– В чьей компетенции подготовка предложений по этому вопросу?
– Минвнешторга и Госбанка.
Брежнев нажимает клавишу домофона:
– Соедините меня с Патоличевым, а после разговора с ним пусть мне позвонит Свешников.
Минуты не прошло, на связи министр внешней торговли.
– Добрый день, Леонид Ильич. Патоличев.
– Николай Семенович, ты слышал о предложении «Дойче банк», который хотел бы быть представленным в Москве.
– Да-а, в курсе.
– И что ты думаешь по этому поводу? Завтра я встречаюсь с Брандтом. Вдруг эта тема всплывет?
– Идея сама по себе любопытная. Можно было бы ее рассмотреть.
– Какие-нибудь принципиальные возражения есть? Они, как я понимаю, ведут разговор о представительстве, а не филиале банка.
– Нет, против представительства у нас возражений не возникает.
– Если возразить нечего, то почему, курицына мать, Внешторг два месяца не мычит не телится?
– Пожалуй, затянули немного. Но ведь вопрос новый, надо все изучить, взвесить, согласовать.
– Считай, что со мной согласовал. На остальную бюрократию неделю, и чтобы совместная записка МВТ и Госбанка лежала у меня на столе.
Брежнев кладет трубку. Обращаясь ко мне, говорит:
– Везде и во всем так. Возражений нет, но вымолвить «да» – увольте. Еще бы, решение тянет за собой ответственность.
Звонит председатель Госбанка СССР. Разговор повторяется с поразительными совпадениями даже в оттенках. Конец чуть драматичнее.
– У Патоличева возражений нет, вы не возражаете. А дело стоит. Если ждете, что ваши обязанности будут исполнять другие, то зачем вы нужны? Чиновников развелось видимо-невидимо, ответственных руководителей наперечет.
Если Патоличев и Свешников прознают, что генеральный секретарь пришпорил их после разговора со мной, то, считай, за единственный день я успел испортить отношения с тремя министрами. Воистину, недаром рано встаю.
Брежнев перчит Самотейкина:
– А вы, мои помощники, на что? Не каждый час я принимаю послов и не изо всех стран. Ну хотя бы на важнейших направлениях вы отслеживали, как движутся дела.
Обращаясь ко мне, Брежнев говорит:
– Хотелось бы пригласить тебя вместе слетать в Крым. Но появись ты там, твой западногерманский коллега подтянется. Мы же условились с Брандтом, что будем говорить с глазу на глаз. Без переводчиков, к сожалению, не обойтись. Ты, надеюсь, не в обиде.
Он тепло прощается со мной, замечает, что с интересом читает телеграммы из Бонна.
– Кое-что из твоих сообщений МИД, как я убеждаюсь, придерживает. Если ты захочешь донести нечто лично до меня, и только до меня, то используй опробованный канал. А сейчас тебе, пожалуй, стоит зайти к Громыко и рассказать ему, к примеру, про «Дойче банк».
Выхожу из кабинета Брежнева. В коридоре поджидаю Самотейкина.
– На генсека произвело впечатление, что ты не дрогнул перед Громыко. Вместе с тем он обеспокоен, во что инцидент тебе обойдется.
– Если министр вздумает из меня веревки вить, то ближайшей депешей будет мое заявление об отставке.
Не вижу смысла торчать в Бонне, когда со стороны МИД СССР не только нет помощи, но строятся всяческие помехи. Дело не должно страдать от натянутых личных отношений. Амбиции Громыко мне чужды, его болезненно ревнивое восприятие доброго слова в чужой адрес – непонятно. Подбирайте кандидатуру следующего посла, и я был бы признателен, если бы ты сообщил о моем настроении Леониду Ильичу.
– Не горячись. Образуется. Все равно никто отзывать тебя из Бонна не станет. До ратификации договоров в любом варианте.
– Я рассуждаю хладнокровно. Эмоции не играют излишней роли. Ты сам прекрасно знаешь Громыко. Он счел себя сегодня смертельно оскорбленным, а оскорблений, пусть существующих лишь в его воображении, не забывает.
Как напутствовал Брежнев, явился в МИД. В приемной министра меня поджидали. Похоже, Громыко имел разговор с Брежневым.
Открываю дверь, ведущую в кабинет министра. Он за рабочим столом, меня не замечает. Прохожу положенные пятнадцать шагов до маленького квадратного стола, за который обычно садятся посетители. Останавливаюсь.
– Присаживайтесь.
Сам терзает карандашом какой-то проект.
– Что у вас?
– В разговоре у Брежнева всплыл ряд практических вопросов.
– Я в курсе. Но в деле с «Дойче банк» вы тоже не без вины. Послали телеграмму и думаете, все бросятся исполнять ваши указания? Хороший посол должен уметь готовить почву под свои инициативы.
Это цветики. Ягодки впереди. Отходчивость, писал Оноре де Бальзак, есть признак изящества души. Не обязательно с моего министра портрет писан.
– Между прочим, я разговаривал с Абрасимовым. Не подтверждает он версии Брандта. Напротив, решительно оспаривает ее. Не вижу причин верить ему меньше, чем западным немцам.
«…И вам» не присовокупил, хотя определенно давал почувствовать. Тебя вызывают на полемику. Любые слова, что масло в огонь. Придержи язык. Но куда там. Взыграл дух противоречия.
– Не завидую я Абрасимову. То, что мне известно, через день-другой получит объективное подтверждение. С некоторыми дополнениями, которые по мотивам профессиональной солидарности были мною при докладе опущены.
Расстаемся с Громыко суше не придумаешь.
Назавтра визит федерального канцлера. Уверен, что Громыко со смаком известил генсека о своем разговоре с Абрасимовым. Не с кем биться об заклад, что ударения вдруг не сместятся. Порой погрешность в переводе нарушает гармонию и между партнерами, съевшими вместе пуд соли. Мы же с ФРГ живем в кредит, под доверие, которое еще предстоит скопить.
Позднее Е. М. Самотейкин поведал мне:
– За завтраком в Ореанде 16 сентября Брежневу докладывается актуальная информация. Очередь доходит до разведсводок. Одна из них подоспела как нельзя кстати, воспроизводя твое сообщение накануне. Леонид Ильич резюмировал: «А Фалин-то прав!»
Переговоры в Ореанде являли собой важный этап развития европейской политики обоих государств. Не будет преувеличением утверждение, что Советский Союз и Федеративная Республика совместно прокладывали пути, на которые приглашались вступить их западные и восточные союзники, а также нейтральные (неприсоединившиеся) страны. Достаточно упомянуть в этом контексте инициирование консультаций с целью ускорения созыва конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе и особо занимавшую меня идею сбалансированного сокращения войск и вооружений на Европейском континенте. СССР и ФРГ констатировали, что достижение согласия по этой «трудной проблеме эффективно укрепляло бы основы европейского и международного мира».
Иными словами, наши государства не зарывались и не замыкались в своих двусторонних делах, при всем их значении не ограничивали горизонт видения Западным Берлином или проблематикой нормализации отношений ФРГ с другими странами на Востоке. Мы выходили на параметры, принятые за естественные другими крупными государствами.
Л. И. Брежнев и В. Брандт нашли слова, чтобы выразить значение ратификации Московского и Варшавского договоров, оттенить необходимость преодоления обременений прошлого, давящих на людей. Канцлер во всеуслышание заявил о готовности перестраивать взаимоотношения с ГДР на базе полного равенства, недискриминации, уважения независимости и самостоятельности обоих государств в делах, входящих в их внутреннюю компетенцию. Руководители СССР и ФРГ высказались за вступление обоих германских государств в ООН и ее специализированные организации, что внутри Федеративной Республики отнюдь не являлось беспроблемным.
Оппозиция подняла на щит пугало «Рапалло». Канцлера обвиняли, будто он положил «конец немецкой политике воссоединения» и, действуя за спиной западных держав, нарушил всю стратегию НАТО, изъял германский вопрос из ее глобальных концепций.
Ф.-Й. Штраус с друзьями объявили, что ратификация Московского договора стала бы «несчастьем». Способ элиминировать «опасности» оппозиция видела в блокировании вхождения договора в силу, свержении социал-либерального правительства, вступлении в новые переговоры с СССР. На случай одобрения договора парламентом Федеративная Республика в своих обязательствах не должна была быть связана только договорным текстом.
На это же время падает еще одно событие, которое на десятилетия предопределило отношение ко мне руководства ГДР. Полистайте газеты той поры, особенно восточногерманскую периодику, и при самом беглом взгляде вы уловите в публичных речах Э. Хонеккера рефрен – размежевание с ФРГ, размежевание, размежевание. Подтекст незатейлив: вот введем в силу восточные договоры, тогда узнаете, почем фунт новой «восточной политики». Советская сторона зовет строить мосты через рвы отчужденности, к партнерству, чтобы народы обрели наконец возможность пользоваться плодами мира, а Э. Хонеккер присматривается, где гвоздь не по шляпку вбит и межа между двумя Германиями недостаточно, на его вкус, выпукла.
Доступными мне способами стараюсь довести свои сомнения до сведения Э. Хонеккера. Результат – лозунг размежевания выкрикивается еще пронзительнее.
Была не была. Принимаю в посольстве группу политических деятелей, один из которых, как мы догадываемся, оповещает Э. Хонеккера о настроениях советских представителей в Бонне. Это как раз то, что нужно. Описываю, как видится мне ситуация в ФРГ и ее развитие на ближайшее будущее под углом зрения борьбы за и против признания реальностей. Общий смысл оценок – придется изрядно попотеть, прежде чем дорога в завтра выровняется.
– В этой связи, – говорю буквально, – мне непонятна линия Хонеккера. На каждом углу он твердит о размежевании. Думать Хонеккер может что угодно, но зачем ему нужно поднимать настроения против договоров? Это для меня загадка.
Э. Хонеккер ужасно обиделся. Он пригласил к себе нашего нового посла, бывшего заместителя председателя Совета министров Ефремова, и пожаловался:
– Мы знакомы с Фалиным столько лет. Если у него есть замечания, мог бы сообщить их мне лично. Но делать это через второстепенного функционера не по-товарищески.