Брать бумаги с собой Корсаков не стал, объяснив это просто:
— Дать серьезное сопровождение вы мне сейчас не можете, а если за мной кто-то идет, то заберут бумаги, что называется, «на раз-два».
Рабельник согласился:
— Лучше я организую нарочного, который бумаги вам доставит в спокойное место.
После этого старик вызвался проводить Корсакова. Пересекая двор-колодец, он едва слышно сказал:
— Давайте-ка прогуляемся по ночному Питеру.
Рабельник двигался неспешно, рассказывал что-то о зданиях, мимо которых они проходили. Потом получилось так, что они, осматривая очередной архитектурный шедевр, вошли во двор, пересекли его.
— Вы слышали о питерских проходных дворах? — в голосе Ивана Прокопьевича послышался смешок. Он открыл дверь подъезда, широким жестом предложил Корсакову войти.
— Акустика тут изумительная, — пояснил Рабельник, пересекая подъезд. — Уверяю вас, мой шепот можно услышать на верхних этажах. А эта дверь выходит совсем на другую улицу.
Они в самом деле вышли на другую улицу. Тут было темно, и никаких прохожих и автомобилей не было. Пересекли улицу, снова вошли во двор, и опять он оказался проходным. Так они миновали несколько проходных дворов, после чего Рабельник открыто осмотрелся.
— Ну вроде хвоста нет, и я перед сном прогулялся. Мне показалось, что вы чего-то опасаетесь, так что вам лучше воспользоваться метро. Видите вход? Там сейчас пусто и каждого человека видно.
Помолчал, потом добавил:
— Знаете, Игорь, фактов у меня нет, но я убежден, что саквояж, который вы видели, — не сирота.
— То есть?
— То есть у него есть братья-близнецы.
— Это почему?
— Сами посудите: Комков, который привез этот саквояж туда, в Сибирь, был человеком Ягоды и приехал незадолго до его крушения. Однако после ареста Ягоды и во время следствия этого Комкова никто не трогал. Значит, что?
— Что?
— Значит, Ягода высылал его сюда с особыми осторожностями, может быть, с каким-то серьезным заданием, которое потом не позволило видеть никакой связи между ним и Комковым, согласны?
— Согласен.
— Однако потом выясняется, что у Комкова было что-то очень важное, и касалось это Ягоды. Связь видите?
— Скорее — да.
— Ну, а теперь арифметика: Комков вывозит по личному приказу Ягоды некие бумаги, которые, как мы видим сегодня, самого Ягоду никак не компрометируют, верно?
— Верно.
— Значит, что?
— Что?
— Значит, этот саквояж — часть некоего комплекса, который Ягода разделил на части. Потом так же, частями, спрятал, поручив тем, кому верил. И произошло это задолго до того, как Ягода оказался под ударом. Согласны?
— Не понимаю — почему «задолго до»?
— Потому что, если бы он был уже под контролем, то его посланцев выпотрошили бы еще на вокзале, — усмехнулся Рабельник. — А если бы еще не было команды — их взяли бы потом.
— Может, и взяли потом тех самых «близнецов», о которых вы говорили, Иван Прокопьевич? — Корсаков молчал, пытаясь найти прореху в рассуждениях, но ничего не находил.
Рабельник протянул ему конверт:
— Тут мои соображения по этому поводу. Главное, о чем прошу — статья, в которой сплошь и рядом издевки по поводу этого заговора. Вам уже надо идти.
На вокзале Корсаков оказался за несколько минут до отхода поезда на Москву и побежал вдоль вагонов: надо было договариваться с проводницей. Покупать билет в кассе было некогда.
— Слушай, красавица, некогда в очереди стоять, опоздать боюсь, — признался он проводнице. — Может, найдем вариант?
Проводница цепким профессиональным взглядом окинула Корсакова:
— Ну, проходи. Двинемся — оформлю тебя.
«Оформила» в купе, где уже сидели трое мужиков и витал густой дух водки. Мужики были поддатые, веселые и о чем-то оживленно спорили, перебивая друг друга и хохоча от души. Однако, как только проводница совершила свой обязательный обход, из портфелей были извлечены на свет божий бутылка водки и какая-то закуска.
— Слышь, сосед, — обратился к Корсакову один из попутчиков, после того как опрокинули «по первой». — Не сиди там сычом, присоединяйся. Сейчас закусим, поболтаем. В карты играешь?
Корсаков отказался: слишком многое надо было обдумать, да и отчет, который успела-таки прислать ему на электронный адрес внучка профессора Россохватского, надо было прочесть скорее.
Попутчик удивился и, активно закусывая, спросил:
— Язва, что ли?
И видя, что Корсаков не реагирует, поднялся:
— Тебя спрашиваю. Язва, что ли?
«Вот незадача, — подумал Корсаков, — только разборок с пьяным мне сейчас не хватает». Попутчик между тем продолжал:
— У нас говорят «Если не пьет, либо — хворый, либо — подлюка». Ты из каких?
— Мужик, — попросил Корсаков. — Ты ведь занят хорошим делом, так не лишай себя удовольствия.
Друзья «мужика» оживились: выпивка могла быть дополнена еще и аттракционами.
— А ты здоровый, что ли? — поинтересовался один из них.
«Вот это совсем зря», — подумал Корсаков, спрыгнул со своей верхней полки и отправился к проводнице. Та, однако, получив уже от него все, что хотела, ответила сухо:
— Сами разбирайтесь. Не хватало еще, чтобы я мужиков растаскивала, — обиженно повернулась она к напарнице.
«Ну, вот и прокатился с комфортом», — подумал Корсаков. Мужики уже достигли того уровня, когда море по колено, и надежд на мирное сосуществование не было никаких. Поэтому, вернувшись в купе, Корсаков только забрал свою сумку и отправился в соседний вагон, надеясь хоть там найти тихое пристанище.
Вот и устроился.
Корсаков хотел посмотреть бумаги, переданные Рабельником, но читать в полутьме было невозможно.
Он уже задремал, когда по купе, распинывая стоявшие в проходе сумки, прошли трое здоровых парней, оживленно о чем-то переговаривающихся.
«Из ресторана, что ли», — подумал Корсаков и заснул.
Неустановленное лицо: Они сейчас отзвонились.
Заместитель: Ну, что тянешь?
HЛ (после паузы): Вроде все нормально. Пришлось вместе с ним еще двоих закопать?
3.: В каком смысле «закопать»? Они их из поезда вытащили, что ли?
НЛ.: Ну, нет, конечно! Так говорят, просто…
3.: Так говорят! Ты хоть книги-то читаешь? Ладно, проехали. Что там было? Рассказывай, мне докладывать надо.
НЛ.: Ну, короче, они подсели, узнали, в каком он вагоне. Он с попутчиками поддавал. Вытащить его не удалось.
3.: Почему?
НЛ.: Ну, короче, там они… поругались…
3.: И что?
НЛ.: В общем, драка намечалась как бы…
3.: Как бы, как бы… И что, всех троих пришлось ликвидировать?
НЛ.: Ну, да. Иначе был бы шум, ребята бы засветились капитально.
3.: А так твои ребята не засветились?
НЛ.: Нет. Так — не засветились. Они работали с глушителями, а потом сразу выскочили.
3.: Куда выскочили?
НЛ.: Из поезда, блин, куда еще-то?
3.: Из поезда? Они у тебя супермены, что ли?
НЛ.: Вообще-то, конечно, супермены. Просто все рассчитали. Там поворот длинный, и поезда скорость сбрасывают. И склон длинный, пологий. В общем, все нормально.
3.: Точно — нормально? Учти, мне докладывать, а тебе отвечать.
НЛ.: Докладывай, докладывай! У нас все в порядке.
Плюснин появился в своем офисе только в начале десятого, и это уже было на грани невероятного.
Обычно он приезжал в половине девятого, пятнадцать минут беседовал со своим замом, в восемь сорок пять к нему входили руководители отделов. Без трех девять все расходились по своим местам, и в девять — ноль-ноль центр громадного механизма под названием «Оборона России» начинал работать. Четко, слаженно, зная свое место в общем строю и свою роль в решении общей задачи!
Плюснин не появлялся в половине девятого всего несколько раз, и все это было вызвано, как потом выяснялось, очень серьезными причинами и обстоятельствами.
Когда Плюснин стремительно прошел в свой кабинет, все насторожились еще сильнее. Нарушая еще одно правило, он не вызвал заместителя и, пролетая по приемной, велел отключить все телефоны и его ни с кем не соединять.
Секретарь Плюснина майор Лабынцев слышал, однако, что генерал громко говорит. Значит, по мобильному разговаривает, предположил Лабынцев.
Прошло еще полчаса, прежде чем открылась дверь кабинета и Плюснин приказал:
— Щелгавина ко мне.
Воинское звание заместителя Плюснина, Владимира Григорьевича Щелгавина, «капитан» никого не обманывало. Капитаном он стал в 23 года, в Афгане. Через две недели был вывезен из ущелья, где полегла половина его батальона. Едва вертолет, на котором вывозили Щелгавина, поднялся в воздух, старший лейтенант медицинской службы Игнатович заревела обыкновенными бабьими слезами. Обыкновенными и безутешными.
На земле выяснилось, что жизнь из Щелгавина еще не ушла. Ну, может, и ушла, но не полностью. Злой был Щелгавин до жизни.
Жить хотел!
Жить хотел и воевать хотел!
Так хотел, что после госпиталя, где пролежал полтора года совершенно спокойно, «на голубом глазу» потребовал вернуть его в часть. Аргументы типа «у вас нет руки и глаза, какая вам армия», отметал привычно — площадной бранью. Дошел до замминистра обороны — отказали. Отправился в ЦК КПСС. Там в ситуацию вникли, предложили стать политработником. Снова обматерил. А кто и что ему сделает?
А потом август девяносто первого, и… В общем, думал, все.
Да и было бы, наверное, «все», если бы не та самая Игнатович, которая ревела белугой над Щелгавиным в «вертушке».
Когда в стране стали появляться разные там «бригады», когда началась стрельба, Гражина Игнатович, полька — литовка — украинка — белоруска, гражданка СССР, стала человеком уникальным. С ее медицинским опытом, полученным в Афганистане, она обрабатывала раны так, что ни в какую больницу ехать не надо было. А это исключительно высоко ценилось. После того как она проделала первую такую «операцию», а произошло это случайно, ее попробовали сделать врачом «бригады».