Громыко насуплен. Столь невеселые предсказания, по-видимому, расходились с его настроем или прогнозом, который он уже поспешил засвидетельствовать высшему руководству.
– Густовато пессимизма. Немцы поумнели за два последних года. Нам это обошлось не слишком дорого. Ради ратификации Московского договора, – произносит он шепотом, – не была бы чрезмерной платой даже передача Федеративной Республике Западного Берлина.
В самом деле держал Громыко данный вариант в загашнике или это гипербола? Слова министра не могли забыться и воспроизведены абсолютно точно. Если подобным образом мыслили Брежнев и его коллеги по политбюро, то чего мы бились смертным боем за мелочовку?
Через одиннадцать лет я вернусь к смелой идее министра по Западному Берлину. Совсем, правда, в иной связи, возникшей тоже не без участия Громыко. Но всему свое место.
Как на бесснежье снежный ком накатывают
Чтобы по возможности избежать длиннот и повторов, предлагаю хронологию подчинить проблемному подходу. События континентального и даже глобального масштаба могут перемежаться с явлениями камерного звучания. Это, пожалуй, и к лучшему. Серьезный жанр в излишних дозах тоже способен убить интерес.
Но если я опускаю некоторые моменты, к примеру мои переговоры с Г. Аллардтом об учреждении генеральных консульств в Гамбурге и Ленинграде, также прошедшие, на взгляд посла ФРГ, чрезмерно споро, или наши старания со статс-секретарем боннского МИДа, увенчавшиеся выработкой «формулы Франк – Фалин» к торговому соглашению, ставшей прецедентной для многих последующих договоренностей, то единственно из-за нежелания испытывать читательское терпение.
Советских дипломатических представителей в большинстве стран мира наше родное министерство держало в черном теле. Поручениями осыпать не забывали, но чтобы посвящать посольства в курс домашних событий или позиции СССР по актуальным проблемам мировой политики, а также в наши отношения с другими странами – от этого увольте. Читайте московские газеты (приходившие с недельным запозданием) да официальные публикации. Мол, внимательное око вычитает там все необходимое.
За семь с лишним лет пребывания в Бонне ко мне поступило из Москвы целых две информации относительно развития внутренней обстановки ГДР и проблематики наших отношений с этим государством. Одна из них случайно – я отправил свой годовой отчет П. А. Абрасимову в Берлин, и он ответил взаимностью. Доходило до того, что нас не удостаивали ставить в известность, о чем, встречаясь, говорили Громыко и посол ФРГ в СССР. О беседах других мидовских работников, руководителей различных ведомств с западногерманскими дипломатами, парламентариями, деловыми людьми, общественными деятелями знать не полагалось вообще.
Я пытался поломать эту порочную практику. Несколько раз обращался к министру. Впустую. Тогда стал взывать к Л. И. Брежневу, объясняя, сколько возможностей, сил и времени на этом теряется. Генеральный делал Громыко внушения, выносил вопрос о постановке внутренней информации в МИДе на заседания политбюро. До начала 1975 г., пока Брежнев находился в приличной форме, на короткое время это помогало – министр подбрасывал послам информационные кости, пусть изрядно обглоданные. А после аферы с Шевченко и раскрытия в советском МИДе агента ЦРУ Огородника занавес молчания сомкнулся наглухо.
Став членом политбюро ЦК КПСС или еще готовясь к этому возвышению, Громыко разослал послам циркуляр, запрещавший им размечать напрямую свои телеграммы, скажем, главе правительства, или председателю Президиума Верховного Совета СССР, или Брежневу. Из представителей Советского Союза послов превращали в уполномоченных министра. Как быть тем, кто лишен возможности непосредственного общения с генеральным секретарем, главой советского правительства, министрами? Сколько убыло в результате от этого произвола у дела?
Не подумайте, что взлет Громыко при ослаблении Брежнева и Косыгина вызвал поголовный трепет в нашей среде. Попав несколько раз в дурацкое положение из-за отсутствия качественной информации, я послал министру весьма недипломатическую депешу: «Либо держите нас в курсе событий, либо посольство не сможет выполнять Ваших поручений». Тот случай касался конкретно подготовительной работы к Совещанию по безопасности и сотрудничеству в Европе. Возымело действие? – спросите вы. Возымело. Поручений, относящихся к Совещанию, больше не поступало. И информации тоже.
Что есть посол без солидного банка данных? Бесплотная марионетка. Поэтому, вкусив по прибытии в Бонн от «щедрот» министерства и недобросовестности некоторых работников 3-го Европейского отдела, быстренько сведших на нет плоды моих усилий по налаживанию партнерских отношений с зарубежными представителями, я всерьез занялся налаживанием и расширением на месте деловых контактов, что обещали мне плоды просвещения. Не все пробелы стирались. Далеко не все, к моей досаде. Однако на безрыбье и рак рыба.
Два-три раза в год я отправлялся в Берлин. Формально – чтобы конферировать с советскими коллегами. С официальными лицами республики встреч не устраивал. Лишь в 1977 г., внимая П. А. Абрасимову, вернувшемуся на свой пост в столицу ГДР, нанес «примирительный» визит Э. Хонеккеру. Побудительный мотив для моих неблизких путешествий был иной – необходимость перепроверить свои познания, увидевшись с представителями советского военного командования и с И. А. Фадейкиным, которого я вам уже рекомендовал.
Фадейкин закончил войну двадцатишестилетним полковником – одним из двух самых молодых командиров дивизий Красной армии. Человек капитальный, всякое дело просчитывал от «а» до «я», слов на ветер не бросал. Мы познакомились с ним в 1950 г., в мой первый заезд в Берлин, и до недолгой командировки Фадейкина в конце 70-х или уже в 1980 г. в Иран, где его сломал недуг, не забывали друг друга, независимо от того, как складывались наши служебные и личные обстоятельства. Карьеру Фадейкина искривил излишне прямой нрав, противившийся кумовству в системе КГБ. Чтобы не замутить воды в отношениях с генеральным, Ю. В. Андропов жертвовал лучшими кадрами.
Несколько часов интенсивного обмена мнениями, сравнительный анализ обстановки в обоих германских государствах, раздумья о домашних неурядицах давали мне заряд на месяцы вперед, а трогательная товарищеская забота Фадейкина о моей безопасности предупреждала от иных разочарований. В отсутствие этой поддержки я определенно не выдюжил бы семи лет в Бонне.
Не люблю без веских причин думать о людях плохо. Даже когда возникают причины думать нехорошее, не спешу ставить крест. Знал, что ряд сотрудников постоянного представительства ГДР в Бонне с усердием, достойным лучшего применения, собирали компромат на наше посольство, а мне лично перепадало от них по первое число. При встречах с Колем подмывало спросить: как же вы клюете на любую приманку без разбору, но воздерживался портить ему настроение наяву, а за глаза – репутацию. Ни один посол в Бонне не был объектом моей критики и тем паче наветов.
Апропо, коллеги послы. Возглавив посольство, решил, что с меня не убудет, если визиты вежливости я нанесу дипломатическим представителям почти всех стран, с коими Федеративная Республика поддерживает отношения, а не только нам союзных, соседних и великих. Это имело подчас неординарные последствия. Так, посещение посла Либерии дало толчок к установлению дипотношений между Монровией и Москвой. Нечто подобное могло произойти также между Панамой и моей страной, но на советской стороне взяли верх соображения «высшего порядка», а попросту – нежелание раздражать Вашингтон.
Обмены мнениями с послами, если вы готовы их слышать, несли свою информацию и впечатления, тоже небесполезные при систематизации поступавших к вам сведений. Это справедливо по отношению к большинству иностранных представителей. Причем здесь на первом плане личность, а не только страна.
И в последующие годы, когда не вводилось однозначных ограничителей из Центра, я старался не отстать от перспективных веяний. Меня могли видеть у посла Объединенных Арабских Эмиратов, с которыми СССР не имел тогда официальных отношений, или посла КНР Ван Шу, хотя «культурная революция» Мао еще не кончила бить фарфор. А вот с послом Израиля сконтактироваться не довелось, хотя X. Карри, член правления СвДП, прилагал к тому старания и, как мне давалось понять, израильскому послу были даны широкие полномочия.
Я имел неосторожность запросить Москву – интересовался не столько мнением, хорошо или плохо встречаться с израильтянином, сколько тем, как прореагировать на вероятный вопрос о моделях восстановления отношений. Ответ не заставил себя ждать: от встречи воздержитесь. Учел – не любое послушание несет в себе резон, и, если можешь обойтись без писем издалека, не напрашивайся на них.
Однажды звонит в посольство статс-секретарь Г. Ю. Вишневский, срочно просит меня к телефону.
В Бонн прибыл лидер португальских социалистов М. Суареш. На беседе у Брандта он выразил желание встретиться с вами. Есть две сложности – гость будет находиться в столице ФРГ до конца дня и единственное свободное время у него – 16.00. Кроме того, он не говорит ни по-немецки, ни по-английски, а вы, помнится, не владеете французским.
В Португалии была только что свергнута салазаровская диктатура. У меня нет никаких данных, имеет ли Москва выходы на новых руководителей и на кого конкретно. До названного Вишневским часа встречи осталось неполных пятьдесят минут. Запрашивать Москву бессмысленно. Значит, спросить нужно самого себя. Приглашаю М. Суареша приехать на виллу и прошу социал-демократов помочь с переводом, поскольку в посольстве знатоки французского языка, о португальском и мечтать нечего, отсутствуют. Вишневский рекомендует воспользоваться услугами переводчицы из «фонда Эберта».
Вот комбинация – М. Суареш вступает с советским послом в переговоры о признании нового режима в Лиссабоне и установлении дипломатических отношений между Португалией и СССР, а добрые услуги оказывают западные немцы. Они же, видимо, сохранили для истории запись этого необычного диалога, ибо мне с португальским гостем было не до заметок по ходу беседы – времени в обрез, а сказать или спросить требовалось многое.