- Ты мне, Игорь, главного не показал.
- Чего? - Остановившись, скафандр неловко повернулся.
- Лемехово… Ты думаешь, зачем я сюда напросился?
Скафандр, сверкая на солнце, как арктический торос, стоял в зеленой траве неподвижно. Ремезов, отражаясь в зеркальном окошке шлема двойником тороса, терпеливо ждал ответ.
Наконец скафандр пошевелился.
- Больше двух километров… - послышался голос Игоря Козьмича, и по этому предупреждению Ремезов понял, что однофамилец принял вызов. - Не упаримся?
- Я потерплю, - отозвался Ремезов.
В наушниках что-то щелкнуло, и голос Игоря Козьмича позвал:
- Станислав, слышишь нас?
- Слышу, Игорь Козьмич, - откликнулся лейтенант.
- Часа через два захвати нас из Лемехова.
- Так я подброшу, Игорь Козьмич! - удивился лейтенант. - Далеко же.
- Не надо, Станислав, спасибо. У нас по дороге дела. Жду тебя к половине пятого.
И после нового щелчка раздалось:
- Проголодаемся, Витя…
- Да я один могу сходить, - сказал Ремезов, но тут же пожалел о сказанном.
- По одному тут не ходят. - Игорь Козьмич догадался, что на этот раз его не намеревались задеть.
Они обогнули озеро и поднялись в заозерный лес, уже другой, полный не сосен, а дремучих елей с низко отвисшими толстыми ветвями в лохматых рукавах серых лишайников. Ветви опускались в густую рябь высоких папоротников.
Почти всю дорогу шли молча. Игорь Козьмич держался немного в стороне, чутко понимая, что Ремезову хочется побыть в одиночестве.
Здесь, на этой просеке, Ремезов узнавал уже каждую кочку, каждый валун, каждую ложбину, узнавал и радовался, что может наконец оправдаться памятью перед родными местами.
Внезапно он испуганно замер, увидев впереди прислоненный к дереву совсем новый, ярко-оранжевый детский велосипед. В первый миг пришла мысль: мальчишка, собирая поблизости грибы, до смерти напугался топавших по дороге страшил и притаился на пузе в папоротниках.
Ремезов вопросительно повернулся к Игорю Козьмичу.
- Видел уже, - ответил он. - Не пропадет. Потом вернем хозяину. И вот на высоте пологой горы лес распахнулся сразу настежь - и внизу встала вся целиком родная картина. Темные, грузные, с высокими слепыми окнами избы Лемехова, Само озера, сбившиеся у мостков, как осенние листья, лодки, провалившиеся в прибрежный бурьян бани… на том берегу, усеянном голыми и белесыми, как кости, бревнами, - такие же дома Выстры, из которых - то видно было издалека - только два или три были покинуты недавно, а остальные уже не одну зиму стояли остывшие.
Ремезов глянул на левый угол Лемехова, за Бочарную Слободку: валуны виднелись, а раздвоенная береза с канатом на толстом черном суке сгинула…
Ремезов с трудом перевел дыхание, даже успев испугаться, что в скафандре кончается кислород… Потом вспомнил, что дышит воздухом снаружи. Он поискал вокруг себя, куда бы присесть, и, заметив у дороги упав-шую старую ель, осторожно присел повыше, у выворотившихся из земли, спутанных крючьями корней.
Он смотрел на Лемехово, и снова вместо грустных и светлых воспоминаний представлялось ему, как снизу увидели бы их на горке, двух появившихся из лесу «марсиан»: как охнули бы женщины обронив с мостков и воду белье, как вытянулись бы в окна, приложив к бровям руки, старики, как заметались бы с ошалелым лаем собаки, как пустились бы наутек к домам, к матерям ребята и девчонки визжали бы, волоча ревущих малышей и не поспевая за братьями, уже пропавшими по дворе…
Но деревни стояли в безмолвном оцепенении, не пугаясь ничего и не радуясь ничему, с мертвым безразличием принимая любое нашествие.
И тогда Ремезов подумал, что они вроде космонавтов, вернувшихся спустя тысячелетия, когда на Земле уже не осталось никого.
- Пойдем налево, - предложил Игорь Козьмич. - Через кладбище.
Ремезов весь встрепенулся - даже кровь ударила в голову: все, что видел, вспомнил до жердочки, до кустика, а кладбище, скрытое молодым лесным подростом, забыл.
Они перешли через ручей, перевалили через вспаханный бугор, и заросшая горцем тропка привела их и кладбищенскую рощицу.
Ремезов не был на дедовских могилах больше десяти лет. Не был - как забыл. Теперь было стыдно и виниться, говорить про себя или шептать всякие покаянные слова… Лучше уж просто постоять так - может, простят. Сам себя не простишь, хотя и терзаться постоянно от такой вины не станешь…
Однофамильцы, ученые Ремезовы, были первым чисто городским поколением в двух родах. Их отцы до армии росли в Лемехове, а потом канули в городах, так что сыновья отцов были связаны с деревней только их рассказами и еще - летними каникулами. Но и летних месяцев хватило, чтобы душа пустила в Лемехове тонкие, нежные корешки.
Виталий Ремезов был поздним ребенком, свою бабку он совсем не застал, а деда последний раз видел - с рубанком и желтыми стружками в бороде, - собираясь в первый класс. Родители Ремезова прожили меньше деревенского поколения, за их городскими могилами ухаживала старшая сестра Ремезова, и сам он помогал ей недавно, прошлой осенью…
Могилы деревенских Ремезовых были ухожены, оградки заново покрашены, палая хвоя выметена. У крестов виднелись осколочки пасхальных скорлупок…
Над кладбищем стоял теплый золотистый свет сосновых стволов.
- Я покрасил весной и у твоих, и у своих, - раздался голос Игоря Козьмича. - А убирает здесь соседка, Марья Андреевна… Ты помнишь соседку-то? Все моего отца ругала за то, что у нас баня в озеро съехала… Вспомнил? Ей уже за восемьдесят. Но бойкая, спуску не дает. Под пасху за мной прямо в институт притопала… я здесь был. Когда, говорит, ограду поправишь, ирод?..
Игорь Козьмич распахнул калитку у своих стариков, осторожно вошел, боясь пропороть скафандр об углы оградки, и, медленно наклонившись, выбросил наружу упавшую сверху на холмик сухую ветку.
- Ну… пойдем? - предложил он. - Как раз успеем по деревне пройтись - и лейтенант на своем танке примчится. .
Ремезов хотел было попросить подождать еще немного, но молча повиновался: сколько ни стой теперь, все равно не настоишься - не оправдаешься, не возместишь так десятилетнее, а, в сущности, тридцатилетнее, копившееся со школьного возраста беспамятство.
От кладбища пошли по дороге к деревне. Ремезов все невольно ожидал, опасался, что кто-нибудь выскочит на улицу из домов, выглянет в окно или хоть трактор догонит или поедет навстречу -,и ему тогда будет очень стыдно посмотреть человеку, конечно же, знакомому, в глаза.
Но не появлялся никто. Некому было провожать их взглядом.
- Твой дом еще ничего стоит, - сообщил Игорь Козьмич. - Мы его немножко подремонтировали! Жить летом можно. А старый шифоньер, ты уж не ругай, я старухе Глазычевой отдал. Она давно на него заглядывалась. Говорит, еще в войну у твоей бабки за телка выпрашивала. Брать теперь не хотела, но я уж соврал, что твоя сестра велела отдать. Ты как-нибудь ей сообщи, чтоб конфуза не вышло… Слушай, я бы тоже теперь посидел… Что-то утомился в этих латах.
И «марсиане» присели в тени, на скамейке у дома старухи Глазычевой, и посидели, вспоминая давнишние затеи, а Игорь Козьмич иногда даже непроизвольно оглядывался на крепкую, крашенную в зеленый цвет конуру, откуда его последние годы не по-доброму встречал взбалмошный старухин пес.
- Ну, тронулись дальше? - Игорь Козьмич грузно поднялся. - Пошли ко мне. Баню покажу новую.
Они стали обходить дом предков Игоря Козьмича - и замерли, как громом пораженные… На соседнем огороде медленно копала картошку пожилая женщина в телогрейке, подпоясанной передником, в резиновых сапогах, в темном шерстяном платке, замотанном, как в холод и ветер, вокруг головы.
- Мать честная! - - воскликнул, приходя в себя, Игорь Козьмич. - Да это же тетка Алевтина! Как же пролезла?! От нее кучка золы должна была остаться… еще за три километра отсюда… Ох ты, мать честная!
Тетка Алевтина, не оглядываясь, подвинула поближе к ногам почти уже полное ведро.
Ремезова вдруг потянуло прыснуть со смеху, но он успел сдержаться.
- Алевтина Павловна! - крикнул Игорь Козьмич, оглушив Ремезова, он, растерявшись, уже не соображал, что кричит в скафандр, а снаружи его не слышно.
6. «СВЯТ, СВЯТ…»
Тетка Алевтина с трудом, в два приема, разогнула натруженную и, видно, больную поясницу и, одернув платок у висков, невзначай оглянулась…
Она медленно повернулась к пришельцам, точно не сама, а кто-то взял ее за плечи и повернул. Лопата, постояв чуть-чуть, повалилась на грядки. Руки у тетки Алевтины бессильно опустились и повисли, и сама она как будто стала слабеть и оседать… В глазах ее был не испуг, а покорная обреченность… так, наверно, смотрит женщина, уже смирившаяся с мыслью, что ее вот-вот убьют.
Ремезову показалось, что она шепчет «свят, свят», а в руке уже нет воли перекреститься.
И в этот миг Ремезову вдруг сделалось невыносимо тошно, он стал задыхаться, чувствуя, что больше ни минуты не сможет прожить такой поганой жизнью.
Он стал судорожно нащупывать какие-то выступы, петельки, застежки под шлемом - и вдруг ему удалось что-то потянуть или отогнуть и резко, со злостью, откинуть шлем назад, на лопатки.
- Алевтина Павловна! - вскрикнул он, захлебываясь живым, не пропущенным через фильтры воздухом. - Это же я - Витька! Не пугайтесь! Это же я!
У тетки Алевтины поднялись руки, она улыбнулась растерянно, снова обмерла, снова улыбнулась - и уже нарадовалась, стала отходить от испуга, торопливыми /унижениями распустила на голове платок. Ее, видно, просило в жар.
- Ой, батюшки мои! - наконец в голос ахнула она. - Ой, Витька! Страсть-то какая… Да откуда ж ты?..
Ой, Витька-то… Вернулся наконец. А я-то ж со страсти такой и не признала сразу.
Ремезов стоял, покачиваясь, дышал глубоко, у него темнело в глазах. Из-за спины, из шлема, доносились отчаянные возгласы Игоря Козьмича, но слова только клокотали, булькали в шлеме, как в закрытой кастрюле, и Ремезов еще больше радовался от того, что их нельзя разобрать.