- Хм… Ну, разумеется, Коля, забегай, пожалуйста. Мы с Дорой целых сто лет, как тебя не видели.
Сестра настороженно следила за лихорадочными сборами брата. Наконец она не вытерпела:
- Ты петлю перепутал.
У Николая вырвался нервный смешок.
Он расстегнул плащ совсем и выскочил из квартиры.
- А вот и Коля. Заходи, родной мой. - Плашевич отступил, освобождая место в прихожей. - Ты бежал как-будто? Не надо было так спешить. Ты такой же бледный. Все куришь. Нет, родной мой, такую дрянь бросать надо, бросать пора, давно пора… Ну вот, раздевайся… Ты не промок?.. Вот тапочки. Прошу… Сейчас Дора угостит нас кофе. Дора! Как нехорошо. Хозяйка не встречает гостя. .
- Добрый вечер, Николай! Простите. Не могу отойти от плиты.
- Добрый вечер, Дора Михайловна!.. Ефим, спасибо вам большое, но я всего на одну секунду.
Николай вдруг ощутил облегчение, но у него тут же разболелась голова, даже слегка затошнило.
- Ну-ну, Коля, не перескромничивайте, пожалуйста. Выпить чашку кофе - не более двух секунд.
Плашевич чуть не силой затащил Николая в свой кабинет.
- Ефим, вы не знаете такого Клесовского? Е. Клесовский…
Сердце у Николая заколотилось.
- Хм… Клесовский?.. Хм… Увы, Коля, по-видимому, не имею о нем представления.
- Художник Клесовский, - настаивал Николай.
- Хм… А, ну разумеется! Так бы, Коля, сразу и говорил, что художник… Ежи Клесовский.
Николая бросило в жар.
- Да-а, жил такой… Поляк. Ничем особо, видишь ли, Коля, не примечательный… Пейзажи, натюрморты. Он умер в девятьсот одиннадцатом году, родной мой.
- Это все? Все, что вы о нем знаете?
- Пожалуй, родной мой… Он был очень беден, практически нищий. Его картины никогда особо не ценились. Он умер от голода в двадцать два года… Что ты, дорогой? Что ты так странно смотришь на меня?
САМОБРАНКА
Почти сказка
Язычок пламени вздрогнул, порывисто затанцевал на тоненькой ножке фитиля - тени от пальцев, от иглы, от нитки заметались по полотну.
Только это бескрайнее движение света и пробудило Николая Петровича от того полусонного и тревожного забытья, в какое погружается человек, слишком увлекшись монотонной, но ответственной работой. Пока старик с трудом поднимал голову - часа три просидел он над вышивкой, - пальцы его еще успели пропустить вслепую полдюжины точных стежков.
- Лена?
- Вы бы свет зажгли - совсем глаза испортите, - вздохнула невестка.
Она потянулась было к выключателю, но старик испуганно приподнялся и взмахнул рукой.
- Нет, нет, не надо! - заволновался он. - Нужно… это нужно вышивать обязательно со свечой.., Только со свечой.
Лена совсем растерялась, и Николаю Петровичу стало неловко за свою странную прихоть.
- Так очень нужно, Лена, - постарался он произнести как можно мягче. - А то ничего не выйдет… Спасибо. Идите спать. Устали, наверно.
- Со свечой, говоришь. - Рядом с женой в дверях появился Алексей и еще больше смутил старика - своим деловым, докторским видом. - И чтоб луна была полная? И сова вдобавок ухала? А? Давно это ты, папаня, тут без нас по ночам шаманишь?
- Нет. Только второй раз, - честно признался Николай Петрович.
Свечка вдруг заискрилась, затрещала, будто не вытерпела и решилась напомнить мастеру, что никак нельзя прерывать работу до тех пор,, пока не истает весь стеариновый столбик и не утонет черный огарок в застывающей маслянистой лужице на дне блюдца.
Старик виновато вздохнул.
- Нет, я, конечно, ничего против не имею, - вдруг стал оправдываться Алексей. - Бывает… хобби… Но целыми днями сидеть, да еще по ночам глаза себе портить. - Он обращался к жене, невольно призывая ее к поддержке, но Лена только молча улыбалась и устало наблюдала за тихим мерцанием свечи. - Ну, соседи-то- черт с ними… Но ведь и так ты уже почти весь город разукрасил.
Что правда - то правда. Добрых три четверти всех праздничных скатертей в городке, больше половины полотенец, покрывал, занавесок, чуть ли не все головные платки старушек были расшиты замысловатыми и никогда не повторявшимися узорами - творениями рук старика. Сам-то Николай Петрович удивлялся порой своему таланту, который объявился вдруг после сорока пяти лет тусклой и ничем не приметной работы на бухгалтерском поприще, выглядевшей теперь, с высоты прожитых десятилетий, вынужденным зарплатным балластом жизни. Нелюбимое дело - вовсе не подходящее определение. Тогда, раньше, в течение ежедневного общения с письменным столом, с набором ручек и карандашей-инвалидов, с пыльными папками и охрипшим «Феликсом», совсем не возникало чувство неприязни к работе, как, впрочем, и чувство счастливой удовлетворенности. Будто была пережита сознательная трудовая жизнь в неком равнодушном полусне, будто проплавал он сорок пять лет в небольшом аквариуме, убранном в самый дальний угол тихой комнаты. У того аквариума были мутные стекла и вечная тусклая лампочка.
…Оставалось только одно, почему-то очень яркое впечатление: письменный стол. Его словно выудили из грязной лужи - это уборщица, по вечерам неряшливо орудуя шваброй, всегда забрызгивала его бока паркетной слякотью.
Талант… Старик боялся этого диковинного, музейного слова. Ему сразу представлялся робкий, худенький мальчик с большими растерянными глазами, золотистыми кудряшками, в белых гольфиках, в галстучке - и со скрипкой… А какой тут еще талант под семьдесят лет…
И не покидала Николая Петровича тревожная догадка; он отгонял ее от себя как здравомыслящий человек, подозревая в ней что-то оккультное, невероятное, но все же не в силах был от нее избавиться. Чудилось .ему, что этот самый талант - не что иное, как некая награда за весь его многолетний, бездушный, но необходимый людям труд, что занимайся он раньше более творческой работой, никогда не испытать бы ему бурную стихию вдохновения, и не стать бы ему счастливым человеком, не осознай он, что и впрямь обладает мастерством, заслуживающим всеобщего почтения…
Старик теребил иголку, она совсем засалилась и стала скользить в пальцах, тогда он носовым платком аккуратно потер ее, а потом опасливо взглянул на свечу: сколько в ней еще осталось сил поддерживать огонек.
Лена, чуткая душа, поняла, что старик уже извелся, дожидаясь, пока его оставят в покое. Все равно ведь теперь не убедишь его отложить ремесло до утра. Она тихонько отстранилась назад, повлекла за собой мужа.
- Спокойной ночи, - пожелала она старику. - Пойдем, Леш, перекусим и спать. Поздно уже.
Дверь закрылась - язычок пламени метнулся в сторону, едва не соскочив с кривой черной ножки.
Николай Петрович, не принимаясь за работу, еще с полминуты сидел и улыбался - в какой уж раз он робко признавался себе, что любит невестку больше, чем собственного сына.
Утро наступило замечательное - в воздухе стояла сырая весенняя свежесть, солнце грело уже почти в полную силу, хлеб в булочной, оказался еще теплым. И все было бы совсем прекрасно, если бы на обратном пути не повстречался бывший заведующий горпрокатом -с полированной дубовой тростью, лысоватый и очень довольный жизнью.
Завидев его, Николай Петрович сразу сник. «Ну, сейчас опять начнет», - огорченно подумал он, но отступать не стал.
- Физкультпривет Даниле-мастеру, - поздоровался бывший зав, и сразу губы его вытянулись змейкой, а над бровями собрались ехидные морщинки. - Все на своих двоих ковыляешь? Я на твоем месте хоть бы по пятерке товар продавал - и то б уже на «Волге» по магазинам разъезжал… Ну как там твоя мануфактура поживает? - Тут глаза бывшего зава превратились в две щелки, будто стал он целиться сразу из двух ружей. - Говорят, вроде горячего цеха, на круглосуточную перешел…
- Это кто говорит? - спросил Николай Петрович, не особенно испугавшись мигом родившегося слуха.
- Да ваши соседи из двадцать второй, - запросто выдал его источник бывший зав. - Отсвечивало им как-то там в окно…
- Наверно, всех теперь станут убеждать, что я совсем рехнулся.
Бывший зав сначала растерянно поморгал, а потом осторожно так засмеялся и пару раз переложил трость из руки в руку.
- Да чепуха все это, - успокаивающе заверил он. - Мало ли болтают… А тебе что? Трудись знай, чтоб не скучно было. Народные умельцы, они сейчас в ходу… Вроде старых иконок.
«Вот черт лысый… Твое счастье, что старше меня… А то заработал бы пару ласковых», - подумал Николай Петрович и двинулся к дому.
Приготовленные Леной на завтрак вареники, любимое блюдо Николая Петровича, немного взбодрили его. Но сидел он за столом молчалив и задумчив, и Лена решила, что это от недосыпания.
- Зря по ночам не спите, - сказала она. - Осунулись вон, круги под глазами.
- Ничего. Скоро кончу эту штуку, отосплюсь, - ответил старик.
- А почему обязательно ночью, со свечой? Что вы такое чудное вышиваете?
Не хотел Николай Петрович открывать до срока свою тайну, но только злость на бывшего зава и мастерски сделанные вареники так повлияли на его расположение духа, что он, не колеблясь, честно, ответил:
- Скатерть-самобранку.
Лена отложила мытье посуды, медленно вытерла руки и подсела к старику.
- Какую скатерть-самобранку? - Во взгляде почти детская опасливая недоверчивость.
- Самую настоящую. - Николай Петрович принялся за чай, отхлебнул пару глотков. - Старуха одна неделю назад принесла древнюю… инструкцию… или рецепт… В общем, как вышивать. Главное дело - особый узор и чтобы работать при свете лучины или свечки… Потом сложишь, развернешь - и можно пировать.
С минуту сидели молча. Николай Петрович потихоньку прихлебывал горячий чай, а Лена невольно наблюдала за стариком и растерянно, недоверчиво улыбалась. Ей, видно, самой было неловко за свою улыбку, но справиться с ней она не могла.
- Не веришь? - Старик добродушно усмехнулся: он ничуть не обиделся на свою невестку - слишком любил ее. - С наукой не вяжется?
- Хотя бы и с наукой.
- Наука должна объяснять сказки, а не обвинять их во лжи. - Николай Петрович замолчал и сам удивился неожиданному афоризму.