К власти в Советской России пришло многопартийное правительство. Большевики и эсеры выступали в нем коалиционно, олицетворяя единство интересов рабочего класса и крестьянства. Их союз был залогом недопущения гражданской войны. С двумя крупнейшими партиями сотрудничали различные группы меньшевиков, анархисты, украинские социалисты. Вооруженные силы страны возглавили в основном военные специалисты – не партийцы. Главнокомандующие И. И. Вацетис и С. С. Каменев – беспартийные, из 20 командующих фронтами только три большевика, из 100 командующих армиями – 83 вне партии.
Кризис начальной конструкции и ее распад стали следствием не споров о социально-экономическом будущем. Их вызвал отказ эсеров поддержать заключение в марте 1918 г. Брестского мира. В знак протеста против принятия Лениным «кайзеровского диктата» они вышли из состава Совета народных комиссаров (правительства), позже скатились к открытой вооруженной борьбе против большевиков, что и обусловило запрет в июле 1918 г. партии социалистов-революционеров.
Как свидетельствует один из самых яростных врагов Октябрьской революции, глава британской миссии в Петрограде и позднее в Москве Локкарт, большинство населения восприняло социальные перемены в России спокойно и даже с симпатией. Тревогу за личную безопасность и имущество испытывали больше перед уголовными элементами и анархистами. И так до осени 1918 г., когда все переменилось с началом Гражданской войны и интервенции, которым, с ложной скромностью замечал Локкарт, «мы способствовали».
Воспользуемся подброшенной Локкартом терминологией – империалистические державы «поспособствовали» тому, чтобы Октябрьская революция, развивавшаяся до сентября – октября 1918 г. преимущественно в мирном русле и при активном вовлечении в политические процессы широких масс, перешла в кровавую бойню.
Формально и интервенты выступали не против социально-экономических реформ, которые в тот период не вырывались за общедемократические понятия. Войска Соединенных Штатов привело в район Архангельска, по официальной вашингтонской версии, «беспокойство» по поводу наступления германских кайзеровских войск на Петроград. На Дальнем Востоке американцы высадились под «впечатлением слухов», будто немецкие военнопленные восстали где-то под Иркутском. Ох уж эти «отвлекающие заявления»! Оказывается, защищали Россию, готовы были признать ее и революционную. Даже на экономическую помощь не поскупились бы, если бы… Если бы большевики подвизались продолжать войну против Германии «до победного конца».
Прислушайся Ленин к президенту США Вильсону, обещавшему дружбу и поддержку за военный союз против кайзеровской Германии, все обернулось бы счастливо? Простили бы в этом случае большевикам «перегрев демократии», который совсем не нравился госсекретарю Лансингу, между прочим дядьке Дж. Ф. Даллеса? Оставляю гадать другим. Я вырвал несколько эпизодов из летописи былого единственно с целью подчеркнуть древнюю истину – не судите по началу о конце и по финалу о начале.
Осенью 1918 г. первый в новейшей истории режим «прямой демократии», при котором почти все выбиралось и решалось не «от имени» большинства, а самим большинством, сменился «военным коммунизмом». Это считалось временным отступлением от программы Октября, ориентированной на неуклонное вытеснение государственности народовластием. Но воистину нет ничего более постоянного, чем временное. Вынужденный сход с генеральной линии стал на деле отказом и даже отречением от основных идейных и нравственных составных социалистической «утопии», понимавшей себя вначале отнюдь не как тотальное ниспровержение предшествовавшего опыта, а как более высокую ступень демократизма, свободы личности, свободы народов.
«Военный коммунизм» из состояния, вызванного стечением внешних и внутренних факторов, из способа спасения превратился в способ существования. Со своей собственной философией, специфическими институтами, иным устройством власти, отношений между социальными группами и классами, нациями и народностями. Ленинская «новая экономическая политика» была кратковременным отступлением от тяжелой поступи «военного коммунизма», топтавшего и выкорчевывавшего ростки социализма под флагом социалистического строительства, подавлявшего и физически уничтожавшего носителей социалистической идеи. Нэп пережил Ленина на два-три года.
Для меня осенью 1918 г. прервался социалистический процесс в Советской России. Под ним я понимаю созидание шаг за шагом норм и условий социальной, национальной, человеческой справедливости как господствующей морали и практики. Прервался более чем на шесть с половиной десятилетий. Перестройка посулила связать оборванную нить. Этим она привлекла к себе массы. Предав надежду, перестройка казнила самое себя и открыла простор для контрреволюции и реставрации.
Каждый день и каждый час промедления с отречением от Сталина как антипода социализма был преступлением против социалистической альтернативы. Либо дисквалификация сталинизма как антинародной диктатуры и предательства социалистической идеи, либо размежевание с социализмом. Отцы перестройки упустили время разобраться, какое прошлое покидает наше общество. Это «упущение», совершенное при зачатии нового, обусловило большинство тупиков и провалов перестройки, бесславный ее финал.
Здесь, возможно, уместно констатировать, что, не справившись с перезревшей задачей – расставанием со сталинизмом, перестройщики подставили под удар строй, беременный социализмом. Они уступили совершать антисталинский переворот противникам социализма, вооружили их простым и доходчивым аргументом – существовавшие до 1991 г. система и строй с коммунистической партией в качестве станового хребта не способны на новое, им место на свалке.
Получила даже хождение спекуляция, что сама политика перестройки являлась продуктом антикоммунизма. Своего рода троянским конем советской селекции. Эксперты «в штатском» еще до крушения Советского Союза брались уличить М. С. Горбачева, Э. А. Шеварднадзе, А. Н. Яковлева в намеренной «изменнической деятельности». Имей они тогда под рукой «автобиографические» публикации экс-президента и его «идейных друзей», наверняка это доказали бы, ибо свою философскую метаморфозу все трое ведут сейчас чуть ли не с восклицания Цезаря: «И ты, Брут!» Если принимать нынешнюю продукцию печатного станка за чистую монету, то их ортодоксия 80-х гг. была лишь прикрытием антимышления. Век учись, дураком помрешь.
Хрущев не мог перешагнуть сталинизм. Редкому политику дано перешагнуть собственную тень. Но Горбачеву дарилась возможность заявить: сталинизм – не мое. Еще и еще раз спрашиваю себя: почему же он ею не воспользовался? Коль есть желание докопаться до грунтовых вод, набирайтесь терпения. Крупным помолом тут не обойтись. Горбачев – личность сложная и многоплановая. Не подайся в политики, он нашел бы себя в театре. В общедоступном, хотя не обязательно в художественном.
Осенний пленум ЦК КПСС 1987 г. Б. Н. Ельцин неожиданно для всех, кроме генерального, заявляет о своем намерении выйти из состава политбюро. В несколько путаном, что объяснимо волнением, обосновании Ельцин говорит, в частности, о возникновении нового культа личности – культа Горбачева. Рядовым членам партии было позволено ознакомиться со стенограммой произошедшего вокруг «культа» диалога лишь годы спустя. А жаль. Желающему думать он говорил очень многое.
М. С. Горбачев отверг упрек в насаждении своего культа личности. Утверждался «авторитет», и ничего больше. Культ личности, в трактовке генерального, – это не восхваление, а целая система злоупотреблений властью, беззаконий и т. п. Нет беззаконий и преступлений – нет культа личности, нет, присутствовало в подтексте, «сталинщины».
Заношу в блокнот: из культа личности мы делаем культ или ширму, прикрывающую нежелание кончать с оккультизмом. Значит – дальше XX съезда не пойдем? Выходит – не просто от невнимания к чужому мнению, а от неприятия его, как в песок, уходили все мои усилия восстановить в правах правду?
После выдвижения М. С. Горбачева на пост генерального секретаря я не ловил себя, признаюсь, на мысли, что опять необъятная власть сосредоточивается в руках одного человека. Не было тоски по «триумвирату», наследовавшему Н. С. Хрущеву, или безвластию при кажущемся всевластии Ю. В. Андропова и К. У. Черненко. Как и многим другим, концентрация власти представлялась мне тогда даже целесообразной, чтобы взять энергичный старт, развернуть наступление по широкому фронту, обеспечить последовательность этапов, ломать сопротивление консерваторов в той же партии.
Завышенных ожиданий в первые месяцы, повторяюсь, у меня не было. Это не мешало с одобрением принимать к сведению достаточно многое в умении М. С. Горбачева находить нужные слова и ударения в разговорах на публику по сложным проблемам, в готовности слушать, сначала не перебивая, точку зрения других. За уверенной манерой и логичностью изложения виделись осмысленный прошлый опыт и проработанная концепция на много ходов вперед. Иначе нельзя. Надежды – слишком шаткая почва для грандиозных проектов.
На второй год Горбачев поднял перестройку на уровень «революции в революции». Захватывающий дух лозунг, в котором вожди и массы заново находят друг друга. Но из-за той же гласности срам скрывать все труднее. В поле зрения попадает все больше признаков, что в делах, особенно внутренних, перестройка уподобляется путнику, блуждающему в тумане. Кончилась, не начавшись, революция в революции, на смену пришла нескончаемая импровизация в импровизации.
Горбачев, заметит в 1992 г. А. Н. Яковлев, был «непредсказуем». «Вы никогда не могли понять, что у него на уме». Сегодня не менее трудно предсказать, как он будет толковать свое прошлое.
На решающем – внутреннем направлении политики сработал заряд, присущий сталинской организации власти: кризис личности проявляется как кризис системы. То, что обещало начальный успех перестройки в ее оригинальной задумке, стало ее роком. То, что при любой общественной системе покроенная под личность организация государственного руководства таит большой риск, в нашем советском случае мультиплицировалось сращиванием базиса с надстройкой, превращением экономики в инструмент и служанку политики. Обратная сторона взаимозависимости – катастрофа политическая – потянула в пропасть экономику. С ней рухнули интеграционные узы, которые – хорошо ли, худо ли – поддерживали относительную стабильность многонационального образования, каким являлся Советский Союз.