У Лены от изумления приподнялись брови. Потом она будто спохватилась, поправила фартук и снова занялась мытьем посуды.
Старик кончил завтракать, но не хотел вставать из-за стола. Почудилось ему, будто Лена вдруг поверила, может, невольно, незаметно для себя, но все же поверила в силу своего дара детской доверчивости. И Николай Петрович упрекнул себя в том, что сам-то никак этого не ожидал… Чего-то важного не хватало в их кратком разговоре…
- Ну ничего. Вот вышью - глянешь, что получится, - довольно натянуто сказал Николай Петрович.
- А зачем она нужна, самобранка? - вдруг спросила Лена.
- Как зачем? - в свою очередь, удивился старик. - Сколько пропадет забот: готовить, покупать продукты, посуду вон мыть.
- А вот мне кажется, что, когда человек теряет какое-то свое домашнее умение, он потихоньку черствеет… А попади такая самобранка кому-то вроде наших соседей, ведь они всю жизнь только и будут жрать. Так вон еще кое-как работают… Пока самобранки нет. А можно сделать так, чтобы она только для тех… кто заслужил, раскрывалась?
- Не знаю… Нет, кажется. - Николай Петрович приуныл: не смог найти ни одного довода, подходящего для спора. - Бросить, что ли… Хотя не стоит. Плохая примета.
- Что вы, папа! Зачем бросать? - Лена поняла, что нечаянно обидела старика. - Красивая вещь получится.
Этот утренний разговор с невесткой сильно задел Николая Петровича: завершал он свою самую искусную работу, словно не красоту творил, а вколачивал заклепки на конвейере.
Однако, когда легли на полотно последние стежки, старик не на шутку разволновался. Он долго не мог сложить скатерть вчетверо - сложить нужно было очень аккуратно, но руки вдруг задрожали. Потом он вышел во двор и, дожидаясь, по древней инструкции, пока солнце окажется в зените, больше часа нервно ходил из угла в угол.
Наконец урочный миг настал. Николай Петрович повернулся спиной к окнам, чтобы соседи из двадцать второй не разглядели его странных манипуляций, чтобы не нашелся лишний повод для их злых языков, - и, затаив дыхание, развернул скатерть на скамейке… В ясных лучах апрельского солнца полотно ослепительно переливалось, как золоченый щит русского воеводы.
…Старику показалось, что скатерть начала собираться складочками, но тут он судорожно моргнул - и видение сразу пропало.
Николай Петрович - в душевном оцепенении - снова сложил и развернул самобранку.
Она-таки не действовала.
Будто холодом обдало сердце старику. Он не то чтобы совсем расстроился, - скорее тихо погрузился в сумрачную досаду.
«Так я и знал, - подумал он. - Как же, получится - черта с два… Шил точно половик какой-нибудь или мешок для картошки».
- Дедуль, а что это у вас?
- А? - Николай Петрович поднял голову.
Оказывается, за ним наблюдала ватага девяти-десятилетних мальчишек. Они, наверно, давно уж уловили в его поведении что-то таинственное, колдовское, потому как все прямо сгорали от любопытства.
- Хотел вам фокус показать… Да только ничего не получится.
- Почему не получится? - искренне огорчились вместе со стариком мальчишки.
- Потому что… неправильно я эту штуку делал.
Николаю Петровичу захотелось поскорее уйти со двора.
- Возьмите ее себе… Пригодится. Будете в войну играть… можно на флаг какой-нибудь пустить… или еще на что.
Ребята глядели на него во все глаза - с недоверчивым восхищением.
Старик тяжело поднялся со скамейки и двинулся к подъезду.
- Спасибо, - услышал он, но не обернулся.
Когда он проходил мимо двери двадцать второй, то услышал громкий голос соседки: она, видать, нарочно рассчитывала на нечаянное всеуслышание.
- Старый-то! Шпане отдал… Господи, любая столичная дубленка выложила бы сотни полторы… Совсем одурел.
Николай Петрович после такого приговора вдруг развеселился.
- Ты была права, - радостно сообщил он Лене, едва зайдя в квартиру. - Какая там самобранка!
Лена посмотрела на него вопросительно; то ли радоваться, то ли сначала огорчаться. Николай Петрович в ответ лишь махнул рукой, пошел в гостиную и решительно принялся за утренние газеты.
Но не успел он устроиться в кресле, как около него произошло какое-то замешательство.
Николай Петрович опустил газету на колени: Лена завороженно глядела в открытое окно, вазочку она успела удержать, а цветы рассыпались по полу. Странный вид имел и Алексей: он, тоже в глубоком изумлении, смотрел в окно и моргал так, словно ему в глаза попал песок. Николай Петрович поднялся и остолбенел.
Его скатерть, как воздушный змей, висела на уровне четвертого этажа, а на ней, по краям, сидели те самые мальчишки. Они смеялись и болтали ногами… Зрелище невероятное…
- Это ж у меня вместо самобранки… ковер-самолет… Как же я сразу-то… - пролепетал Николай Петрович, не слыша самого себя.
- Они сейчас упадут, - прошептала Лена, не двигаясь с места.
- Эй! Живо спускайтесь! - тут же закричал Николай Петрович.
- А нельзя упасть! - услышал он в ответ.
Один из мальчишек в доказательство нарочно попытался соскочить вниз, но неведомая сила затянула его обратно.
- Все равно спускайтесь! - не унимался Николай Петрович, его трясло от волнения, - Родителей перепугаете! Отниму сейчас!
Мальчишки перестали болтать ногами и немного обиделись.
Ковер-самолет чинно поплыл вниз, во двор.
- Ну, Лена, спасибо тебе… Ты просто чудо какое-то… Ты ведь первая поверила,
Лена все никак не могла прийти в себя и точно не слышала старика.
И тогда он просто счастливо поцеловал ее в щеку.
РУКОПИСИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
«Время - вовсе не роковая мера жизни. Оно лишь мера наших душевных сил. Каждому из нас в день рождения даруется вечность, и только тот, кто скуп душой, никогда не сможет воспользоваться ею…»
Ловлю себя на чувстве, что не читаю, а слышу живой голос человека. Вот он - сидит напротив и снова рассказывает мне о своей жизни. Сейчас я узнаю, о чем он думал, о чем писал сегодня… Так трудно осознать, что он умер неделю назад.
Однажды он сказал: самая короткая дорога к душе друга - память. Так оно и есть… Одно мгновение - и я встречаю его взгляд. Вокруг нас сумрак больничного коридора.
…Я дежурил в ту ночь.
Помню, как задремал в ординаторской и услышал робкий стук в дверь.
Я приоткрываю глаза и, толком не проснувшись, смутно отмечаю, что стучал кто-то из больных: он стоит в дверях в серой больничной пижаме и едва различим в полутьме.
- Доктор, извините, пожалуйста. Разрешите мне у вас тут посидеть… немного. Вдохновение, знаете ли… как это ни покажется диким…
Мне ничего не кажется «диким», я устал за день - и лишь невольно подношу к глазам часы:.
- Полпервого ночи.
- Извините…
Видно, мой хмурый, сонный голос не оставляет никакой надежды. Дверь закрывается, и я остаюсь один.
Не мог я видеть его глаза - смотрел только в проем двери, в середину смутного силуэта. Но теперь я отчетливо помню его глаза - вот загадка… Наверно, в меня проникла его боль, боль человека, не успевающего сделать в жизни главное…
Я помню, что уже сам стою в дверях и гляжу ему вслед. Он уходит по коридору, чуть пошатываясь, словно вздрагивая на ходу. Он безнадежно болен.
Почувствовав мой взгляд, он оборачивается и несколько мгновений стоит в сомнении.
- Спасибо, доктор, - говорит он, вернувшись. - Мне надо успеть кончить эту рукопись… Ведь мне немного осталось, так? Вы ведь не станете хлопать меня по плечу и бодро уверять, что еще правнуков нянчить придется?
Я смотрю ему в глаза и догадываюсь только нахмурить брови.
- Да, да, я понимаю, вы правы. - Он виновато улыбается и, спохватившись, что я передумаю, переступает порог ординаторской.
- Садитесь за стол, - говорю я ему.
- А свет вам не помешает? - спрашивает он, указывая на лампу…
Он отрывается от работы в шестом часу утра. Сосредоточенно складывает исписанные листы.
- А кто будет дежурить после вас? - спрашивает он вдруг, и я замечаю в его глазах какую-то детскую робость.
Услышав фамилию врача, он впадает в уныние:
- Она не разрешит мне работать ночью. Ни за что не разрешит.
Киваю ему в ответ: свою «сменщицу» я знаю хорошо, не хуже, чем больные отделения.
- Доктор, вы бы… - Он умоляюще смотрит на меня. - Вы не могли бы подежурить еще раз? Я понимаю… Но мне необходимо. Я должен закончить эту работу сегодня.
В таких случаях говорят: тогда мной руководил не здравый смысл, а провидение. Я и сейчас удивляюсь: меня ничуть не раздражила его просьба, хотя еще минуту назад я пожалел, что разрешил больному полуночничать в «служебном помещении». Я позвонил «сменщице», а потом домой: предупредил, что останусь еще на сутки.
…У меня давняя привычка - машинально отмечать время всех мало-мальски заметных на дню событий. В половине четвертого утра он поставил точку и облегченно вздохнул. Тот вздох облегчения я запомню навсегда: казалось, человек, затаив дыхание, проводил взглядом смерть, которая шла навстречу, да в последний миг, гремя косой, свернула мимо.
В следующую минуту он вновь удивил меня до глубины души.
- Извините, вы не позволите мне считать вас своим другом? - серьезно спросил он.
Я только пожал плечами.
- Видите ли, мне очень хочется, чтобы вы выслушали меня, как просто человека, а не как врач - больного. Вы могли бы ненадолго выйти из своей привычной роли?
- Попытаюсь, - усмехнулся я в некоторой растерянности.
- Я хочу рассказать вам кое-что о себе, - начал он и замолк, намекая паузой, что предстоит долгий рассказ.
Я сел за стол напротив него. Лампа освещала его руки, сухие и совершенно неподвижные. Невольно я покосился на его рукопись, и ровный мягкий почерк изумил меня - этот почерк не вязался с иссохшими, некрасивыми пальцами. ,
- В своем отечестве пророка нет, - сказал он. - От родных и близких я так долго скрывал свои тайны, что теперь вряд ли решусь открыться им…