ирилось темное пятно. «Ранен?» удивленно подумал Панасенков и попробовал пошевелить левой рукой. Рука не двигалась. Он испуганно приподнялся, и в этот момент второй удар опрокинул его…
…Настойчиво стучали дятлы. Они стучали непривычно быстро, а главное, громко — так громко, что стук их, отдаваясь в голове, мешал сосредоточиться. А ему нужно было обязательно сосредоточиться, чтобы вспомнить что-то самое главное… Что же было?.. Ах да — они выскочили из мызы, оставив там тех, и лейтенант торопливо объяснил ему, Панасенкову, что надо перегнать лошадей за дорогу, так, чтобы те в мызе услышали и подумали, будто все уехали… И он гнал коней через дорогу… А дальше все заволакивала обида, горше которой и придумать нельзя: его оставили, как мальчишку, который больше ни на что не способен, кроме как стеречь лошадей… А потом был бой. И падали серо-зеленые фигурки под его очередями. Но не это он силился вспомнить. Это было до боя…
Что же это было?..
Он начинал вспоминать все сначала, и снова слышал скороговорку лейтенанта, снова гнал коней через дорогу… А дальше опять захлестывала волной обида, и он никак не мог вспомнить то самое…
В короткой жизни Панасенкова не много было обид, которые помнились бы долго. Лишь одну он не мог забыть, нанесенную ему еще в детстве, когда он учился в пятом классе. Жил он тогда с отцом и матерью в одноэтажном доме прямо возле линии железной дороги, на которой отец работал ремонтником. Мимо окон проносились пышущие паром локомотивы, из окошек которых выглядывали черные с белозубыми улыбками машинисты. Виктор мечтал стать машинистом, но после поездки в «Артек», куда его послали за то, что он больше всех собрал металлолома, — душа его раздвоилась. Когда он увидел море и уходящие за линию горизонта корабли, он решил стать капитаном дальнего плавания, хотя мечта о вождении грохочущих локомотивов оставалась в его душе. Отец и мать частенько посмеивались над его раздвоенностью. Он любил их бездумно — просто любил, потому что — родители. Мать существовала для того, чтобы кормить и латать штаны, штопать носки, стирать. Отец — чтобы ходить в школу, когда вызывали родителей, и стегать ремнем. Стегал больше для порядка, и Витька привык, хныкал лишь для того, чтобы показать, будто ему больно и в самом деле. Соседского же Леньку, Витькиного дружка и однокашника, Ленькин отец бил смертным боем. И вот однажды, когда на школьном дворе футбольный матч между пятым «А» и пятым «Б» был в разгаре, Ленька разбил мячом окно в учительской. Виктор представил себе, что будет с Ленькой дома, и взял вину на себя. Отцу Виктора предложили возместить «нанесенный ущерб». Он отстегал сына, но платить не стал, а вставил стекло сам. Витька, гордый своим поступком, побежал на улицу. И там он увидел Леньку. Под левым глазом друга багровел огромный синяк. Оказывается, Ленькин отец избил сына «для профилактики» — тоже, дескать, там был, небось без него не обошлось!.. Виктор был потрясен напрасностью своей жертвы и никак не мог простить Ленькиному отцу этой обиды…
Дятлы перестали стучать как-то сразу. От наступившей тишины Панасенков очнулся и открыл глаза. Прямо над головой висела надломленная пулей ветка. Она держалась на тонкой ленточке коры и тихо покачивалась. Сквозь поредевшую листву кустарника проглядывал рыжеватый ствол сосенки, уходившей кроной в белые-белые облака…
И в этой тишине вдруг отчетливо, словно Панасенков услышал его только сейчас, прозвучал приказ лейтенанта: «Доложи — немцы находятся в двенадцати километрах на юго-запад от мызы! Повторяю…»
Так вот чего он никак не мог вспомнить!
И сразу с ужасающей ясностью до него дошел смысл наступившей тишины: никаких дятлов не было. Просто замолчали автоматы, и молчание их не нужно было объяснять.
Что же он наделал!.. Что же он наделал!..
Это ему, Панасенкову, приказывал командир уходить, потому что никто, кроме него, не мог добраться до своих и доложить… А почему, собственно, только он?.. У них тоже была еще возможность уйти, отстреливаясь. Они были в лесу, не на открытом месте, и…
Новая мысль ожгла его мозг: могли уйти… а могли и не уйти… Да-да, могли уйти, а могли и не уйти!..
А он мог!..
Потому лейтенант и выбрал его, чтобы — наверняка…
Могли уйти… А он не выполнил приказ, вмешался в перестрелку, и они уже не могли уйти — они оттягивали немцев на себя, чтобы дать возможность ему, идиоту, опомниться и ускакать с донесением…
И теперь они лежат там на опушке, и фрицы обшаривают у них карманы. Лежат, потому что он, Панасенков, не исполнил свой долг… И по его вине они лежат там, мертвые…
Могли уйти, а могли и не уйти… А потом они уже не могли уйти. Из-за него…
А он мог…
Почему — «мог»?
Он должен сделать это сейчас…
Панасенков с трудом перевалился на живот. Боль резанула так, что у него потемнело в глазах. Он полежал, пока боль не приутихла, и поднял голову.
От мызы по направлению к нему шел немец. В правой руке он держал автомат, помахивая им в такт шагам. Казалось, будто он идет с тросточкой…
Теперь уходить было нельзя. Панасенков скосил глаза налево. Автомат лежал на бровке в двух шагах от него.
«Так, — подумал он, — надо подползти к автомату… Потом срезать этого фрица и добраться до лошадей…» Он прикинул расстояние и решил подпустить немца поближе. Вон, до той березки…
Стиснув зубы, Панасенков пополз по кювету, превозмогая режущую боль в боку. Ползти было трудно, левая рука не действовала. Но он все-таки дополз. Правой рукой выкопал ямку, сунул автомат рожком в нее и попробовал прицелиться…
Немец шел не спеша. Панасенков силился разглядеть его, но по полянке вдруг поплыл туман и закрыл немца. Через некоторое время туман растаял.
Немец шел уже посередине поляны.
И снова появился туман…
«Странно, — подумал Панасенков, — откуда мог взяться туман?..»
На этот раз он был какого-то необычного, розоватого оттенка. «Только бы он не наплыл, когда тот будет подходить к березке!» — мелькнуло в голове у Панасенкова, и тут же новая полоса тумана, уже сизо-багрового, застлала всю поляну, и березку, и дорогу…
Когда туман рассеялся, Панасенков не увидел немца. Он испугался. Березка вот она, за дорогой слева, — есть, а немец исчез!.. Правда, что-то мешало Панасенкову видеть всю поляну. Какое-то препятствие появилось перед его глазами. Он попытался вглядеться в препятствие сквозь снова наплывающий сизо-багровый туман и увидел, что это был сапог — покрытый пылью тяжелый немецкий сапог.
«Надо убрать его…» - подумал он и зашевелился.
Прямо над головой раскатился гром, слепяще сверкнула нестерпимо яркая молния. Панасенков еще дернулся конвульсивно, пытаясь вытянуть вперед руку, чтобы убрать, убрать этот невесть откуда взявшийся, сапог, мешающий ему выцелить врага…
Стоявший над ним немец толкнул его ногой, отчего он перекатился на спину, постоял немного, закинул автомат за плечо и пошел прочь.
А Панасенков остался одиноко лежать в кювете, отделенный серой лентой дороги от своих товарищей. Лежал отдельно от них — боец, нарушивший приказ. Отстреленная пулей ветка, висевшая на лоскутке коры, все так же покачивалась над ним, как маятник, отсчитывая время, потерянное дивизией по его, Панасенкова, вине.
11
Хлопин, как всегда, устроился обстоятельно, со всеми удобствами. С помощью финки он соорудил себе из валявшегося неподалеку обломка доски от снарядного ящика нечто вроде лопатки, которой затем углубил и выровнял выбранную им воронку и сделал в передней стенке импровизированного окопчика небольшие ниши для гранат и запасных рожков. Из остатков доски он сделал подобие сошек и уложил на них ствол своего автомата. Теперь, в случае чего, можно будет вести прицельный огонь…
Когда они со Стаховым вышли на эту опушку и увидели долинку, по дну которой вилась неширокая речушка, и на той стороне немцев, роющих окопы, Стахов хотел тут же идти обратно, но Хлопин настоял на том, чтобы выбрать сначала место для НП, — там, где они находились, позиция была неудобной. Они прошли немного левее и набрели на эту воронку, откуда открывался хороший обзор, да и подход к ней маскировали кусты боярышника.
— От теперь топай, докладай… — сказал Хлопин. Стахов нырнул в чащу леса и исчез, а Хлопин начал устраиваться. Он знал, что ждать придется довольно долго. Командир, направляя их сюда, объяснил задачу: при обнаружении противника Хлопину оставаться на месте, вести наблюдение, нанося замеченные огневые точки на стрелковую карточку, а Стахову возвращаться с докладом…
Стрелковая карточка, которую Хлопин начал заполнять сразу же после ухода Стахова, пестрела теперь многочисленными значками. По небу плыли рыхлые белые облака, чуть сероватые снизу. Освещенный солнцем противоположный склон долинки был хорошо виден. Хлопин смотрел на копошащихся там немцев и думал о предусмотрительности лейтенанта Пименова: вот ведь, уже и не видно пулеметного гнезда возле той кочки справа, оно прикрыто дерном, присыпано травой — не разглядишь! Раньше не отметил бы его в стрелковой карточке, сейчас вряд ли нашел бы. И все остальные огневые точки, которые пока еще хорошо видны, через какое-то время исчезнут, старательно замаскированные. Только стараются фрицы напрасно: у него, Ивана Хлопина, все, что надо, уже взято на учет, и когда дивизия придет сюда и развернется, в руках начальника штаба будет полная картина вражеской обороны…
Он вдруг забеспокоился — на той стороне происходило что-то не совсем понятное: немцы, вырыв окопы не глубже, чем по колено, замаскировали их кое-как, чего с ними, аккуратистами, никогда не случалось, и ушли. Остались только саперы, которые тянули колючую проволоку, цепляя ее на колья.
«Как же они будут там помещаться? — удивленно подумал он. И тут же догадка осенила его: — Они ж, подлецы, специально оставили их такими — пойдут наши в атаку, проволоку преодолеют и начнут прыгать в окоп… а это не окоп… и укрыться негде… И тогда из настоящих окопов немцы начнут косить наших очередями!.. То-то и маскировку, гады, такую сделали…»