Ремезов проснулся от легкого толчка и заметил, что он будто в невесомости. Он открыл глаза и понял, что самолет стоит на твердой земле. В иллюминатор снаружи сквозил ранний свет.
«Это я от Барнаула до Ленинграда проспал?.. Ну и ну!» - подумал Ремезов.
Под брюхом самолёта его ожидали черная «Волга» и новый сопровождающий в звании капитана. По летному полю, по холодному течению воздуха тянулись клубы желтоватого тумана.
Сложив портфель и чемодан в багажник, Ремезов сел было на переднее сиденье, но капитан любезно приоткрыл заднюю дверцу, предложив отдохнуть с дороги.
- Мы через город? - усевшись, спросил Ремезов, с трепетом ожидая увидеть Ленинград после десятилетней разлуки.
- Нет, - не оборачиваясь, качнул фуражкой капитан. - В объезд. Прямо в Кущино.
Ремезов обиделся на капитана и сразу погрузился в дремоту. Ему привиделись высокая бетонная стена и бронзовые тяжелые буквы в ее правом верхнем углу. Когда он от торможения проснулся, то увидел сквозь лобовое стекло эту самую стену с бронзовыми буквами: ИКЛОН АН СССР.
«Заспался… Седуксен на голодный желудок», - подумал Ремезов и заметил, что сбоку к автомобильной дверце протянулась рука в синем пиджачном рукаве, в снежно-чистом манжете, с блестящим браслетом часов. Ремезов уже знал, чья это рука, и ему показалось, что он видел ее только что во сне.
2. «ПРИЕМ ПО ЛИЧНЫМ ВОПРОСАМ»
Рука открыла дверцу, и Ремезов понял, что будет сейчас искренне рад своему земляку, однокашнику, однофамильцу, а ныне - директору Института клонирования.
Он вышел из машины - и заранее заготовленная улыбка директора дрогнула, ожила, потеплела. Директор сразу заметил, что Ремезов ему рад, и сам обрадовался: они не виделись десять лет.
- Здравствуй, Витя.
- Здравствуй, Игорь.
- Ты не изменился.
- А ты заматерел. Годишься в профессора.
- Уже профессор, Витя… Черт с ним, со всем этим. Видишь, пропащий, понадобился ты Отечеству.
«Как будто я не нужен ему был на Алтае… Или твой институт - это уже и есть все Отечество? Ты не то, что в профессора, ты в Людовики годишься, Игорек. «Государство - это я». - Но все это Ремезов только подумал и не сказал, зная, что это дала о себе знать обыкновенная зависть, тихо тлевшая десять лет, зависть, которой он почти не замечал, глядя на рассветы и закаты в тихих алтайских горах, и которая сразу разгорелась, едва он увидел институтские стены… Как от нее избавишься?
Но Ремезов все равно был очень рад видеть однофамильца и институт, которому были отданы молодые годы.
Они, оба Ремезова, были одного роста, и когда-то лет им давали поровну. Теперь Ремезов, невольно сравнивая, понял, что однофамилец стал гораздо старше его и солидней, и он, Ремезов, уже вполне годится ему в ученики, аспиранты.
И еще Ремезов вспомнил, что, когда они ходили студентами, а потом аспирантами, зависть его к однокашнику была другого сорта. Он, Ремезов, казался себе неловким, не отесанным по столичному образцу, и чудилось ему, что наука смотрит на него с доброй улыбкой, как на способного провинциала, маленького такого, местного значения Ломоносова, «самому себе предка». Но, наверно, не так стыдился бы, не гнал бы он в себе провинциала, если бы не удивлялся своему однофамильцу, изумительно скоро в своих привычках, одежде, манере говорить с девушками принявшему отчетливый образ столичного жителя… Тот, которого он запросто обгонял па велосипеде, тот, о ком он говорил заозерским пацанам «тронете Игореху - схлопочете от меня», вдруг подрос, стал крепко жать руку, делиться конспектами, которыми снабжали обожавшие его однокурсницы, а лабораторные работы лихо успевал делать за двоих… Ремезов был дотошен, но медлителен умом, а однофамилец жил с легким каким-то талантом на память, на схватывание чужих навыков: ему довольно было присмотреться на минуту к более умелому, чтобы сразу повторить так же.
Но за десять лет разлуки однофамилец изменился. 1:го лицо, теперь постаревшее, перетянулось резкими морщинами, стало скуластее, неправильнее, на нем проступило вдруг что-то провинциальное, деревенское, но эти новые черты придали директору какое-то особое обаяние и - главное - заставляли уважать уже с первого впечатления. А в Ремезове все, с кем он встречался за десять лет на Алтае, неизменно узнавали столичного человека и уважали как врача столичного, а своих жаловали по-другому… Странные превращения.
- Что у вас стряслось? - спросил Ремезов.
- Стряслось, это верно, - посерьезнев, кивнул директор. - Но мы-то с тобой живы, а это главное. Ты с дороги, может, часок поспишь? Мы тебе коттеджик отвели - там удобно, холодильник полон, плита… душ, бритва… в общем, все, как полагается.
- Я выспался в самолете, - ответил Ремезов.
Директор взглянул на него внимательно и, поверив, чему-то обрадовался.
- Добро. Давай тогда сразу приступим к делу… Впрочем, у меня сам все увидишь. Рассказывай, как живешь «у подножья Гималаев».
И Ремезов что-то рассказывал, с трепетом поднимаясь по ступеням проходной института, оглядываясь в холле, вдыхая, пробуя знакомый запах, прислушиваясь к знакомой лестнице…
Бетонные, выстланные розовым ракушечником пространства были безлюдны. На двери директорского кабинета висела стеклянная черная табличка с золотыми буквами:
РЕМЕЗОВ Игорь Козьмич
Прием по личным вопросам:
вторник 15.00-17.00
Эта табличка удивила Ремезова, хотя он давно знал, кем стал однофамилец, - и рассмешила, а потом и растревожила своей невозможностью при взгляде с расстояния в десять лет.
«Сегодня суббота, что ли?» - подумал Ремезов и вспомнил, как на первых курсах института однофамилец стыдился своего отчества… и не то, чтобы явно стыдился, а как-то невольно, незаметно для себя, хотел отодвинуться от него в сторонку… А потом, став членом комитета комсомола, уже подавал новому человеку руку, весело и вызывающе ударяя на отчество:
- Игорь Козьмич!
Директорский кабинет не утратил того старинного запаха полустершейся полировки на дубовой академической мебели. И этот запах был тем академическим духом неподвижности в пространстве и времени, повелевающим отбросить суетные мысли и приступить к размышлениям. Тот запах был самым дорогим воспоминанием Ремезова об эпохе, когда он благоговел перед наукой, когда входил в этот кабинет, как в чертоги небесные,- лицезреть апостола мысли, академика Стрелянова. Академик был эпической личностью ученых преданий: натуралист, «вейсманист-морганист», хлебнувший из котелка колымской воды, почетный член союзных, королевских и прочих…
Теперь за его столом сидел Игорь Козьмич и смотрелся вполне на месте. Иллюзия того, что он, доктор Ремезов с Алтая, вдруг сам оказался героем древнего предания и записан теперь в летописи, была полной.
- Вспоминаешь Стрелянова? - улыбнулся Игорь Козьмич, заметив, с каким чувством Ремезов смотрит па стол. - Веселый был дед… - Игорь Козьмич ласково погладил крышку стола. - Никогда не выброшу. Память… Тут менять предложили. А я им говорю: весь институт на свалку пойдет, а этот стол - в музей… Ну ладно. Соберись с духом.
Игорь Козьмич повернулся к сейфу и, отперев дверцу, достал бордовую папку:
- Читай. Только не кипятись сразу. Умом переваривай, умом.
Раскрыв папку и осознав, что перед его глазами «Решение Совета Министров РСФСР», Ремезов сразу потерялся и не смог читать текст вдумчиво, построчно вбирая в голову важный смысл. Ему казалось, что к таким высоким решениям он отроду лишен права иметь какое-либо отношение, «…в связи с аварией на филиале ИКЛОНа АН СССР… утечкой биологического материала и опасностью заражения… невыявленные формы… вследствие неустановленного уровня патогенности… здоровье населения… изолировать территорию, прилегающую к филиалу ИКЛОНа в радиусе пяти километров… провести незамедлительную эвакуацию жителей населенных пунктов, расположенных в пределах указанной» юны, а именно: Лемехово, Выстра, Торбеево…»
Смысл стал проникать в сознание с последних слов: Лемехово, Быстра…
«Лемехово!» И будто пол просел и начал проваливаться.
- Так ты что, наше Лемехово угробил?! - прошептал Ремезов.
Игорь Козьмич нахмурился, застыл на несколько мгновений, как изваяние. Он ожидал, что Ремезов начнет с приговора, но все же не сумел сохранить начальственную невозмутимость.
- Вот что, Виталий, - сказал он. - Для этого разговора я приглашу сюда не тебя, а прокурора… Вернее, он меня пригласит. Ты нужен как специалист, профессионал. Давай обсудим сначала дело, а то пока разведем философию, мать честная! - Он вдруг со злостью схватил папку и швырнул ее в сейф. - Хватит, нафилософствовались!
Ремезов наблюдал эту злость, твердость - все сильное, искреннее, и против его воли уважение к Игорю Козьмичу росло.
- Только не гляди на меня как Саваоф. - Игорь Козьмич смотрел Ремезову в глаза уже без всякой злости, без отпора. - Это ты смылся на свой Алтай… в Шамбалу… к ламам. А я по полгода в нашем Лемехове жил, и мои пацаны там каждое лето с удочками бегали. Так что еще надо разобраться, кому оно дороже, наше Лемехово… Так, теперь ты похож на беженца. И это ни к чему. Лемехово закрыто до зимы, от силы до лета. Десять лет ты уже вытерпел, потерпи еще полгода… Кстати, срок карантина во многом от тебя же и зависит.
- Игорь, но ведь Чернобыль уже был… Неужели мало? - сказал Ремезов что уже просилось на язык.
Игорь Козьмич откинулся на спинку кресла, потом снова подался вперед и поправил пиджак, приподняв его на плечах. Ремезов подумал, что у директора вспотела спина.
- Так, Витя, - грустно усмехнулся Игорь Козьмич. - Ты все-таки поговорить хочешь. Ладно. Давай поговорим. Только недолго, хорошо?.. Чернобыль у тебя на уме. И у меня Чернобыль на уме. И то слава богу, что мысли у нас общие - есть с чего начать. Так вот я тебе расскажу, что там было, за этой бумажкой, а ты уж, махатма алтайский, рассудишь, грешен я перед господом или как…
Ремезов с недоумением пригляделся к Игорю Козьмичу: дважды и с ударением помянул тот владыку небесного… Что это, очередная бравада, способ вызвать доверие? В глазах Игоря Козьмича он не находил ответа, и это тревожило. Ремезов знал однофамильца, считай, сорок лет, с пеленок, а выходило, что не знал совсем, раз не может определить, что действительно у него на душе… На курсе втором или третьем однофамилец стал доставать «ксероксы» и рукописи, перепечатанные па машинке - «опиум для интеллигенции», как он сам говорил, - и еще года два они текли перед глазами нес