Гражина тоже не считала их своими. Просто Ципора ей нравилась. Да и о евреях из других классов и о бакалейщике Файвелисе ничего плохого сказать не могла. Но какое-то подспудное чувство, что евреи чужие, было.
Однажды, выйдя их дому и завернув за угол, она увидела, как два своих, литовских солдата остервенело избивают еврейского парня.
Он падал. Они его лягали, тащили за волосы, чтобы поднялся, и снова били. Наконец окровавленного, едва стоящего на ногах куда-то погнали.
Ошеломленная увиденным, придя на работу, не выдержала: когда в каморке переодевалась, рассказала об этом Марите и Текле. Но оказалось, что они и сами видели, как задерживают еврейских мужчин и куда-то уводят. Марите хмыкнула:
— Ничего страшного. Не вечно же им быть врачами и адвокатами. Пусть попробуют вкус черной работы.
— Не на работу их ведут, — вздохнула Текле. — В тюрьму.
— В тюрьму?! За что? — Гражина не могла, не хотела верить.
Текле не ответила. Молча теребила край платка, словно перебирая четки.
Наконец заговорила:
— Недолго их там держат. Моему Степонасу его земляк, который пошел служить немцам, рассказал, что недолго. Только пока соберут побольше.
— Зачем… побольше?
Текле, видно, не расслышала вопроса.
— Ночью их пригоняют в наш лес. А там — расстреливают.
— Откуда вы знаете? — опешила Марите.
— Мимо наших окон гонят. Мы же, считай, почти у самого леса живем.
Гражина все равно не могла поверить.
— Но вы же не видели, как их… то, что вы говорите.
— Не видела… Когда в первый раз гнали, удивилась — зачем ночью в лес? Мой Степонас тоже не понял. Но потом, услышав множество странных щелчков, сам сказал, что там, похоже, стреляют. Вышел на крыльцо, прислушался. Вернулся чернее тучи. «Видно, евреев там расстреливают».
Текле перекрестилась.
— Вечный покой даруй им, хоть некрещеным, Господи.
Гражина тоже хотела перекреститься, но рука словно окаменела.
— Дети просыпаются, — вдруг сказала Марите и вышла.
А Текле тихо продолжила:
— Все равно я не поверила, что их на самом деле… Стояла у окна и ждала — может, все-таки поведут обратно. Но обратно, и уже на грузовиках, проехали только солдаты. Веселые, наверно пьяные, громко гоготали.
Текле долго молчала.
— Утром Степонас пошел туда. А там ни живой души. Только на ограду из колючей проволоки набрел. Не было ее там раньше, это новые хозяева самую середину леса отгородили… Лучше бы он к этой ограде не подходил… — Текле тихо продолжала: — Ямы там. Пять огромных глубоких ям вырыто. А в крайней, на самом дне, эти бедняги лежат. Только землей присыпаны. Но, видно, и земли им пожалели… — Она опять перекрестилась. — Вечный покой даруй им, Господи.
— Даруй им, Господи, — прошептала, крестясь, Гражина.
— После той первой ночи мимо наших окон их гнали еще три раза. И все три раза то же самое: в лесу стреляли, а солдаты возвращались, горланя песни.
— Дети надрываются, — еще в дверях заворчала ночная няня Ядвига, — а они тут… — но осеклась: — Случилось что?
— Случилось. Теперь каждый день случается. — Текле тяжело поднялась и вышла.
Гражина тоже поднялась. Она лишь теперь услышала, что ее дети плачут.
4
Юргис пришел неожиданно.
Только в самые первые после его ухода дни она, прибежав домой, торопилась приготовить ужин, накрывала на стол и садилась ждать. Прислушивалась, не раздадутся ли на лестнице шаги, не постучится ли он в дверь. Но стрелки часов медленно ползли, а он все не шел. Лишь когда часы били десять и наступал комендантский час, запрещающий ночью находиться на улице, она убирала второй прибор, проглатывала уже остывший ужин и принималась стелить постель.
Прождав так много вечеров, она поняла, что Юргис не придет. Перестала торопиться домой, больше не ставила второй прибор…
Но однажды в воскресенье — она только что вернулась с кладбища, — он неожиданно пришел. Щегольски одетый, даже при галстуке, хотя на улице стояла жара. Достал из нового, с серебряной монограммой портфеля отцовские брюки, рубашку и туфли, в которых тогда уходил.
— Я тебе очень благодарен.
— Не за что.
— Почему? Ты поступила по-дружески, я это ценю. — И стал застегивать портфель.
Она испугалась, что он сейчас уйдет, не сказав ей ничего другого, и поспешила спросить:
— Как ты поживаешь?
Вопросом он был доволен.
— Хорошо. Даже прекрасно. Работаю в городском самоуправлении, так что я теперь власть. Могу доказать. Хочешь вместо этой своей конуры получить большую квартиру с отличной мебелью и в центре города?
Гражина встрепенулась: он ей предлагает выйти за него замуж и переехать к нему! Но он говорил о чем-то другом.
— Скоро освободятся все еврейские квартиры. Можешь выбрать любую.
— Как это… освободятся?
— Просто. Евреев загонят в гетто.
— Куда?
— В гетто.
— А что это такое?
Ему, кажется, не понравилось, что она этого не знает.
— Несколько маленьких улочек в старой части города, огороженных высокой стеной.
— То есть… тюрьма?!
— В некотором роде. Только чуть больше, потому что туда загонят евреев со всего города.
Она все равно не понимала.
— Всего города? А как же… — от растерянности не знала, о чем спросить. Он сам объяснил:
— Выпускать их оттуда будут только на работу, а вечером приводить обратно. Просто так ходить по улицам им запретят. А гнуть спину обязаны будут все.
Гражине почудилось, что все это говорит какой-то другой, лишь странно похожий на Юргиса человек. А он продолжал с явным удовольствием:
— Выпускать на работу и загонять обратно будут строго по счету, и не поодиночке, а всех работающих на одном месте скопом. Разумеется, в строгом порядке, то есть они должны будут построиться в колонны.
Все равно Гражина ничего не понимала.
— Как же такое множество людей со всего города уместится на нескольких улочках?
Юргис насупился.
— Это меня не касается. Я только сопровождал бургомистра и заместителя гебитскомиссара, когда они выбирали место для гетто. И повторяю свое предложение. Поскольку еврейских квартир намного больше, чем нужно…
— Кому нужно?
— Нам, чтобы туда переселить католиков, живущих на этих улочках. Так что могу тебе устроить хорошую квартиру.
— Что ты! Не надо!
— Почему не надо? Будешь жить как барыня в большой, богато обставленной квартире. Ведь я должен отблагодарить тебя за гостеприимство.
Опять это гостеприимство… Она тихо повторила:
— Не должен…
Юргис ухмыльнулся.
— Как знаешь. Но если все же одумаешься, мой кабинет в самоуправлении двадцать шестой. — И пошел к двери.
В отчаянии от того, что он уходит не сказав главного, Гражина вдогонку задала первый попавшийся вопрос:
— А… когда их туда поведут?
— В пятницу, — даже не обернулся, — только болтать об этом не следует.
Гражина смотрела, как он закрывает дверь. Слышала, как внизу стукнула входная. В комнате стало тихо. И пусто. На столе лежала раскрытая газета с одеждой, которую он принес. Она начала сознавать, что Юргис приходил для того, чтобы вернуть эти вещи. Только чтобы вернуть вещи… А про ту ночь забыл. Или… — она еще не могла самой себе признаться — сделал вид, что забыл. Сказал лишь, что готов отблагодарить за гостеприимство. Отблагодарить, поселив в квартиру, из которой выгонят живущих там людей.
Наконец она поняла, чт\ Юргис сказал про евреев, — их выгонят из своих квартир, затолкают на несколько маленьких, отгороженных высокой стеной улочек. Когда она удивилась — ведь все туда не уместятся, — рассердился.
А что… что… — она вдруг вспомнила рассказ Текле — что именно его не касается?
Нет, нет! Этого не может быть! Юргис, наверно, имел в виду, что просто не знает. Он же только сопровождал бургомистра и какого-то немецкого начальника, когда они выбирали место для этого… — она так и не запомнила то слово. Или просто был недоволен тем, что она спросила. Он и раньше не любил расспросов.
Надо думать о чем-нибудь другом. Совсем о другом. Рубашку, которую Юргис вернул, она сегодня выстирает. И брюки отутюжит, а туфли положит обратно в коробку. Они еще совсем новые, отец не успел их поносить. Купил, когда пришли русские. Тогда все бросились что-нибудь покупать: откуда-то стало известно, что скоро у хозяев заберут — это называлось национализируют — их магазины и все товары увезут в Россию, потому что там ничего нет. И правда, жены русских офицеров были как-то странно одеты: на головах либо белые, либо красные береты, туфли почти у всех одинаковые, цвета кофе с молоком. И хоть на высоких каблуках, но вместо чулок носки.
Сперва отец в разговоры о скорой национализации не верил. Ворчал на маму, зачем их повторяет. Но когда узнал, что новая власть ввела пугающий людей порядок — при покупке надо предъявить паспорт, с него вписывают в какой-то журнал фамилию, адрес и название покупки, — сам позвал ее покупать ему туфли. На оставшиеся деньги мама купила ей и себе по отрезу шелка на выходные блузки. Только не успела ни сшить, ни поносить…
Тогда, вернувшись из магазина, мама рассказала, что встретила там Ципору. Была с мужем, покупала ему костюм. Муж красивый, рослый. Ципора просто сияла от счастья. Еще мама смущенно добавила, что Ципора спрашивала о ней, не вышла ли она замуж. Ведь дружила с Юргисом.
Да, всем казалось, что они дружат. И ей самой хотелось в это верить. Но Юргис, видно, так не считал. Правда, когда случилась беда, прибежал к ней. Сейчас благодарил за гостеприимство. Предлагал квартиру, из которой выгоняют евреев.
Она замерла: ведь Ципора еврейка! Значит, и ее… выгонят. И родителей, и маленького Гершеле, и мужа. Ципора ведь вышла замуж. А про пятницу они ничего не знают.
Она вскочила, на ходу скинула тапки, сунула ноги в босоножки, побежала к двери и… остановилась. А если Ципора спросит, от кого узнала? Юргис же просил никому не говорить. Да и не надо Ципоре знать, что он здесь жил целую неделю и что он… — до ее сознания