— Я слова плохо помню.
— Да перестань метаться.
— Не перестану.
— Только энергию растратишь.
— А если я ее не растрачу, я опять возьму на тон выше. Выше, черт побери. Он меня сожрет. Забодает своими рожками. Я говорила тебе, что у него шишки на лысине, пеньки от рогов? Говорила, кажется. Тю, я забыла, говорила или нет?
— Говорила.
— Вот ты не веришь, а ты приходи посмотри. Посмотри.
Люся попросила его зайти к ней, «поотвлекать» от предстоящего экзамена — и он пришел, хоть и пришлось объяснять не произнесшей ни слова Марине природу их с Люсей отношений. Еще Люся просила пойти с ней, но этого он уже не мог. Его и самого жгло волнение. Он и сам готовился, собирался с духом. Мама уже предупреждена, собирается в путь, спрашивает совета, переехать ли ей насовсем или еще пожить в голодном унылом Тбилиси. Родители Марины в пути, будут завтра. Платье решили шить. Подходящего костюма нет ни в одном магазине. И как со всем управиться, совершенно непонятно.
Люся стала рассказывать о своем Петре Мефистофелевиче, о том, как он отчислил какого-то парня только за то, что увидел его играющим на скрипке в переходе, и было понятно, что рассказывать она собирается долго и подробно. Но Митя спешно засобирался, приврал о несданном зачете.
— Значит, вот ты какой друг, да? — Люда уперла руки в бедра. — С тонущего корабля, да? С тонущего?
— Люсь, ну, надо мне, не могу, извини. — Митя открыл дверь.
— Врун и предатель. Вот так!
Уже в дверях он обернулся.
— Вообще-то да? В общем, я женюсь. Но не завтра, конечно. Собирался потом сказать, официально? Я надеюсь, ты почтишь, так сказать?
У Люды словно что-то лопнуло в лице. Руки ее так и остались на бедрах, но стали невыразительны, мертвы, как руки манекена. Никакого экзамена по вокалу. В один миг она была наполнена совсем другим. Митю испугала эта внезапная перемена. Но Люда мотнула головой, словно сбрасывая с себя что-то, сказала:
— А вроде не собирался?
— Да, так неожиданно все. Сам обалдел. Придешь на свадьбу? Слушай, хочу, чтобы ты моим дружком была.
— Что? Как я буду твоим дружком? Я ж это, того? не того пола?
— Почему нет? Я и Марине сказал. А чтоб не спрашивали, я заранее всем объясню. Если ты мой лучший друг! Почему нельзя?
— Ладно, Мить, беги. Дай тебе волю, ты мне мужские признаки пришьешь, чтобы ни у кого уже вопросов не возникало.
— Я побегу, ладно?
— Беги, Мить.
Весь тот день, когда Люся должна была сдавать экзамен, он провел с Мариной. Они заперлись в ее комнате и целовались до одурения, до синевы на губах. Они чуть не сделали это — Митя замешкался, не сумев вовремя расстегнуть ремень, долго дергал, был вынужден сесть и своей копотливой возней извел на нет весь запал. Так что Митя решил еще потянуть удовольствие и, шепнув Марине: «Вечером», ушел в свою комнату. Вскоре у него заломило спину, и состояние было такое, будто толкал в гору вагон. К вечеру он рассыпался. Казалось, шагнешь, а ноги-то и нет, лишь горка песка в туфле — так и высыплешься весь. А в ушах трагическим шепотом звучало это его многообещающее «вечером».
И тогда он вспомнил, что нужно проведать Люду: у нее же экзамен.
— Совсем забыл, — оправдывался он перед Мариной. — Забыл совершенно. Я должен к ней съездить, я не могу не съездить к ней.
Через весь город, гордясь собственным благородством, Митя отправился к Люсе. Поднявшись на ее этаж, еще на веранде он услышал нечто странное. Митя пошел по знакомому лабиринту коридоров. Возле одной из дверей на сундуке сидели двое. Курили. Один кивнул.
— О Люська твоя дает!
Со стороны Люсиной комнаты, выведенное насыщенным академическим сопрано, доносилось: «Русская водка, что ты натворила».
Люся сидела на полу, закинув локти на диван. Между ног ее стояли полупустая бутылка водки и открытая банка магазинного компота. Селедка и черный хлеб, не тронутые, лежали рядом на развернутых нотах.
— П?ц! — Она широко раскинула руки. — Не сдала.
Озябнув, в набрякшей сыростью одежде, Митя вернулся усталым. На часах, мирно тикающих над спящей Люсей, было три пятнадцать. Люся вскинула голову с подушки, посмотрела на него чумными со сна глазами: «А, это ты», — и рухнула обратно. Сон, незаметно заползший под веки, уже овладевал им, но, поддаваясь ему, Митя чувствовал только раздражение. Сон был механический, Митя так и слышал, как скрежещут колесики его счетной машины, отсчитывая за долгие ночные хождения положенную порцию забытья. Оборвался сон так же механически: просто закончился и выронил Митю в трезвонящую, проколотую дневным светом явь.
Не стал даже штаны искать. Звонили, как на пожар. Хлопая глазами, пробежал по квартире — Люси не было. «А, поет на свадьбе, поехала переодеваться», — вспомнил Митя и бросился к двери. Он уже поворачивал ключ, а звонок еще верещал, сверлил сонный мозг.
— Да открываю, открываю.
Светлана Ивановна выглядела так, будто в ней догорал фитиль. Она строго глянула ему в глаза, набрала воздуха, явно собираясь сказать что-то важное, но вдруг передумала, выдохнула.
— Пригласи мать войти, что ли, — сказала она, проходя мимо Мити. — Ну, ты и брюхо отрастил!
«Всем в укрытие, да?» — подумал Митя, втягивая живот. Пока он в коридоре напяливал на себя спортивные штаны и майку, Светлана Ивановна, не раздеваясь, прошла на кухню, открыла форточку и зажгла газ своими спичками.
— Кофе есть?
— Закончился.
Она потушила газ.
— Не куришь?
Митя отрицательно качнул головой.
— Молодец. Мужчина. У тебя всегда был характер, с младенчества.
«Хвалит, — отметил про себя Митя. — Не к добру». Светлана Ивановна прикурила, приняла привычную позу, прилепив локоть к ребрам. Развернулась к окну спиной, сделала приглашающий жест, мол, рассказывай.
— Как дела? — спросила, не дождавшись.
— Мам, ты пришла, чтобы поинтересоваться, как у меня дела?
— А что, нельзя было? Я уйду сейчас. Проходила мимо, решила к сыну зайти. Вот шоколадку купила. — Она достала из кармана шоколад. — Может, кофе угостишь? — показала на стоящую возле мойки турку.
— Кофе закончился.
— Ах, да.
Митя сел напротив. Некоторое время помолчали. Настенные часы считали секунды. Светлана Ивановна выкурила сигарету, прикурила от нее вторую. Окурок погасила под краном, под тонкой струйкой воды. Всегда так делает. Открывает чуть-чуть, чтобы текло с ниточку толщиной, и сует окурок под воду, целится, чтобы попал именно тлеющий краешек. Потом выбрасывает в мусорное ведро. Он не выдержал:
— Мама, что-то случилось?
Она повела плечами — ничего, и тут же выпалила:
— Сашкины родители пропали. Оба.
Митя не знал, как реагировать. «Ляпнешь что-нибудь не то — обидится». Не придумав никаких подходящих слов, решил промолчать. Слава богу, лицо спросонья — как подушка с носом, ничего на нем не отразится.
— Представляешь, Мить, уже около месяца нет, — продолжала Светлана Ивановна. — Так и не объявились. Я все жду и жду, а их нет и нет. Сашка у меня сейчас живет. Уже и Сашка сегодня спросил. «Папа и мама? — говорит. — Папа и мама?» А я говорю: «Нету, Сашок, нету». А что я ему скажу? Вот с тех пор, как ты ко мне приходил, родителей его так и нет.
Она замолчала, сосредоточенно затягиваясь и выпуская дым к потолку. Было очевидно, что он должен что-то ответить, она ждет. Митя сказал:
— Да объявятся, мам, куда они денутся.
Но оказалось, что сказал совсем не то, чего она ждала. Светлана Ивановна рубанула воздух рукой, фыркнула и, торопливо затянувшись, заявила:
— Вряд ли.
— Почему?
— Потому что я тебе говорю. Говорю, значит, знаю. Я бы не говорила, если бы не знала.
Митя понимал, чего она ждет. Но сказать этого никогда бы не посмел. Нет. Он не сможет. Не осилит. Пусть сама, пусть делает, что хочет. Но сама. Разве можно взваливать на себя крест по чьей-то подсказке?
— Они ведь уже пропадали? И не один раз?
— Но не оба одновременно! И не на столько! На день, на два, но не на столько.
Пепел упал на пальто, вычертив на ткани рыхлую серую полоску. Он внимательно рассматривал эту рыхлую серую полосу. Мысли размазывались. Митя не мог добиться резкости. Он почему-то вспомнил, как в детстве, для того чтобы она бросила курить, он пихал в ее сигареты спичечные головки. Просиживал по несколько часов, делал все аккуратно, чтобы было незаметно. Всю жизнь сражался с ней. И вот закурил сам в двадцать семь лет.
— Они больше не объявятся. Я чувствую. А мальчика отдадут в детдом… — Здесь она замолчала как-то особенно, будто хотела вложить в молчание больше смысла, чем в сами слова.
Безумно захотелось курить. Но для всех он бросил.
— Ты всегда чувствуешь. Выигрыш в «Русское лото» ты тоже чувствуешь с точностью до рубля.
Это был запрещенный удар. В «Русское лото» Светлана Ивановна за все эти годы выигрывала всего лишь пару раз. Очень скромно. Митя пожалел о сказанном. Попрекнул больного таблетками. Светлана Ивановна не удостоила сына ответом, лишь остро изогнула бровь, что в данном случае означало: «Мне не понравились твои слова, я сделаю вид, что их не слышала». Шагнула к мойке, чтобы погасить новый окурок.
Нет, она ничего из него не вытащит. Это невозможно, в конце концов, невозможно. Пусть взваливает на себя, что хочет, пусть взваливает. Светлана Ивановна вернулась к окну, схватила турку и налила в нее воды. Митя потянулся и достал из шкафчика жестяную банку, открыл, вытрусил последнюю ложку кофе в турку.
— Я с тобой поделюсь, — великодушно сказала она, и добавила: — Я останусь, посмотрю розыгрыш? Домой уже не успеваю. Не прогонишь?
Пока Светлана Ивановна, засев перед телевизором с карандашом и билетиками, ворочала гриппозными глазами под линзами очков, то глядя на заполнивший весь экран бочонок с номером, то всматриваясь в свои билеты, Митя заперся на кухне. Вытащил из ее пачки сигарету и, открыв окно настежь, закурил. Она курила крепкие. Каждая затяжка драла горло так, будто глотал ершик. Даже через запертую дверь долетали бодрые крики ведущего: «Одиннадцать, бар-рабанные палочки! Ном-мер два-дцать пять!» Делает звук погромче, боится, что кто-нибудь отвлечет, зазвонит телефон, соседи за стеной уронят что-нибудь тяжелое — и она не расслышит номера. В своей общаге она еще и запирает дверь на ключ, чтобы не вломились в самый ответственный момент.