Агранович умолк надолго, медленно промерил шагами кабинет.
— А потом… — продолжал он, — мне не захотелось с ней расставаться. Я знал, что в скором времени меня пошлют в Целиноград, где захромали наши дела. Сказал Шуре. Видел, что она этим тоже огорчена. Вот тогда и возникла мысль о техникуме…
— В какой связи?
— Дело в том, что приехала-то она учиться. Дома могли с нее спросить. На швейной фабрике она к этому времени перешла в плановый отдел на простенькую счетную работу. Подучили ее там немного. Вот я и решил, что диплом об окончании техникума она как-то оправдает, если ей не поручать особых дел…
— Однако вы устраивали ее позднее на инженерные должности, — напомнил Федор Ефимович.
— Я ничем не рисковал, — признался Агранович. — Это — нетрудное дело. В любой системе Можно найти десятки людей, которые, получая зарплату, не имеют никакого отношения к должности, занимаемой ими. Часто это делается все-таки в интересах дела и потому, что нет других нужных штатных единиц. А можно и так…
— Как?
— В данном случае мои действия вы можете расценивать как злоупотребление служебным положением.
— Без этого не могли обойтись? — спросил Федор Ефимович.
— Конечно, мог, — сказал Агранович. — Но, видите ли, в этом нуждалась не только Катышева, но и я в не меньшей степени… У меня в Алма-Ате семья. Я — в длительной командировке, причем в такой, когда командировочных не платят. Мне приходилось самому испытывать материальные затруднения… А устраивая Шуру на ставку, я облегчал, так сказать, и свое бремя…
— Понимаю, — сказал Федор Ефимович. — Значит, вы сначала выдали фиктивный диплом, чтобы потом иметь возможность за государственный счет прилично оплачивать свою любовницу. Я правильно вас понял?
Агранович густо покраснел. Он сел за стол, перебросил с места на место несколько бумаг.
— Я достаточно трезво оцениваю свое положение, — сказал он, преодолев приступ стыда.
— И вы, конечно, вправе давать свои оценки…
— А какую бы оценку вы дали сами?
— Нет, нет, — быстро ответил он. — Вы правы, конечно. Объективный вывод может быть только один.
— Но это еще не все.
— Что вы имеете в виду?
— Одну минуту. Чтобы наш дальнейший разговор стал конкретней, скажу наперед, что Александра Катышева стала преступницей.
— Да она просто чудачка, легкомысленная женщина, — снисходительно отмахнулся Агранович.
— Вы ошибаетесь.
— Ее и раньше беспокоила милиция. Один раз даже хотели привлечь за спекуляцию какими-то тряпками, хотя всем известно, что женщины вечно что-то продают, покупают… Но тогда вышла амнистия, и все прекратили.
— Повторяю, вы ошибаетесь. Катышева — опасная преступница. Я говорю без всякого преувеличения… А теперь вернемся к началу разговора… Вы никогда не задумывались над тем, что, устроив Катышевой диплом, потом выплачивая деньги за работу, которой она не делала, вы, по сути дела, воспитывали в ней преступницу?
— Ну, это уж слишком рискованный вывод, по-моему, — попробовал возразить тот, не возмущаясь, однако.
— Давайте задумаемся. Как вы полагаете, сама Катышева понимала, ради чего вы создаете ей жизнь, на которую она не имеет права?
— Вполне вероятно.
— Зачем же так?! Все она отлично понимала. И, кроме того, видела, что можно залезать в государственный карман, не рискуя быть схваченным за руку, не опасаясь потерять служебное положение и даже авторитет среди своих коллег. Это касается уже вас. Вы почти десять лет таскали за собой девчонку отнюдь не ради служебной необходимости. А ведь она взрослела за эти годы, через вас приобретала свой жизненный опыт. Почему, думала она, одни могут красть, а другим это не позволено?
— Вы обвиняете меня?
— И самым недвусмысленным образом, Арон Яковлевич. Поймите, вы крали государственные деньги, а в конце концов и душу человеческую. И вас никто не решился даже упрекнуть, никто не сказал об этой связи вашей жене, боясь нарушить начальственное душевное равновесие.
— Вы об этом только мне говорите? — спросил Агранович.
— А мы посоветуемся, Арон Яковлевич. Скажите, в каких отношениях вы с Мешконцевым в Караганде?
— В самых лучших.
— Вы знаете, что Катышева обокрала его?
— Вам и это известно?
— Как видите. Почему Мешконцев делает вид, что не придает этому значения? Почему он не захотел возбудить против Катышевой уголовное дело?
— Только ради меня.
— Вот видите! Ваш авторитет, оказывается, настолько велик, что даже Мешконцев, не желая осложнения в отношениях, готов молчать о своем ущербе.
— Он жаловался мне, — сказал Агранович.
— И что?
— Я ничем не мог ему помочь. К тому времени, вернувшись в Алма-Ату, я потерял Катышеву. Видимо, она решила сама порвать со мной.
— Да еще и воспользовалась расположением людей к вам. Будьте уверены, если бы Мешконцев не понимал, кто она для вас, не видел вашего отношения к ней, он распорядился бы своими деньгами поосторожней.
— Это очень некрасивый случай. Со стороны Катышевой — это черная неблагодарность по отношению ко мне.
— Боюсь, что это слишком скромная оценка. Вот вы спрашивали меня об исходе нашего разговора: выйдет ли он за двери этого кабинета… Давайте разбираться. У каждого из нас свое дело. Вы — строитель. Я тоже в известном смысле строитель. Мы оба призваны делать жизнь красивее. И вдруг вы стали моим противником в самом глубоком значении этого слова. Я всю жизнь борюсь с преступностью; в этом смысл моей жизни, Мы искореняем, искореняем, а вы — взращиваете. По крайней мере в нашем конкретном случае. А имеем ли мы право по-разному относиться к нравственным законам нашего общества?
Агранович поднялся из-за стола и заходил по кабинету. Серьезно и прямо спросил Репрынцева:
— Расскажите мне, Федор Ефимович, что она наделала. Прошу вас.
Федор Ефимович выполнил просьбу. Агранович был подавлен.
— Теперь я все понимаю. И выводы, разумеется… Что вы намерены делать?
— В каком смысле?
— Со мной.
— Ничего. Я обязан написать рапорт,
— Мне, вероятно, не поздоровится… — мрачно заключил Агранович. — Ну да ладно. Оба замолчали.
— Когда последний раз вы видели Катышеву? — спросил Федор Ефимович.
— Немногим более года назад. Ока приезжала сюда, в Алма-Ату. Уведомила меня. Четыре дня прожила на квартире моего приятеля. Потом уехала в Барнаул по каким-то делам, хотела вернуться, но не приехала.
— И не написала?
— Нет. Она никогда не писала. Послушайте, Федор Ефимович… Мне позволительно попытаться как-то помочь вам? Я не уверен, конечно.
— Что вы хотели?
— Например, позвонить по старым адресам. У меня есть люди в Усть-Каменогорске, Целинограде, Караганде, Темиртау, в Экибастузе, в Павлодаре…
— Это она везде?!
— Да, со мной… — сказал Агранович устало, — Вы не все знаете, как видите. Если меня начнут воспитывать в связи с этим, то… Эх! — Он махнул рукой. — Так могу я позвонить? Может, появлялась где-нибудь?
— Попробуйте. Сколько вам потребуется времени? — спросил Федор Ефимович.
— Успею до вечера. Придется еще раз использовать служебное положение, — мрачно пошутил Агранович. — Велю заказать по срочному.
— Тогда до завтра, — поднялся Федор Ефимович.
— Я в вашем распоряжении, — откликнулся Агранович.
Проводив Репрынцева, Агранович вернулся за стол. Руки его бессильно легли на стекло. Взгляд потух. Уверенность и бодрость были израсходованы. Сейчас он выглядел гораздо старше своих лет.
— Ну-с, уважаемый Арон Яковлевич… — вдруг обратился к себе вслух. — Ну-с, старый дурак, берите трубку… — И потянулся к телефону.
…А Федор Ефимович поехал к Рогачевой.
На этот раз она встретила его как старого знакомого, даже пошутила:
— Опять на старое место?
— Необязательно, — ответил он. — Давайте вон за тот столик в углу, на котором много журналов. Побеседуем.
Когда уселись, она протянула ему бумажку:
— Вот адрес Бориса. Но ему два года.
— А мне уже не нужно. Я знаю: он переехал в Бийск.
— В Бийск? С чего это?
— Перевелся… А я был у Аграновича, — сообщил он Рогачевой.
— И?
— Умный товарищ. Солидный. И знаете, встретил лучше, чем я ожидал: разговор-то, сами понимаете… Скажите, Тамара Николаевна, вы знаете о том, что Катышева около года назад приезжала сюда? Неужели, не зашла к вам?
— Впервые слышу. Честное слово.
— С Аграновичем виделась. А потом уехала в Барнаул и не вернулась, хотя обещала.
— Значит, к Борису ездила. Можете не сомневаться.
— Послушайте, Тамара Николаевна. А если бы я попросил вас написать Борису?
— В Бийск? Я же адреса не знаю.
— Я знаю, хотя писать нужно по старому, в Барнаул. И спросить, что он знает о Катышевой. Как вы думаете, он ответил бы вам?
— Вообще-то он парень честный.
— А вы бы его ответ переслали мне в Свердловск. Конечно, если он знает что-нибудь. Она колебалась.
— Тамара Николаевна, я знаю: у вас свои взгляды на жизнь. Но ваша бывшая подруга стала преступницей, опасной для людей, понимаете?!
— А вдруг Борис догадается?
— Давайте попробуем сочинить это письмо вместе, — предложил Федор Ефимович.
— Пожалуйста… — Она приняла от него лист бумаги. — Ну?..
— Пишите, пишите. Я только подсказать могу.
Письмо, по мнению Федора Ефимовича, вышло довольно сносное:
«Дорогой Борис! — писала Тамара. — Случайно попало в руки твое последнее письмо.
Подумать только, два года прошло. Как ты там, что нового в твоей жизни, почему не пишешь? Видно, взял пример с Шуры. Она тоже исчезла и за эти годы не удосужилась дать знать о себе. Вот так. У меня все по-прежнему: семья, сын растет, работаю там же. Ты все-таки черкни, нехорошо забывать старых знакомых. Тамара».
— Но как оно дойдет? — передавая конверт Репрынцеву, спросила она.
— Вы еще не знаете, как хорошо может работать наша почта. Я позабочусь сам. Дойдет.
И Федор Ефимович хитро подмигнул.
Наутро он побывал у Аграновича. Ничего утешительного тот ему не сообщил.