– Ты, кажется, говорила, он не работал?
– Это же временно. Он искал работу. Нам было хорошо, понимаешь?
– Почему же он ушел?
– Не знаю. – Илона помолчала, потом сказала, чувствуя, как бросается в омут головой: – Наверное, не любил.
– А ты его?
– Любила, наверное…
– А может, ты просто хотела быть любимой? А других вариантов не было. Но это… суррогат! Очень печально.
– Может, хватит?
Алвис поднял руки.
– Ладно, хватит. Я хотел спросить… В маминой комнате висит фотография в золотой рамочке: ты, совсем маленькая, мама и немолодая женщина с брошкой? Это бабушка Аня?
– Да. – Илона вздохнула. – Классная фотка, скажи?
– Какие-то вы там… грустные, я бы сказал.
– Грустные… да. Это мама предложила, сказала, хочет фотографию на память. Я схватила красное платье с блестками, но бабушка сказала, я в нем похожа на обезьянку из цирка, и она не разрешает. Я расплакалась. А они поссорились. Мама кричала, что бабушка вечно командует и никому от нее житья нет, потому и отец удрал. Я испугалась и перестала плакать. А мама приказала, надевай свое платье и пошли. Это моя дочь, сказала мама, понимаешь, моя! Бабушка промолчала, и мы пошли в фотоателье. Я в платье с блестками… действительно, как обезьянка… мама в голубом с открытыми плечами, а бабушка в блузке с камеей. Она всегда носила белые или кремовые блузки и черные юбки, была всегда такая… официальная. Мы все там страшно разные. Мама увезла одну фотографию с собой, на память.
– Никогда не видел, может, она забрала ее с собой. Отец многие уничтожил. Я совершенно ничего о тебе не знал… Не могу поверить! Родители не должны решать за детей, не имеют права. Мама тоже ничего не говорила. Мне было шесть лет, большой уже. Грустно. Мне кажется, отец жалел, просил прощения, когда умирал. Дети не должны становиться орудием в разборках родителей…
– А я про отца ничего не знаю. Только имя – Вениамин.
Они помолчали.
– Знаешь… – начала Илона и запнулась.
Алвис смотрел вопросительно.
– В моем доме убили человека!
– Убили человека? – Алвис отставил стаканчик с кофе, внимательно взглянул на Илону, но тут же отвел взгляд. – Когда? Ты его знаешь?
– Одиннадцатого августа. Не знаю, совершенно неизвестный человек. Я вернулась с работы, дверь открыта, и он лежит около серванта. Совершенно неизвестный чужой мужчина. Я даже не сразу заметила. Представляешь?
– С трудом. – Он глотнул кофе, закашлялся, спросил не сразу: – Одиннадцатого? И… что?
– Что! Вызвала полицию. У меня взяли отпечатки пальцев. Они никак не могли поверить, что я его не знаю. Их главный, майор Мельник, так и сверлил в упор, и все время одни и те же вопросы, так и ждал, чтобы я прокололась: может, я его все-таки знаю, хоть раз видела, может, общались в соцсетях? Приходил в музей? Познакомились в кафе? В магазине? На пляже? Может, это он перевернул ящик? А как его зовут? Ну не бывает так, чтобы совершенно ничего! У него в жизни такое в первый раз. До сих пор ему было все ясно, а с этого момента темная полоса. У меня тоже все было прекрасно, как я теперь понимаю, только и горя, что ушел Владик, а теперь… Это еще на работе не знают. Самое страшное, когда тебе не верят! Чувствуешь себя дура дурой, надо оправдываться, а на тебя смотрят, как на врага. До сих пор удивляюсь, что не арестовали. Иногда мне кажется, что за мной следят, честное слово!
– Ты сказала ящик, – заметил Алвис. – Какой ящик?
– С документами! В тот же самый день, одиннадцатого августа, в музее обнаружили перевернутый ящик с документами, представляешь? Вызвали полицию, приехал этот самый майор Мельник, всех построил и допросил. Не успела отчитаться перед директором и полицией, как нá тебе! Пришла домой, а там неизвестный мертвый человек. Позвонила, и опять приехал майор Мельник. Я его на улице ждала, боялась в дом войти. Стою на крыльце в одном халате, босиком, трясет всю. Ужас! Он посмотрел на меня, как на ненормальную. Может, думал, я под него клинья подбиваю. Дурак! Спрашивает, а не он ли перевернул ящик, в смысле не жертва ли. Откуда я знаю, отвечаю, кто перевернул, может, его в прошлом году перевернули! А он смотрит на меня, как на убийцу.
– Но это же не ты? – Алвис улыбнулся, показывая, что шутит, но взгляд оставался настороженным.
– Да я уже и сама не знаю! Может, я. Может, у меня частичная амнезия. И еще этот ящик! Директора чуть кондрашка не хватила! Он у нас всего боится, старое поколение.
– Нашли, кто?
– Какой-то идиот! Найдешь его, как же. Его давно и след простыл. И главное, все в один день.
– А что за материалы?
– Да ничего особенного, всякая ерунда. Мы их даже не выставляем. Местная пресса, литературное общество прошлого века «Оракул», отдел культуры. Никого даже искать не будут. Майор посоветовал сменить замок. Дома, кстати, тоже.
– А что они говорят насчет убийства? Что уже известно?
– Не знаю. Ничего не говорят. Ко мне приходила выяснять отношения его невеста, представляешь? Она думала, у нас что-то было, никак не могла поверить, что я про него ни сном ни духом! Рыдала, в обморок падала. Говорит, собирались пожениться, такая безумная любовь была… Мы посидели, помянули Николая… Его звали Николай Рудин. У меня как раз подружки были, Доротея – мы с ней в одном классе за одной партой всю школу просидели – и Мона. Она красотка, эта Людмила Жако. Говорит, можно Мила.
– Как? – переспросил после короткой паузы Алвис.
– Мила Жако. Как попугай. Мы смотрели на нее… Ты себе не представляешь! Я в музее, Доротея в архиве с бумажками, Мона вообще непонятно где, массаж делает, а она… шикарная! Вся в черном, такая тоненькая, ненакрашенная, волосы белые. Плачет, а все равно красивая.
– Зачем она пришла?
– Как зачем? У меня в доме убили ее любимого человека, жениха, в полиции ничего не говорят, вот она и решила все разузнать сама. Они никогда ничего не говорят… Этот самый майор Мельник как зыркнет, так сразу признаешься.
– Значит, убитый был ее любимым человеком?
– Ну да! Был любимым человеком.
– А что же он делал в твоем доме?
– Опять? Понятия не имею!
– Странная история… Совершенно неизвестный человек проник в твой дом…
– Их было двое.
– Двое? Откуда ты знаешь?
– Господи, да подумай же своей головой! Кто-то же его убил! Если не я, то, значит, их было двое. По меньшей мере. А может, даже трое.
– Как его убили?
– Мраморным львом. Сотрудники подарили на юбилей. У него на голове была кровь, и на полу тоже. Ужас!
– Что-нибудь пропало?
– Пропало. Пропала картина, прабабушкин автопортрет. Прабабушка Елена, я тебе говорила. Только я не сразу заметила. А ночью вдруг как кирпичом по голове: где картина? Пошла в гостиную, а на месте картины пустота и темные обои. Я глазам не поверила!
– Что же в нем такого, в этом автопортрете? Ценный?
– Да нет! Старая акварель, небольшая, выгорела вся. Ума не приложу. Рама старинная, с золотом. Ее они оставили.
– А эта женщина, невеста… ты не предложила ей пожить у тебя? – спросил после паузы Алвис.
– Пожить у меня? Мне это даже в голову не пришло, если честно. Она стала говорить, что ни за что бы не осталась в доме, где было убийство, пусть хотя бы девять дней пройдет, а то всякое может случиться. Нагнала на нас страху. Доротея возражала, она в эти вещи не верит, а Мона, наоборот, стала вспоминать всякие страшилки про девять дней и про душу. Глаза выпучила, заикается… Она вообще-то не пьет, а тут после коньяка ее понесло. А мне так муторно стало, ты не представляешь! Даже коньяк не помог. Я тогда уехала ночевать к Доротее. Подумала, а вдруг правда, хотя я не верю. Мила остановилась в «Братиславе», мы отвезли ее по дороге.
– Понятно. А от прабабушки много картин осталось?
– Семь. У меня в спальне две, у бабушки Ани и у мамы в комнате. Мы отобрали самые красивые. Цветы и деревья. Она много путешествовала, была в Индии, в Центральной Азии, есть альбомы с зарисовками. Ее вещи на чердаке, даже кресло там. Бабушка Аня хотела перебрать, выбросить ненужное, просила меня, а я… – Илона развела руками. – Свинья, конечно. Я даже думала передать какие-то рисунки в наш музей, местная художница все-таки. Несколько картин бабушка Аня подарила филармонии и музыкальной школе. Висят у них в фойе.
– А что на украденной картине?
– Я же говорю, автопортрет. Она сидит в кресле, в голубом платье, с высокой прической, взгляд, стать… Царица!
– Она была замужем?
– Нет. Крутились какие-то мужчины, бабушка Аня говорила. Был даже один писатель. Но не сложилось. И бабушка Аня тоже всю жизнь одна. Была замужем всего полтора года, а потом муж ушел. Она смеялась, говорила, пошел за сигаретами и не вернулся. Петр Романенко. Наша мама Нина Петровна Романенко, и я тоже Романенко. Илона Вениаминовна. Судьба.
– Тебе с ней трудно было?
– Я как-то об этом не думала, – не сразу ответила Илона. – Они с мамой очень разные, конечно. Бабушка была строгая… Мы хорошо жили, часто ходили на концерты или в театр, потом обсуждали, говорили о разных серьезных вещах. Она… как бы это сказать? Очень много требовала от меня. Дисциплина, идеальный порядок в комнате, зарядка, холодные обтирания… Не признавала кофе, кока-колы, косметики, чипсов.
– Мой отец был таким же.
– Она называла маму цыганкой. Я маленькая не понимала, почему: цыгане ведь черные, а мама белая, и глаза голубые. Еще называла перекати-полем. Мама не могла на одном месте, она бежала… как эти племена, номады! Вся жизнь в пути.
– Оставляя позади разбитые сердца.
Илона кивнула.
– И детей. Это я поняла, когда выросла.
Они помолчали.
– Ты еще встретишь своего человека, сестренка, – вдруг сказал Алвис.
– Ага, давай еще про свет в туннеле. Я в порядке, все нормально. Просто сразу все свалилось…
– Он тебе нравится?
– Кто?!
– Майор… Как его?
– Мельник. Майор Мельник. Никаким боком, о чем ты! Да и женат, наверное. Все приличные мужики женаты. Мария Августовна вот тоже приводила двоих, хотели посмотреть, где этого Рудина убили. Один Лео Глюк из «Вечерней лошади», журналист и «наше в