«Мысль изреченная есть ложь» (Ф. Тютчев). Но смолчать, может быть, почти равнозначно тому, чтобы предать. Неизреченное предостережение против опасности суть преступление прежде всего перед потомками. Мы программируем их будущее без их спроса, навязываем, передавая оружие как эстафету, привычный нам образ мысли и жизни.
Что-то не оформилось до конца, не всему сразу нашлось точное слово. Самое сложное – обозначить место национальным интересам в системе международных координат. Деидеологизация внешней политики через отношения между народами вместо отношений между государствами? Мысль почти сказочная, но не слишком обещающая.
Меня, конечно, не меньше, чем других, касается афоризм: верить в прекрасное гораздо проще, чем не делать плохого. Редкую мысль удавалось довести до ума, не всякую даже выразить внятно. Порой сознательно приходилось выражаться неясно, чтобы исподволь приблизиться к истине, не спугнув тех, кто присвоил право гонять всех и почти каждого от Понтия к Пилату.
В 1972 г., отвечая на вопрос председателя немецкого олимпийского комитета В. Дауме, что понравилось и что не понравилось мне на Мюнхенских играх, я высказал сомнение в правильности концепции олимпийских соревнований как таковых. Они превращены в продолжение конфронтации между нациями и подстегивают национализм, а надо бы с их помощью добиваться противоположного. Как? Распустив на время Игр любые национальные команды, организовав соревнования по возрастам. Повторил то же самое пятью годами позже в связи с заседанием Международного олимпийского комитета. С одинаковым нулевым результатом.
Называйте, как хотите, – пацифизм, романтизм, идеализм. Они и в спорте не проходят, а тут высокая политика. Говорят, с возрастом больше понимаешь, меньше чувствуешь. Не знаю, не знаю. Из Бонна я возвращался в Москву с обостренным восприятием необходимости отказа с обеих сторон от доктрин взаимного гарантированного уничтожения в пользу доктрин гарантированного совместного выживания. Сегодня и на будущее общим знаменателем в политике должно стать достижение не баланса сил, а баланса интересов.
Для этого, однако, надобно совершить конверсию всего мышления, а не только военной экономики. Для этого политике предстоит вернуть себе утраченную нравственность. Нравственность в толстовском смысле: нравственно то, что служит на пользу моему «я». Это – нравственность дикости.
Нравственно то, что служит на пользу тому кругу, который есть мой. Это – нравственность варварства.
Нравственно то, что служит на пользу всему человечеству. Это – нравственность общечеловеческая.
Москва на рубеже десятилетий. Служба на олимпе
Не частый случай в тогдашней практике – советскому послу, возвращающемуся из-за рубежа, дается выбор. А. А. Громыко предлагает стать его заместителем. Исключено. Надо лишь придумать удобную отговорку. В общем, это не сложно – моей судьбой занимается генеральный.
ТАСС. Пост главы агентства держат вакантным для меня почти полгода. Министерская должность. Относительная самостоятельность. Контакт со всеми руководителями. Что еще надо? Привести в норму нервы и в порядок мысли. Кроме того, именно близость к руководству в его великолепной разношерстности меня не вдохновляла. Для этого требовался другой стан.
Эрмитаж и наука – заранее отпадали. Оставался Отдел международной информации ЦК КПСС.
На секретариате (1978), где среди других рассматривался вопрос о моем назначении, М. А. Суслов вдруг предлагает:
– Давайте поручим товарищу Фалину руководство ТАСС партийным решением.
К. У. Черненко вполголоса замечает:
– Леонид Ильич за то, чтобы товарищ Фалин работал в аппарате ЦК.
Суслов:
– Уважим мнение генерального секретаря.
Мое отношение не в счет, им можно пренебречь, а вот мнение повыше!
После окончания заседания Черненко уводит меня к себе. Поздравляет с назначением первым заместителем заведующего Отделом международной информации, интересуется, когда я смогу приступить к новым обязанностям. Мне предстоит еще распрощаться с официальными лицами, коллегами, партнерами, друзьями в Бонне, сдать там дела, подвести кредит-дебет в посольских финансах.
– Надо бы поставить Громыко в известность о принятом решении. Как бы подипломатичней это сделать? – спрашивает Черненко.
– С Громыко я уже распрощался. Более уместным был бы, по-видимому, звонок министру Суслова, который вел секретариат.
– Очень удачная мысль. С Сусловым министр дискутировать не захочет, а Михаил Андреевич не страдает многословием. Сейчас же, пока Суслов не отправился на дачу, и переговорю с ним.
Набирается нужный номер:
– Михаил Андреевич, неплохо бы известить Громыко о назначении товарища Фалина в ЦК. Министр хотел получить его к себе в замы. Протокол заседания Громыко так и так прочитает, но лучше, если о нашем решении он узнает сегодня и от вас.
Суслов отреагировал неожиданно покладисто:
– Вы хотите подсластить пилюлю. Согласен. Звоню товарищу Громыко.
Не успели мы перекинуться парой фраз с Черненко, ответный звонок Суслова:
– Говорил с товарищем Громыко. Он сказал, что был подготовлен к решению товарища Фалина оставить дипломатическую службу. Если бы его назначили в ТАСС, товарищ Громыко счел бы это подходящим вариантом. А так он принимает решение секретариата к сведению.
Обращаясь ко мне, Черненко замечает:
– Вот ты и заглянул одним глазом во внутренний круг и уловил, как в нем все непросто. Попробуй разбери – мнение ли это Громыко, или Суслов дает понять, что зря к нему самому не прислушались. В Бонне тебе, знаю, досталось. У нас свои условности. Будь осторожен, особенно в первых шагах. Если что непонятно и захочешь перепровериться – звони или заходи. Леонид Ильич наказал помочь тебе освоиться.
Никогда не поздно начать жизнь сначала. Это новое начало складывалось у меня так. Вчера вечером прилетел. Сегодня распаковался и самое необходимое разложил по видным местам, чтобы не искать. Назавтра отправляюсь в МИД, чтобы пожать коллегам руки на прощание. Еще надо сдать диппаспорт, какие-то бумаги, билеты, иначе зачислят в должники. Клади минимум два-три дня.
Через приемную министра меня разыскал заведующий отныне в ЦК моим отделом Л. М. Замятин:
– Ты почему не в ЦК?
– Начнем с «доброго утра». Далее, мне надо подбить бабки в МИДе после двадцатилетней работы.
– Во-первых, не утро, а день. Во-вторых, ты сотрудник ЦК и нужен здесь. В-третьих, ничего тебе лично оформлять не надо, на это есть клерки. Если нужна машина, высылаю и жду.
Тональность начальственная, манера экзальтированная, прилипшая к Замятину в последние годы. Слышал я немало предостережений. Говорили, что не везет мне с шефами. Не привык брать на веру то, что напоминает хулу. Неужели придется и ему напомнить, что вежливость и такт никого пока не сделали беднее? Или байку ему рассказать для вступления: если подчиненный поднимает голос на начальника, подчиненный нервный человек; когда начальник шумит на подчиненного, значит – начальник хам.
Второй раз я в служебном кабинете Замятина. Хозяин приветлив. От телефонного затмения ни пятнышка. Он убеждает в полезности дать знать мидовским чиновникам, что их понукания кончились, они теперь от меня зависят.
– Что это дает? С МИДом неплохо бы наладить рабочее сотрудничество. Без него отделу будет трудно, – говорю я.
– Пусть МИД налаживает с нами сотрудничество. Отдел только формируется и должен сразу получить статус, сравнимый с международным отделом или отделом пропаганды, а может быть, и повыше. Мы подчинены непосредственно генеральному.
Это кое-что да значит, возражает заведующий и потом извещает, почему, собственно, меня разыскивал: А. М. Александров интересовался. У него какие-то вопросы или поручения.
Действительно, есть просьбы. Захожу к нему на шестой этаж, где с Александровым мы провели вместе много-много часов.
– Леонид Ильич просил передать, что одобряет ваш выбор. На днях генеральный намерен вручать награды космонавтам. Нужен материал для его краткого выступления. Церемония награждения дает удобный повод представить вас общественности в новом качестве. И последнее. В конце месяца Леонид Ильич отправляется в Баку. Если вы не возражаете, я назову вас в группу официальных сопровождающих.
Коротко и ясно. Открываю дверь, чтобы направиться к себе. Александров говорит:
– Да, Леонид Ильич прикидывает, кого определить в послы на Рейн. Пока остановился на Лапине. Что бы вы сказали?
– Лапин оставляет противоречивое впечатление. Умом не обижен. Интересы разнообразные. Свое мнение имеет и за него постоит. Но характер! Подчиненные стонут. И так было всегда и везде, где бы он ни работал. Не по злобе из людей делает мокрое место, а из-за неуемной сварливости. Пока над ним поблизости есть кто-то, конфликты удается сдерживать в рамках. Но в посольстве он будет в трех лицах: бог, царь и воинский начальник. Не уверен также, что сам Лапин согласится на Бонн. После Пекина он тяжело болел и еле-еле выкрутился. Сейчас хорохорится, но тот сбой не отпустил его психологически.
– Если не Лапин, то кто?
– Двух кандидатов могу назвать без колебаний – Баранова и Блатова. Если они не на выданье куда-то еще, стоило бы взвесить.
– Блатова не отдаст генеральный. Баранов не готов к загранпоездке по семейным обстоятельствам. Он просил его кандидатуру не называть.
С. Г. Лапин, замечу, действительно не принял сделанного ему предложения, правда без ссылок на здоровье.
Так начался первый день и с ним четыре с четвертью года моей работы в Отделе международной информации ЦК. Ничего существенного к политическому мышлению они не добавили. Нового, положительного. Немало из приобретенного прежде капитала было пущено на ветер. Это время омрачили трагические конфликты, эволюции в союзных странах, брожение и недовольство у нас дома.
Свой первый урок я видел в том, чтобы помочь сотрудникам, поставленным координировать внешнеполитическую пропаганду и знакомить руководителей СМИ, ведущих обозревателей с секретными материалами, избавиться от штампов, найти себя в водоворотах фактов. Скоро у меня сложилось представление о том, кто на что тянет. Люди разные. Это даже на пользу. Настораживало другое – слишком пестрые они по творческим данным.