— Продолжайте, Дудников! — Жуков листал в папке материалы допросов и показаний. Солнце катилось к закату, и на пол падали косые полосы света.
— Бабенка денег им не дала.
— Как фамилия женщины? — спросил Бардышев.
— Разве я не назвал?.. Кузина ее фамилье. Соврала она им, само собой, — навар всегда имеет! Иногда истратишься — тридцатку безо всякого давала. А тут — нет! Это я со слов Пигалевой... Сам в рабочий поселок не ездил. Сморкачи пояснили мне, что она решительно отказала: нет денег, и все тут!..
— Давайте уточним, Дудников, — опять вмешался Жуков. — Полные данные по Кузиной!
— Узнаю вас, Евгений Васильевич, школа! Учитесь, молодой лейтенант! — Дудников мелко засмеялся, тряслись кустики волос на его круглой голове. Скрюченными болезнью пальцами он скреб татуированную грудь под кителем. — Кузина Галина Архиповна. Заведует продовольственным магазином в рабочем поселке. Зарплата едва за сотню перевалила... Откуда, само собой, у нее столько золота?.. Это не подлость — обдирать простого советского труженика! Как это, молодой человек?..
— Вернемся к золоту, Дудников! — Жуков, пристально наблюдавший за подследственным, не замечал в его поведении признаков тревоги. Или адская выдержка, или полная уверенность уйти от ответа?..
— Томка-фикса сказала, что Кузина денег не дала, а отбоярилась часами и кольцом. А сморкачам нужны были наличными. Они мне вещи, я им — рубли. Это ведь по статье вымогательства пойдет, Евгений Васильевич?.. Само собой, совокупность — гм-м... сколько же это зим и весен...
— Жестокая совокупность, -гражданин Дудников!.. И кольцо и часы сняты с убитой Кузиной! — резко сказал Бардышев.
Сжался Дудников. В глазах его откровенный испуг: не может быть.
— Евгений Васильевич, вы мою жизнь знаете вдоль и поперек. Ну, припугнуть. Ну, вытянуть кусок-другой... Ох, падлы! Заложить меня, вора в законе! Это им за так не выйдет. Перо в бок!... Пришили, выходит, Кузину?.. Учтите — чистосердечно и добровольно. Адресок назвал надежный, как порядочным. Пишите, гражданин майор!
— Назовите еще раз преступников! — требовал Бардышев. Жуков взвешивал мысленно, причастен ли Дудников к убийству. Ответа не находил.
— Пигалева и Гераськин. Клички — Чабан и Томка- фикса. В Чите они. Улица Песчаная, угловой дом под соснами... Меня там ждут!.. Но я не знал о «мокром» деле... Они подчищали билеты. Они продали мне часы и кольцо. Во молодежь! — Дудников заплакал, понимая, что над ним нависла ВМН — высшая мера наказания!
В кабинете сгущались вечерние сумерки. Дудникова увели с охраной.
В домике под сосками волжские беглецы обретались вторые сутки. Старая хозяйка кормила их, расспрашивала про Дудникова. Молодые сетовали: «Почему долго не едет?».
— Ермил Кузьмич, сколько знала его, слов на ветер не бросает, — успокаивала хозяйка гостей, потчуя пельменями.
Гераськин томился в страхе. В каждом шорохе ему чудились милицейские шаги. Приоткрыв занавеску, он следил часами за улочкой. Редкие прохожие мерещились ему переодетыми сотрудниками МВД. В минуты успокоения он думал о родителях. Ему хотелось быть рядом с ними. Они научили бы его, как поступить, где укрыться от людей... Но отец затерялся на подмостках мелких театров — не то в Бугуруслане, не то в Бугульме. Кто-то обмолвился: в станице Георгиевской на Северном Кавказе заведует самодеятельностью на винном заводе. А мать связалась с цирковым жонглером...
Перебирал Гераськин в памяти свою жизнь. Сперва его отличили в художественном кружке. Позднее, когда вышел из музыкального училища, упоминали в докладах организации художников как молодого живописца и графика с будущим. Это льстило ему, вселяло надежду. Вращался в кругу художников. Всякий раз испытывал неловкость: пиджачишко так себе, туфли массового пошива, галстук заурядной расцветки. И завидовал «мэтрам» — этакая барственная небрежность!.. На первых порах ему ссужали под будущие гонорары.
Он упрекал себя за раннюю и неудачную женитьбу. Девушка из поселка Шмидта. Мать и отец ее работали на парфюмерном комбинате — мыловары оба. А Клава, жена его, — билетным кассиром на железной дороге. Попадались выгодные партии, он почему-то отказывался. Дочь генерала вешалась на шею — отшил!.. Дурак неотесанный!.. В пьяном угаре частенько бывал.
Встретил приятеля по интернату, Фимку Солуянова. Одет прилично. Перстень на пальце. Выпили в «Чайке» — смело пошли на «дело» и завалились. При воспоминании о Дудникове холодело внутри: какой выйдет встреча?..
Пигалева вела себя уверенно. Ее мало волновало прошлое. Она побывала в местном кино. Перекинулась словами с чернявым капитаном, договорились встретиться возле кафе «Шилка».
В обед Гераськин попросил у хозяйки двести рублей взаймы. Объяснил, что ждать Дудникова больше не имеет смысла. Им нужно сменить место жительства.
— Друзья Кузьмича, однако, мои друзья, — говорила хозяйка, отсчитывая червонцы. — Шибко надежный человек. Всяко-разно бывало с ним, а не обманул ни разочка... Гераськин, терзаемый страхом, силой увез Пигалеву в аэропорт. Взял билеты до Усть-Неры.
— Где ж это находится? — Пигалева послушно шагала за ним к стойке регистрации багажа.
— Север Якутии — сам черт туда за год не доскачет! — Гераськин храбрился, но постоянно осматривался.
В очереди Пигалеву вдруг окликнули:
— Томка!
Она вздрогнула, едва не сронив с переносицы черные «черепахи». Рядом стоял молодой человек с острыми глазами. Взял ее чемоданчик.
— Вас ждут на берегах Волги!
Гераськин с ужасом услышал слова незнакомца, шагнул из очереди, но его с двух сторон взяли под локти.
— И вас, Чабан, тоже.
Из аэропорта Курумоч Пигалеву привезли в зубопротезный кабинет. Она терялась в догадках: что за этим кроется?.. Охрана осталась у двери. С ней к креслу подошел лейтенант. Врач снял слепок, передал его технику, а сам продолжил обследование зубов.
— С таким ртом сто лет жевать вам корки! — шутливо пророчил дантист. Подмигнул, как давней знакомой.
Слиняла Томка-фикса без белил и румян, без краски и массажных масок. Увяло ее лицо. От корней волос проклюнулся натуральный цвет — голова казалась пегой.
Пигалева ходила по камере, сжимая виски, убеждала себя: «Это еще не конец!». Она готовилась к допросу, как актриса перед дебютом. Из мыслей не уходил Чабан — не раскис бы! Он еще в Чите запаниковал, как поросенок при виде волка. В сопровождении сержанта покинула камеру. Закружилась голова. Она прислонилась к стенке, ощутив спиной холод камня. Нервное напряжение ослабило ее вконец. Хотелось кричать, царапать стены. Что им известно? Где Знакомый? Неужели предал? Главного-то он не знает!.. Как повел себя Фимка?.. Притвориться идиоткой? Сидеть неподвижно, таращить глаза, пускать слюну через губу...
— Фамилия? — ровным голосом спросил Бардышев. Она отмолчалась. Он повторил вопрос. Она сорвалась на крик:
— Вы же знаете!
Вся подготовка к дебюту пошла насмарку. Она комкала пояс своего светлого платья. Зубы выбивали чечетку. Волновался и следователь: первое дело об убийстве! Он мусолил в пальцах катышек бумаги. Жалел, что нет рядом Жукова. Бессонные ночи и колготные дни свалили его в постель. Бардышев сквозь очки изучал Пигалеву. Вот он, человек, умертвивший Кузину! Злые мятущиеся глаза. Растрепанные короткие волосы. Лицо без «штукатурки» — сероватое, пятнистое. Первые косые морщинки в уголках рта. Нос чуток вздернут. Мелкими зубами покусывает губы. Во всем облике Бардышев не прочитал раскаяния — один страх за себя.
Она не выдержала долгого молчания.
— Меня обвиняют в соучастии в мошенничестве. Давайте протокол. Подпишу, не читая ни строки! Гоните меня в тюрьму, но оставьте в покое! — Она сама схватила со стола пачку сигарет. Закурила, жадно глотала дым. Пускала его через нос.
— Не спешите, Пигалева. Нам с вами придется о многом говорить.
— Только без морали! Что я должна сказать?
— Этого я не знаю. Предупреждаю: допрос записывается на ленту магнитофона. — Бардышев положил на стол часы «Луч». День был пасмурным, и они не выделились своей красотой.
— Где вы их взяли?
Глаза Пигалевой на миг округлились. Губы побелели.
— Первый раз вижу!
Она запиралась с упорством и ожесточением. Бардышеву пришлось вызвать на очную ставку Дудникова. И тут она осталась верной своей тактике отказываться от всего.
— Ну, стерва! — Дудников безнадежно махнул рукой. — Молоко материнское на губах не обсохло, а рядится под урку! Во молодежь пошла!
Она метала злые взгляды на Дудникова, мяла зубами огарыши сигарет, выплевывала на пол. Бардышев с брезгливостью отодвинул от нее пачку сигарет.
— На что вы рассчитываете, Пигалева?.. Зачем жили? Мать жилы тянула из себя, чтобы обуть-одеть доченьку. Так вы ее отблагодарили! Сердце у вас из камня, что ли? Ведь могли сами стать матерью...
— Почему могла? — снова взорвалась Пигалева. — Захочу и буду! Буду!..
— Дай вам бог, как говорят старики! — Бардышев напомнил ей о бутылках «Саян», о дубравке на 172-м километре, о костре и жареной колбасе на палочке. Показал ей этот дубовый шампурок.
Она молча перекатывала мысли. «Гераськин — гад! Клялся в верности. Скоро же раскололся! И старый хрыч — «воры не выдают друг друга». А сам «поплыл», как неврастеник. Каждый за свою шкуру дрожит».
Она с отчаянием искала оправдание себе. «Где доказательства, что именно я была в лесу у костра? Что именно я продала часы Знакомому?.. Мало ли что наговорят! Им верите, а мне — нет».
Суматошно лопотала Пигалева и сама уже не верила, что может выкарабкаться. Бардышев показал ей отпечатки пальцев на бутылках из-под «Саян».
— На фототаблице они несколько увеличены. Ваши пальчики! А вот следы зуба на пробке. Экспертиза установила — ваш зуб. Таким образом доказано: вы были в дубравке и в рабочем поселке. Кто с вами был?
— Знаете же! Гераськин! — Она пила воду, и зубы стучали о край стакана. — Дайте сигарету!