– Целью урегулирования, на мой взгляд, должно было бы быть предотвращение дальнейших больших и малых осложнений в Западном Берлине и из-за него. Население города тоже имеет свои права, и их нельзя сбрасывать. Не «хиреющая деревня» (установка ГДР), но и не «самая дешевая атомная бомба в центре Восточной Германии» (лозунг западных политиков). Интересы населения не получат солидной защиты без удовлетворительного решения проблемы гражданских связей Западного Берлина с ФРГ и, видимо, человеческих контактов, рассеченных стеной в некогда едином городе.
На этой встрече или это случилось уже при третьем сидении, прошу прощения, не помню, Э. Бар делает многозначительное замечание:
– Если бы специфика отношений ФРГ – Западный Берлин была передана на немецком языке понятием «биндунген» (узы), то подтверждение того факта, что Западный Берлин не является «составной частью ФРГ», не вызвало бы в Бонне слишком больших возражений.
Из реплики собеседника заключаю, что в черновых наработках западные немцы и, похоже, три державы продвинулись дальше, чем, исходя из словопрений четырех послов, у нас считалось. Вместе с тем оброненная Э. Баром реплика настораживала: я втягивался в диалог, в котором мог опираться в основном на опыт в субъективной его интерпретации. Груды материалов, что довелось мне перешерстить, не были поручительством правильности маршрута. В любом экспромте важно вовремя поставить точку.
– Короче, первым делом следовало бы рассортировать желательное и возможное. В 1959 году «Шпигель» саркастически писал, как некоторые дипломаты (в контексте совещания министров иностранных дел в Женеве) разговорами о невозможном убивают ростки возможного. Эта метода на вооружении по сию пору. Имей выбор, я предпочел бы соглашение со строгими обязательствами по строго означенному кругу вопросов аморфным декларациям на необозримом поле. И последнее на сегодня. «Техническое соглашение», выводящее за борт проблемы, которые интересуют СССР и ГДР, не пройдет. ФРГ придется позаботиться о том, чтобы три державы не слишком задержались с модернизацией их германской политики и адаптировались на перемены, уже вызванные к жизни социал-либеральной коалицией.
Еще с четверть часа потрачено на проговор деталей. Хозяин делает пометки. Он не скрывает, что разговор вышел за рамки его ожиданий. Видимо, без особых отлагательств стоило бы встретиться снова и так же в Западном Берлине. Обговариваем, как поддерживать связь, заботясь о строжайшей доверительности.
Уже поздно, за полночь. Мне предстоит еще писать телеграфный отчет в Москву, ранним утром созвониться с A. M. Александровым для упреждающей ориентировки генерального секретаря. Только после этого займу место в самолете и на два часа останусь наедине с самим собой.
Подходящий случай еще для одного признания. Как известно, в своем отечестве пророков не бывает. В моем бывшем отечестве пророк должен был по совместительству занимать по меньшей мере кресло в политбюро. Зато мнению «из-за бугра» внимали. На дипломатической службе я столкнулся с этим, едва попав в МИД СССР.
B. C. Семенов докладывает А. А. Громыко о разговоре с Ф. Колером, американским послом в СССР. Это было в 1959 г. в Женеве. Министр весь внимание. Почти после каждой услышанной фразы он приговаривает: «Любопытно, интересно». Затем вдруг уточняет:
– Кто это сказал?
– Это я сказал, – отзывается Семенов.
Все. У Громыко враз иссякла охота слушать своего заместителя. Он не спрашивает, как реагировал Ф. Колер и что он вообще говорил.
Отсюда стремление многих советских представителей освещать собственные идеи иностранным авторитетом. Если произнесенные вами слова вложить в уста партнеру, когда он, понятно, идентифицируется с вашим ходом мысли, или подать их таким образом, что авторство будет подмаскировано, ваше сообщение как минимум прочтут. Или брать грех на душу, или полагаться на авось.
Мои отчеты о встречах с Э. Баром и позже втроем, когда в ворожбу включился К. Раш, были начисто избавлены от «яканья», от претензий на личный след в истории. Это не противоречило, убежден, редкостной атмосфере, сложившейся в нашей команде, временами напоминавшей бригаду медиков, подчинивших себя цели поставить пациента на ноги.
Детали лишь утомили бы читателей. Документы осели в архивах и рано или поздно будут оглашены. Любопытнее будет рассказ о том, что почти не отразилось в бумагах.
Как воспринял Громыко сообщение о первой встрече с Э. Баром в Западном Берлине? Без восторга. Его настораживало, что превращение ФРГ в четвертого участника переговоров на западной стороне косвенно сообщает новое качество ее претензиям на Западный Берлин.
– Не думаю, чтобы Бонн созрел для более самостоятельной линии по Западному Берлину. Много ли проку, если западные немцы повторят то, что нам уже известно со слов представителей трех держав? А проиграть можно изрядно, пристегнув ФРГ к переговорам. Непросто все, очень непросто.
Л. И. Брежневым доклад воспринят менее полемично. Контакты с Бонном по западноберлинской тематике? Информационные и консультационные уместны. Упущение, что мы не начали их раньше. Делать Бонн стороной в переговорах? Ответ на этот вопрос должен увязываться с позицией ФРГ по существу искомых решений, а не выводиться из одних формальных признаков. Но как раскрыть эту позицию и удостовериться в ее весомости? Перевесили доводы Брежнева, поддержанные Андроповым.
Санкция на продолжение обмена мнениями дана. Поручалось активно представлять интересы Советского Союза и защищать позиции ГДР. Как и в каких пределах? Брежнев свел директиву к одной сложносочиненной фразе: «Ты наши интересы знаешь, и руководство ждет от тебя хорошего соглашения». Вот когда на своем примере я убедился, что нет ничего труднее простейших теорем.
Вскоре после, думается, второй моей беседы с Э. Баром французский дипломат, что был причастен к переговорам четырех, со злорадством говорит нашему сотруднику: «А ваш друг нам порекомендовал поднажать на русских. Как он, Бар, «небеспричинно» считает, у Советского Союза есть кое-что в запасе».
Или Э. Бар усомнился, что у меня действительно не было директив, или заподозрил, что наши сидения попали в поле зрения западных разведок, или по каким-то другим мотивам решил обезопаситься. Надо объясниться, и круто. Договариваемся о новой встрече. Приурочиваю ее к сессии ПКК Варшавского договора, на которой мне назначено быть. Делюсь с Брежневым сомнениями и получаю санкцию на то, чтобы «надавить» теперь на Бара.
– Покажи ему, либо доверие, либо… Потом доложишь, как Бар среагировал.
Быть может, этим несладким разговором и был заложен краеугольный камень нашей с Эгоном Баром будущей дружбы. Я не стал ходить вокруг да около, а предложил, прежде чем заняться предметом дискуссии, устранить одно «недоразумение».
– Мы условливались о строжайшей доверительности. Есть у вас поводы думать, что наша сторона нарушает договоренность?
Э. Бар подтверждает, что СССР придерживается данного слова.
– Я поставлен в другое положение, что прискорбно. Могу себе представить, что западные дипломаты тоже обещали вам блюсти тайну. В том числе и части вашего совета «поднажать на русских». Но тайнам не всегда уютно в сейфах, и они вылезают наружу. В самые неподобающие моменты.
Хозяин дома пыхтит своей трубкой, будто ставит дымовую завесу. Он растерян. Уверяет, что о «нажиме» не говорил.
– Или вы не поверили мне на слово, что я излагал вам свои личные соображения. Им еще предстоит, причем не знаю, в какой полноте, стать официальной позицией.
Если эта посылка верна, то отсутствует минимум доверия, необходимого для поддержания нашего в чем-то уникального начинания. Или вы предполагаете, что наши встречи перестали быть тайной от трех держав, и торопитесь их легализовать. Но тогда мы первые должны были бы узнать о таком обороте, чтобы раскрыть наш контакт перед руководством ГДР. Что мне доложить Брежневу?
Бар уже несколько оправился от неожиданности. Он уверяет, что никому ни намеком не обмолвился о факте моих визитов к нему в Западный Берлин. Об этом знает лишь В. Брандт. Собеседник исключал, что иностранная разведка проникла в наш секрет. Помещения, где мы беседуем, регулярно проверяются. Если бы подслушивающие устройства имелись, их бы обнаружили.
Пройдет немного времени, и мне станет известно о сетованиях Э. Бара по поводу болтливости кое-кого из его западных связей. В общем подтверждается – дыма без огня не бывает. Что делать? Сколько раз Бар заявлял Громыко: не нравятся социал-либералы – ищите себе других партнеров. Пусть теперь он услышит это сам? Мне что, больше всех надо? Живет же большинство без надрыва, от звонка до звонка. Чего тебе неймется?
Тоже вид болезни – одержимость трудоголика. Она и взяла верх. Увяз я в паутине, сотканной не без моих стараний. Рвать ее жаль, передать нить некому. Принимай Бара таким, каков он есть, и не приписывай ему совершенств Галатеи. Тем более что он не твое творение.
Мне не дает покоя мысль, что США и их друзья могут и, пожалуй, даже должны быть в курсе необычных встреч в доме федерального уполномоченного. При одном из посещений Бара в феврале 1971 г. я интересуюсь, защищены ли против снятия информации телефоны, что красуются на круглом столе в углу комнаты, где велись наши разговоры. Бару подобная возможность в голову не приходила, но он склонен думать, что этот канал утечки тоже перекрыт.
– Мнение в подобных случаях не спасает. Если есть хоть малейшая зацепка для сомнений, то правильнее действовать на опережение. Видимо, пора посвятить в факт нашего диалога американцев. Все равно без сотрудничества с ними не обойтись. Если вы в принципе не против, то действуйте.
Предложение (опять ни с кем из руководства мною предварительно не обговоренное) ввести в наш круг американцев собеседника заметно обрадовало. Не хочу гадать отчего, но оно, по моему впечатлению, сняло с плеч Бара какой-то гнет.
Первый мой приезд в Бонн. Видно, мне так на роду было написано – страны, отношения с которыми входили в сферу моих служебных забот, как правило, долго оставались моими знакомцами по документам. Так что горьковское «на глаз» еще получалось, а с «на ощупь» почему-то не выходило. К примеру, в Канаду я попал лишь осенью 1969 г., когда дела, касавшиеся этого интереснейшего северного соседа, были сданы преемнику по 2-му Европейскому отделу Е. Н. Макееву. В Австралию и Новую Зеландию не выбрался вообще, как и на Ближний Восток, который курировал с мая 1967 г. по июль 1968 г.