Федорчук спрашивает, почему я обращаюсь именно к нему. Отвечаю в не менее прямой форме:
– К кому же мне, простите, обращаться? В комитете скапливается вся информация, сидят бригады аналитиков, вы лучше знаете, что готовится с территории Пакистана.
– Я человек новый в КГБ. Нельзя сказать, что мне удалось пролистать горы донесений, в том числе по линии внешней разведки. Политические решения, к которым подводит наша беседа, не в компетенции комитета. Без Андропова тут не обойтись.
– Ясно, что смена вех в Афганистане – задача политического руководства, и ни у кого в мыслях нет присваивать его функции. Но если есть потребность и намерение высказать какие-то рекомендации, то надо сначала исследовать факты, все в совокупности, и это не только наше право, но и обязанность.
Председатель замечает, что о генерале Кадыре он слышал лестные отзывы. Но к окончательным суждениям не готов. Предлагает продолжить обмен мнениями после того, как он заслушает своих специалистов. Новой встречи у нас не получилось.
В. М. Пирожков принес не документы, а известную нацистскую «белую книгу» по Катыни и текст доклада Комиссии академика Бурденко. Не понял, что от нас требуется? Объясняю задание генерального и прошу в этой связи раскрыть, чем владеет КГБ.
Как ни в чем не бывало, Пирожков извлекает из атташе-кейса подборку публикаций с аннотацией на русском языке, появлявшихся в разные годы в Польше, Англии и за океаном, копии материалов, фигурировавших в Нюрнберге, и т. п. Примирительно констатирую:
– Очень хорошо, что в комитете тщательно учитываются и собираются все материалы, публикуемые в печати. Это тоже полезно знать при формировании уточнений и дополнений к прежней позиции. Но пересказом известного мы не отделаемся. Ряд вопросов остается неотвеченным и перед поляками, и перед самими собой. Сталину в 1941 году было известно, что польских офицеров нет в живых, известно задолго до появления сообщений об обнаружении захоронений в Катынском лесу. Что из этого следует? Что следует из заявления Берии в том же 41-м году полякам: «Мы совершили трагическую ошибку»?
В ответ Пирожков делает неожиданное признание:
– В КГБ хранится совершенно секретное досье. Оно запечатано с резолюцией «вскрытию не подлежит». Вы предлагаете обратиться к его содержанию?
Гость сказал больше, чем имел право говорить. С этой минуты я знаю: документы существуют. Они не исчезли. Их прячут. Более строгим грифом секретности могло быть только «после прочтения сжечь». Зная нравы комитетских работников старой школы, реагирую следующим образом:
– Мне документальное хозяйство КГБ и правила обращения с ними не знакомы. Стало быть, я не в состоянии рекомендовать, какие из бумаг и откуда извлекать. Этим займетесь вы в пределах полномочий, которые у вас имеются или могут быть вам даны.
Прошу Пирожкова посоветоваться с коллегами, как ему выполнить свою часть задания Ю. В. Андропова. Мне же, за отсутствием секретных материалов, остается руководствоваться неоспоримыми фактами в их взаимосвязи. Они приглашают к раздумьям.
Первая встреча с В. М. Пирожковым тоже стала последней. Все рухнуло буквально на следующий субботний день.
В понедельник звонит М. В. Зимянин:
– Не слишком ли ты глубоко хватил по Катыни? Держись в рамках.
Пирожков превратно доложил по команде наш обмен мнениями? Дошло до него, что проговорился, и теперь перестраховывается? Оказалось, что первым бросил камень, от которого пошли круги, другой.
Со мной связывается Г. А. Арбатов:
– Надо бы посоветоваться. Я в курсе, что ты завтра летишь на Пагуошскую встречу в Женеву. До отъезда обязательно необходимо увидеться.
«Надо», «необходимо» и голос необычный. К концу дня заеду к моему старому товарищу в институт.
Г. А. Арбатов, бывалый конспиратор, проводит меня в зал ученого совета, где нет телефонных аппаратов.
– Ты что затеял с Катынью? Не представляешь даже, в каком гневе Андропов.
– Ничего не понимаю. Он же сам поручил мне проинвентаризировать и проанализировать все доступные материалы, а также определить, есть ли подоснова у высказываний, приписываемых Сталину, Берии и Хрущеву.
Излагаю содержание своих бесед с генеральным, Зимяниным, Пирожковым, а также с Огарковым.
– Теперь уже я не понимаю. В субботу мы были с Сашей Бовиным у Юрия Владимировича. Он обрушился на нас: «Вы расхваливали Фалина. А он? Задумал мне ножку подставить. Только что был у меня… и рассказал, что, пользуясь служебным положением, Фалин открыл собственное расследование Катыни. Эта проклятая история бьет по мне, как по бывшему председателю КГБ, хотя, когда все случилось, я сам был мальчишкой. Нет, этого я ему не спущу. Найдем Фалину высокую должность, но в ЦК он работать не должен».
Наверняка Андропов с пристрастием допросил председателя КГБ и его заместителя, хотя прямо из слов Арбатова это не вытекало.
– Не уверен, что привело генерального в большее негодование: Катынь или Афганистан. Остается ждать. Вы бессильны как-либо воздействовать на события. Если только…
Говорю Арбатову, что налицо единственный способ устранить недоразумение – лично объясниться с генеральным. С моей колокольни, никого не украшает, когда один навет, даже совершенный в превратной форме, перевешивает двадцать пять лет отношений.
– Мы завтра же пробьемся с Сашей к Андропову и восстановим истинную картину. Спускать доносчику нельзя, – горячится Арбатов.
– Не тратьте нервы. Меньше всего я хотел бы вас с Сашей подставить. Андропов изменился, и не к лучшему. Стал мнительным и мстительным. Но я был бы признателен, если бы вы передали Юрию Владимировичу следующее: чтобы все встало на положенные места, достаточно пяти минут, и я настаиваю на встрече по возвращении из Швейцарии, где пробуду не более трех дней.
Аудиенции мне не дали. 29 декабря 1982 г. А. И. Блатов доверительно известил меня, что на подпись М. С. Горбачеву направлены бумаги о моем отчислении из ЦК и назначении первым заместителем председателя Комитета Гостелерадио СССР. С ходу звоню Зимянину и прошу о встрече.
– Верно ли, что есть указание о моем отчислении из аппарата ЦК?
– Да, такое решение принято. Ты назначен к Лапину первым заместителем.
– Юрий Владимирович может решить, продолжать мне работать в ЦК или нет. Но чем заняться после увольнения из ЦК, буду решать сам. Ни в какой Комитет Гостелерадио я не пойду. Сразу ставим точки над «i».
– За свою жизнь я тысяч сорок партийных работников проводил на государственную и другую работу. Ни разу осечки не было.
– Считайте, что на сорок тысяч первом вам не повезло. Хватит. Я не железнодорожный вагон, который без конца переставляют с рельсов на рельсы. Вы хотя бы знаете, с чего весь сыр-бор?
– Юрий Владимирович не комментировал нам своего решения.
– В аппарате ЦК нашелся человек, который изобрел такую форму доноса, что задание генерального по Катыни стало выглядеть как подкоп под него.
– Наверное, у Юрия Владимировича случился провал в памяти. При его нагрузках это неудивительно.
– Возможно. Но сути не меняет.
– Моя настоятельная тебе рекомендация – не конфликтуй. Тебе предлагается возглавить серьезное дело – службу радиовещания на зарубеж. Семнадцать тысяч сотрудников. Не артачься.
– Меня на будущее может заинтересовать только работа без единого подчиненного и с одним, не более, начальником. Желательно порядочным.
– Существует ли такая?
– Теоретически да. Политический обозреватель в «Известиях» или «Правде».
– Ничего обещать не могу. Буду докладывать. Боюсь, не понравится все это.
– Пустое занятие – нравиться начальству. Куда важнее – ясность отношений. Я найду способ внести ее и в отношения с генеральным.
Возвращаюсь к себе. Первым делом надо навести ажур в сейфе, чтобы ни одна бумага не затерялась или не появилась лишняя, тебе неведомая. Затем рассортировать книги – свои в коробки, библиотечные сдать. Черновики, наброски, по той же Катыни, – уничтожить.
Настаивать на приеме у Ю. В. Андропова? Прямой разговор со мной ему удовольствия не доставит. Признать, что был не прав, он не может. Не тот характер. Придумывать, глядя тебе в глаза, отговорки? Совесть не позволит. Воспользуюсь, пока не отключили, АТС-1. Обычно аппарат выведен на него самого.
Набираю номер. Андропов берет трубку.
– Здравствуйте, Фалин.
В данный момент я интересуюсь лишь формулировкой отчисления из аппарата ЦК. Если мне отказано в политическом доверии, я складываю не только отдельскую должность, но и мандат в Центральной ревизионной комиссии, и депутатские обязанности в Верховном Совете РСФСР. Андропов:
– Что ты пылишь! Все, что требуется, Зимянин тебе скажет.
– Он уже сказал, но не то, что требуется мне. Я добиваюсь ясности. Вы поверили в навет, потому что отсутствовало должное доверие ко мне. На нет и суда нет.
– Все?
– Нет, не все. Отечеству я отслужил. Четыре десятилетия. Дальше буду делать то, что хочу. Назначений, заранее со мной не согласованных, не приму. А попытаетесь меня ломать, услышите: «Вы не царь, а я не раб». Теперь все.
Таким было мое прощание с живым Андроповым.
Приглашает к себе Черненко. Он в совершенном неведении. Про Катынь слышит впервые от меня.
– Я переговорю с Юрием Владимировичем. Ведь из ничего вся история раздулась.
– Генеральный сам решает, с кем ему работать. Навязываться кому-то в сотрудники или советники не в моих правилах. А после сегодняшнего нашего с ним объяснения пути обратно отрезаны. Убедите его в другом – отказаться от варианта с Гостелерадио. Ни на уговоры, ни на давление я не поддамся.
– Попытаюсь. Я тебя просил зайти еще вот почему. Предстоит идеологический пленум ЦК. Сложный момент в жизни партии и страны. Надеюсь на твою помощь и участие в подготовке доклада, с которым поручено выступить мне. Независимо от того, где ты будешь дальше работать. Скооперируйся с Благовым. Он в курсе.
Я вам уже сообщил, что наш труд с А. И. Благовым пропал безвестно.