормотание Евсеева и ответ: «Да везите, конечно, что вы его тут держали до сих пор?» Постелили шинельку чью-то и помчали по буеракам.
В медсанбате, как обычно – сортировка, где меня весьма справедливо включили в ту часть ранбольных, которые и подождать могут. Потом, когда очередь дошла, выяснилось, что как раз здесь мне делать нечего, а надо такого перевозить в госпиталь фронта. И я переместился еще раз, на этот раз в «полуторке», но на носилках, не вповалку.
Что госпиталь фронта, что медсанбат – один бесконечный дурдом. Везде перебор этих самых ранбольных, нехватка персонала, засыпающего на ходу. Запах крови, гноя, лекарств, дезинфекции, нечистот, крики боли – и постоянное движение. И я был рад, когда мне определили место в палате, да не в проходе, а у стены. Даже про кормежку не вспоминал. Куда мне есть? Всё равно наружу вылетит. Так что и осмотр врача я запомнил плохо – будто в мареве каком-то. Меня спрашивали, я отвечал.
Но вот когда я выспался, да еще и начал пить какие-то невкусные, а оттого, наверное, очень полезные порошки, а мою задницу издырявили болючими уколами, то воспрял духом. Подумал, что нечего мне здесь делать. И попытался встать. Лучше бы не пробовал. Оказалось, что улучшение состояния мне только казалось. И я отмерил себе еще три дня в этом пекле, чтобы встать на ноги и умотать отсюда куда подальше.
Встать я смог и даже добрался до кабинета начальника госпиталя. Там я повел себя очень некрасиво: начал требовать связи со штабом фронта, доказывать что-то и даже козырял наградами и должностью. Мне потом самому стыдно стало. Но своего я добился. На ироничный вопрос, не с командующим ли меня соединить, я ответил утвердительно. И через пять минут, почти развалясь на стуле в кабинете военврача первого ранга Телятника, я уже услышал в трубке знакомое:
– Приемная.
– Масюк, это Соловьев. Михаил Петрович на месте? Доложи обо мне, что с пушкой… выполнили приказ, короче.
Начальник госпиталя встал и зачем-то начал усиленно изучать пейзаж за окном. Ничего там интересного, из моей палаты вид такой же.
– Комфронта в Москве. Про пушку твою знают уже все. А ты где? Тебя тут обыскались. Письма от жены у меня в ящике лежат.
– В Ленинграде, в восемьдесят восьмом эвакогоспитале, на Васильевском острове. Слушай, найди Дробязгина, пусть привезет сюда, что там надо. И в медслужбе попроси организовать мне лечение на месте. Здесь и без меня есть кем заниматься.
– Начальник медслужбы тоже в Москве. Вот Вишневский есть.
– Вишневского не хочу. У меня контузия, резать ничего не надо.
Фамилия главного хирурга фронта заставила начальника госпиталя напрячься еще сильнее. Вроде бы Сан Саныч – мировой мужик. Или это когда службы дело не касается, а подчиненные у него летают, не касаясь пола?
– Ну Молчанова попрошу, ладно. Николай Семеныч, терапевт фронта, рядышком тут.
– Хорошо, Аркаша. Давай, до встречи.
Я поблагодарил начальника госпиталя и побрел в палату. Надо отдохнуть.
Приехал за мной вовсе не Дробязгин. Ближе к вечеру меня посетил мой старый знакомый, Дмитрий Иванович Мельников. Вещи он тоже привез, но нес их водитель.
– Здравствуйте, товарищ полковник, – вывел меня из полудремы его голос.
– Здравствуйте, товарищ… старший майор госбезопасности, – это я вовремя заметил, что ромбов у него в петлицах теперь два. – Поздравляю с присвоением очередного звания.
– Спасибо. Вот ваши вещи, Петр Николаевич, – кивнул он водителю, и тот положил на мою кровать аккуратную стопку обмундирования, а рядом поставил пару новеньких сапог. Уверен, с размером не ошиблись… Награды, – Мельников достал из кармана и положил возле сложенной одежды простой солдатский кисет с вышитым желтым котом. Такие на фронт отправляли школьники. – Я жду вас внизу, документы сейчас оформят, не беспокойтесь.
Даже дырочки на кителе под ордена кто-то проковырял загодя. К чему это? Расстреливать повезут? Хотя вряд ли, судя по вполне доброжелательному отношению Мельникова. Мне кажется, если он тебя ни в чем не подозревает, то это примерно как дружба у обычных людей.
Дольше всего я цеплял ордена. У некоторых и к концу войны, когда советская власть щедро осыпала наградами всех причастных и не очень, такого количества не было.
Спустился вниз. Ого, на чем меня повезут! Трофейный «хорьх», блестящий хромом и лаком. На таком не только старшему майору, но и маршалу проехать не зазорно. Вот они, плоды побед.
А выглядит Мельников хреновенько. Поставь нас рядом, не сразу и определишь, кто из госпиталя сбегает на долечивание. Цвет лица с каким-то нездоровым румянцем, в глазах сосудики полопались. Не бережет себя Дмитрий Иванович, на износ работает. Он какого года? Шестого вроде? Тридцать шесть лет всего, а выглядит как пенсионер.
Увидев меня, он даже шагнул навстречу, и я остановился, поняв – хочет сказать что-то.
– Чтобы вы не беспокоились, Петр Николаевич. Ваши действия признаны правильными и соответствующими сложившейся ситуации. Рапорт напишете, и всё.
– Спасибо. Лейтенант Ахметшин…
– Лейтенант Ахметшин Ильяз Равильевич подан в списках на награждение. Звание Героя Советского Союза, посмертно. Комфронта подписал документы.
В переводе на русский – наказывать меня не будут. Награждать тоже. Разрешили жить дальше.
Больше мы ни о чем и не говорили. Так и доехали до штаба фронта. Уже не в землянках и разрушенных избах, а вполне цивильно, почти как в Киеве. В школе какой-то и еще в двух зданиях рядом. Даже коммуналки для комсостава имелись. Меня провели в мою комнату, и я попал в заботливые руки Дробязгина.
Свежий воздух без паров лизола и хлорки, а также нормальная кровать сделали почти чудо. Утром я чувствовал себя вполне сносно. По крайней мере пока не встал. Да и отдыхать, не подсчитывая для удобства засыпания, сколько человек перед тобой на этой койке умерло, намного приятнее.
– Дробязгин! – крикнул я, и мой ординарец появился будто из воздуха.
– Снедать, тащ полковник?
– Мыться, бриться, завтракать. Тебе задача. Первое, собрать паек посолиднее. Как для себя, Иван.
– Сей же час организуем!
– Брось кривляться, дело серьезное. Машину мне разъездную потом вызови. Часа за два, думаю, управимся, здесь недалеко.
– Я мигом, тащ полковник! – крикнул Дробязгин уже на бегу.
Даже странно, как он обрадовался, что я нашелся, живой и почти здоровый. И даже сам предложил жене телеграмму отправить. К чему бы это? Натворил чего и надеется на заступничество? Что думать, потом узнаю и так.
Разъездную «эмку» Иван нашел еще до того, как я закончил завтрак. Думаю, штаб фронта снабжают получше простых ленинградцев. У меня даже кусочек масла был. Или мне усиленное питание выписали?
Мундир я надел тот, в котором вчера приехал, с наградами, новый, наглаженный. Сапоги, конечно, поменять бы, но где же сейчас те, разношенные по ноге? Небось, какой-нибудь боец радуется приобретению. А мне только прихрамывать, пока нога форму сапога не примет.
Адрес я запомнил. Лиговка, сто сорок один, у Обводного канала. Где воду черпали из проруби и рыбу ловить пытались. Туда и поехали. И только когда мы уже были почти на месте, я сообразил, что номер квартиры не спросил. Ничего, это просто решается. Вон, милиционер на перекрестке стоит. Он и расскажет, что к чему.
Тощий, с прозрачной кожей, постовой Рыбаков показал нам, где находится жилконтора. А дальше всё просто. Полковнику, у которого вся грудь в орденах, трудно отказать в такой пустяковой просьбе. Добрая женщина даже вызвалась проводить нас до места. Постоянно забегая вперед, она торопливо докладывала, как они тут всю блокаду работали – проверяли жильцов, выдавали карточки, опечатывали квартиры и чем-то еще занимались. Наверное, подумала, что я представляю какую-то комиссию.
Вокруг разруха, конечно. Окна выбиты, стены в следах от осколков, на асфальте воронки, кое-как присыпанные, из каких-то квартир вверх тянутся следы копоти от пожаров. И ни одного деревца нигде. Я даже попытался вспомнить. Нет, не видел. Наверное, на дрова порубили всё.