Опять и опять приходится сожалеть, что нет у меня под рукой численника, что исчез в сутолоке августовских событий 1991 г. Иначе не составило бы труда с точностью до часа сообщить вам, когда меня вызвал министр и сказал:
– Завтра поутру отправляйтесь в Берлин. Бар передал, что хотел бы увидеться с вами для важного разговора. Признано целесообразным дать согласие на эту встречу.
– Где она будет проходить? В совпосольстве или в каком-либо неофициальном месте?
– Бару сложно, не привлекая внимания, появиться в Восточном Берлине. Поэтому местом встречи избран Западный Берлин. Меня заверили, что речь идет о здании, не имеющем ведомственного статуса. Товарищи из нашего представительства в ГДР доставят вас, куда нужно.
– Какие темы собирается Бар затронуть?
– Как мне сообщили, состояние дел с ратификацией Московского договора.
– Значит, и ситуацию на западноберлинских переговорах.
Память не сохранила точной даты нашей первой тайной вечери с Э. Баром. Их было столько, этих встреч, до самого моего отъезда в 1971 г. на должность посла в Бонн, что казалось, будто я непрерывно сновал на аэродром в Шенефельде (Берлин) и обратно. Порой действительно пару раз в неделю. Для разговоров или с Э. Баром, под конец также с послом США в ФРГ К. Рашем, или с В. Ульбрихтом, В. Штофом, другими руководителями ГДР. График зачастую строился так: ранним утренним самолетом я отправлялся в Берлин, чтобы последним в тот же день вернуться обратно. Сначала в Шереметьево удивлялись необычному пассажиру, потом пообвыклись и лишних вопросов не задавали.
Замечу в скобках, советская система финансирования командируемых была рассчитана на бездельников, любивших тянуть время, словно резину. Мне никаких денег в иностранной, хотя бы гэдээровской, валюте не полагалось. Спасибо П. А. Абрасимову: он кормил меня обедами и поил чаем, обеспечивал транспортом и, случалось, лекарствами.
Когда я переступил порог резиденции федерального уполномоченного, Э. Бар был не один. Чтобы сгладить необычность обстановки, он пригласил разделить трапезу В. В. Леднева. Валерию я всегда был рад. В Москве встречались редко, так хотя бы в Западном Берлине.
Хозяин приветлив. Это, конечно, не дворец на Спиридоновке в Москве, но тоже добротная постройка и не без традиций. Здесь останавливается В. Брандт, бывая в Берлине, и тогда тихий дом наполняется колоритными людьми и дискуссиями, бурлящими зачастую до рассвета. Собравшимся позволяется говорить все, кроме заведомых глупостей.
Наш ужин обильно приправлен воспоминаниями. Несколько общих замечаний о ситуации в ФРГ и СССР, в мире в целом. Ничего экстраординарного и специфического не произнесено. Внешне могло показаться – какой-то личный повод свел друзей.
Час спустя мы благодарим хаусмайстера и его супругу за угощение и усаживаемся с Э. Баром поудобнее в кожаные кресла. Разговор намечается долгий. В. Леднев отбирает с полки несколько книг, не забывает прихватить с сервировочного стола коньяк и, предупредив, что в любое время в нашем распоряжении, располагается в комнате по соседству.
Намекая на познанный им московский обычай, Э. Бар предлагает мне высказаться. Нет, возражаю я.
– Чтобы исполнить свою партию, надо знать по меньшей мере, в какой постановке мы задействованы: дают ли «Цирюльника» или «Свадьбу Фигаро», Россини или Моцарта? Пока мне неведомо, чему я обязан необычным свиданием в Западном Берлине, каким актуальным заботам и насущным ожиданиям.
Трубка набивается табаком, неспешно раскуривается. Целый ритуал, поучительный и для меня, закоренелого некурильщика.
– Мы имели уже случай констатировать, – открывает Бар свой монолог, – что Берлин является если не единственным, то самым обещающим ключом, позволяющим повернуть в нужном направлении общественные настроения. Хорошо или плохо, но такова реальность – Берлин превратился в пробный камень, и каждая из противоборствующих группировок в Германии старается использовать эту реальность к своей выгоде.
Речь льется размеренно, словно диктовка в протокол. Никаких конспектов под рукой. Тщательно расставлены ударения. Плотно подогнаны аргументы. Из западногерманских политиков, с которыми доводилось встречаться, пожалуй, еще трое демонстрировали талант формулирования сложнейших положений в совершенной, на мой взгляд, редакции – Г. Фридерихс, К. Шмид и Г. Шмидт, когда он был в ударе.
– Участники четырехсторонних переговоров, – продолжал Э. Бар, – заявили крайние позиции и, довольные собой, похоже, надолго застыли на них. Советская сторона нас слушать не желает, довольствуясь версиями, которые даются ей тремя державами. Оттенки в позициях, таким образом, пропадают, даже когда имеются.
– Нельзя ли раскрыть, о каких оттенках под крышей «сердечного согласия» ведется речь?
– Не это пока главное. Пора определиться, что нас прежде всего занимает: либо должен восторжествовать принцип (у каждой стороны он свой), либо реализуется интерес и, если последнее не исключается заранее, как пригнать друг к другу различные интересы? Бонну и Москве следовало бы внести тут ясность без посредников и тем ответить на коренной вопрос, найдет ли начало, положенное в августе, продолжение.
– Мне, как нетрудно догадаться, было поручено внимательно выслушать все, что вы захотите сообщить от имени своего правительства, – замечаю я. – Неофициально могу сказать, что министр считает вас с Брандтом ответственными за тупиковую ситуацию, сделавшую западные державы арбитром в двустороннем процессе нормализации наших отношений. Впрочем, это не новость.
Бар согласно кивает головой.
– Какими бы мотивами вы ни руководствовались, юридически увязывая ратификацию Московского договора с берлинским урегулированием, ФРГ подчинила себя чужой воле и сдала в заклад также часть наших интересов. Если Громыко не разразился протестами, это надо понимать как подтверждение серьезности нашего стремления к решению всего комплекса послевоенных проблем. Давайте вместе мозговать, как разблокировать завал, который при неблагоприятном стечении может стать не промежуточной, а конечной станцией.
Бар просит уточнить, какой смысл вкладывается в слово «вместе». Его удовлетворяет ответ – «неортодоксальный», ставящий совмещение интересов выше формальностей. Мы оба понимаем, о чем идет речь, но значение взаимопонимания между СССР и ФРГ особо не выпячивается. Стараюсь миновать престижные и прочие капканы на случай утечки сведений о нашей беседе. Вы никогда не уверены, что доверительность удастся соблюсти в полном объеме, если двое обмениваются мнениями не ради собственного удовольствия.
Никто не придерется, узнав, что я поинтересовался, насколько подробно три державы извещают Бонн о переговорах с нами по Западному Берлину и в каком ракурсе преподносят советскую позицию. Не должны занести в пассив социал-либеральной коалиции и реакцию Э. Бара: США, Англия и Франция подробнейшим образом держат ФРГ в курсе берлинских дел.
Остается неясным, сообщаются ли западным немцам наши соображения в их оригинальном виде или в вольном переложении, не только из-за двойного-тройного перевода. Точность не была профилирующей заботой наших бывших союзников, если судить по тому, как преподносилась позиция ФРГ советской стороне. Вот окошко, которое можно задействовать так, чтобы невинность соблюсти и капитал приобрести.
В. Брандт в состоянии расшевелить мысль своих берлинских друзей. Взвесить, не может ли этот город взять на себя более продуктивное амплуа, чем «копье в живом теле ГДР» и т. п. Перегиб на одной стороне может спровоцировать перехлест на другой. Дело за малым: уговорить три державы плюс ГДР, что нормальная и стабильная обстановка в городе и вокруг него согласуется с их долгосрочными интересами. ФРГ придется поработать с Вашингтоном, Лондоном и Парижем, нам – объясняться с Восточным Берлином.
– Каких-либо новых идей у Громыко нет. В любом случае он не доверил их мне для передачи руководству ФРГ. Соображения, которые я выскажу, надо воспринимать как мои собственные. Не хотелось бы, чтобы их возможное и даже вероятное несанкционирование министром создало впечатление, будто я передергивал. Если эта оговорка принимается, готов продолжить. Если она смущает, можно считать, что свою миссию я выполнил, и завтра начальство в Москве будет извещено об изложенных вами озабоченностях.
Собеседник замечает, что находит мою оговорку почти само собой разумеющейся. Гарантий в нашем деле, к сожалению, не выдается, поскольку последнее слово не за нами.
– Условились. Забудем на время, кто за что прежде выступал, проинвентаризируем факты, в том числе и неудобные, а затем, оснастившись здравым смыслом, прикинем варианты. Борение за старые принципы поглотило четверть века. Два-три урока за это время мы должны были бы усвоить, а именно: кризисы не сыпались с небес, они возникали как продукт деятельности людей; от людей же зависело профилактировать или разрешать их и на какой манер; на кризисах грели руки политики, расплачивались за них широкие массы и отдельные смельчаки.
Бар тем временем раскуривает следующую из коллекции своих трубок.
– Пора бы ввести в действие новые принципы, уважение которых позволило бы мирно сосуществовать, без того чтобы возлюбить ближнего. Среди них придется числить, в частности, равное отношение к правам и интересам каждого из участников противостояния. Попытки ущемить позиции СССР не укрепят положения трех держав. ФРГ придется признать права и интересы ГДР, чтобы избежать дискриминации своих прав и интересов. При пользовании, скажем, коммуникациями практичнее было бы опереться на соответствующие международные правила. Трудный вопрос – федеральное присутствие в Западном Берлине. Налицо конфликт между фактическим положением и правовым статусом Западного Берлина даже под углом зрения трехсторонних предписаний. Правовые позиции западных держав, как ни странно, ближе к СССР и ГДР, чем к ФРГ. Это трудно произнести вслух, но такова реальность.
Спрашиваю Э. Бара, достаточно ли ясно я выражаю мысль? Он находит точки соприкосновения в наших подходах и просит меня продолжать.