После этого ушел уже совсем спокойным. Даже улыбнулся, прощаясь.
Корсаков тоже не стал задерживаться, решил прогуляться до метро «Аэропорт». Между прочим, рукой подать, а думать на ходу получается лучше.
Судя по завершению встречи, Житников знает о Ярославле. Намеки слишком прозрачные, такие, что места для сомнения не остается — знает!
Другой вопрос — что? Еще более важный вопрос — от кого?
Аня говорила, что он работает на нескольких заказчиков, и существует третий, и сейчас Житников сам это подтвердил. Значит, информацию он получает от кого-то из них. Скорее всего именно от того, кто недавно появился, кто вносит сумятицу во все дела. И это тревожило.
Правда, чуть позже, подумав хорошенько, нашел и положительные стороны: если информация поступает, а он, Корсаков, в полном порядке, значит, за ним следят. Просто следят. Ждут, пока он придет к цели. Тогда и начнутся настоящие опасности, а пока — можно работать.
Хотя вполне допустимо, у того, кто играет на другой стороне, могут быть и свои резоны. Вполне возможно, что они ждут не окончания поисков, а просто нуждаются в какой-то части информации. И тогда — все, Корсаков станет им не лужен.
Между прочим, тоже вариант. И вообще, вариантов еще много.
Полезно было бы обсудить это с Дружниковым, но сразу же красным светом вспыхнуло неприятное напоминание: «Пропала папка!», и вариант отпал сам собой.
Второй вариант был немногим лучше, а третьего просто не существовало, и Корсаков позвонил Рабельнику. С таксофона. На всякий случай.
Времени на церемонии не было, и он спросил сразу же, едва поздоровались:
— Вы говорили, что и в Воронеже, и у вас был один и тот же человек. Фамилию его вы знаете?
— Конечно, знаю.
— Мне назовете?
— Уже возник интерес?
— Да.
— Фамилия его вам ничего не даст. Он просто шел по следу той информации, которую получил от другого человека.
— Ну, а тот — кто?
— Его фамилия — Нагатин, и умер Фрол Никитич несколько лет назад. Но информацию передал не он, а братец его двоюродный, Никита.
— Кажется, я где-то ее слышал, — схитрил Корсаков. — Но не помню — где?
— Да? Ну, неважно. Сам-то, а вот,— совсем недавно.
— Так отношение к нашим делам имели оба они?
— Нет. Никита обо всем узнал от брата, видимо, перед его смертью. Во всяком случае, так мне сказали.
— Кто?
Задав вопрос, Корсаков сообразил, что снова лезет в какую-то оберегаемую сферу, и ответа снова не будет. Но в этот раз он ошибся.
— Ну, расскажу я вам то, что можно, — решился Рабельник, — но пределы сам обозначу. Человек, который был и в Воронеже, и у меня, сообщил, что уже несколько лет ищет этот саквояж, о котором узнал от своего знакомого. Знакомство же это он свел на зоне.
— Иными словами «саквояж» стал байкой уголовников?
— Я тоже сначала так подумал, тем более что тогда линия вырисовывалась четкая: я ведь в уголовном розыске работал, вот и попал в поле зрения. Однако все оказалось и проще, и сложнее. Рассказал этому уголовнику о каком-то секретном саквояже Никита Нагатин, двоюродный брат Фрола. Сделал он это не просто так, а со смыслом. Я бы даже сказал, с просьбой. Дело в том, что братья друг друга люто ненавидели, можно сказать, по наследству. Еще отцы всерьез разошлись, а потом и сыновья. У сыновей-то и вовсе вражда — по всем направлениям: Фрол — чекист, а Никита — блатной. Никита говорил, что и сидит из-за брата, и страдает вся его родня из-за чекиста. Вот, мол, и надо отомстить. А месть в том, что у Нагатина есть какие-то бумаги, говорящие о такой тайне, за которую Фрола и сейчас еще будут судить и посадят. Вот такая радость, понимаете ли. А потом проболтался, что Фрол имел какое-то отношение к заговору против Сталина.
— Так и сказал?
— Так и сказал.
Рабельник помолчал.
— Я бы на вашем месте, Игорь, в Ярославле покопался еще. Адрес Нагатина у вас есть. Но будьте осторожны.
— Мне показалось, — сказал Корсаков после небольшой паузы, — что вы говорили о каком-то… жестком решении. Я что-то неправильно понял?
— Вы все поняли правильно, но, как говорится, и на старуху бывает проруха.
В кабинете уже невозможно было дышать от табачного дыма. Сам Решетников почти не курил, но Стецик, тот самый, из «группы товарищей», смолил сигарету за сигаретой, напоминая бронепоезд, который все так же «стоит на запасном пути». Разговор продолжался уже больше трех часов, но Решетникову казалось, что Стецик совсем не устал. Ну и школа у этих «товарищей», подумал он. Тут и выносливость, и умение уцепиться за главное звено, и, главное, способность не упускать это звено ни при каких обстоятельствах.
В последние два месяца Стецик взял на себя роль и координатора, и «начальника штаба», готовил набор разного рода продолжений и вариантов развития, но старался не участвовать в принятии решений, во всяком случае, если это требовалось делать при чужих.
Более того, иногда Решетникову казалось, что он сам выбирает из всего разнообразия возможностей оптимальный вариант, независимо от Стецика. Но стоило остыть, увидеть происходящее со стороны — и было ясно, что все было решено заранее, еще до того момента, когда Стецик, разложив на столе бумаги говорил: значит, ситуация у нас такая…
Игра, в которую втягивались все круги и ветви российской власти, становилась все более серьезной, и каждый, кто вступал на это поле, понимал, какими могут быть последствия. Воистину, либо пан, либо — пропал. Но каждый, кто оказывался перед вопросом «быть или не быть?», понимал, что отказываться от участия так же рискованно, как и вступать в эту всероссийскую игру. Во всяком случае, не стоишь в стороне, можно хоть как-то влиять на результат. Ну, а «болельщикам» всегда достается больше «синяков и шишек», что на всех никогда не хватит «безопасности». Так было во все времена…
Правда, Стецик никогда не размышлял над вопросом об участии. Для него все было решено давным-давно, в тот момент, когда он, розовощекий комсомолец, попал в свой первый кабинет. Сидело там еще три человека, и стол для Вани Стецика, потертый и исцарапанный, поставили в угол за печку. Входящим в кабинет Ваню не было видно, и это иногда приводило к шуткам и розыгрышам. Правда, над этими шутками Ваня тоже звонко смеялся вместе со всеми. Он спокойно переносил насмешки, зная, что теперь только от него самого зависит, как скоро у него появится новый стол, стул и кабинет. Он просто исполнял свой долг, который можно было выразить словами известной в те времена песни: «жила бы страна родная, и нету других забот».
К началу перестройки Стецик «вошел в обойму» на высоком уровне, и будущее его было предрешено.
Он уже много где успел поработать, поездил по стране, имел отношение к открытию тюменской нефти.
Попав на Урал, начал с завотделом промышленности, вскоре стал секретарем обкома. Это было и понятно. Область была одним из главных промышленных центров. Больше десятка населенных пунктов имели странные, совсем не романтические названия. Какой-нибудь там, например, Хребтогорск-15. И заводы там выпускали не станки или велосипеды, а какое-нибудь «изделие № 44». И вывозили это «изделие» ночью, на платформах. В окружении солдат с автоматами наизготовку. Наверное, чтобы детишки не баловались.
И директора заводов, как знал Житников, имели генеральские звания. И у многих в шкатулках хранились наградные листы, подписанные еще Сталиным. И никого не боялись эти старики. Делали все так, как, по их мнению, требовала Родина.
И уж если Стецик года через два после назначения своего смог ими руководить, значит, было что-то в нем важное и нужное.
Карьера Стецика замерла после августа девяносто первого, после опереточного горбачевского путча. Казалось, все рухнуло, и Житников помнил, каким растерянным был Стецик в те дни. На какое-то время он исчез из поля зрения, и казалось — навсегда.
Но когда осенью девяносто третьего было принято решение об участии в выборах в Госдуму и президентских, Стецик вернулся.
Точнее сказать — его вернули! Поначалу — на вторые, а то и на третьи роли.
Уставший от суеты Стецик был жаден до серьезной работы и вскоре понял: главное — не то, какое место ему отведут в этих структурах. Пусть снова поставят потертый столик в уголке комнаты, как тогда, в самом начале.
Дела сами не делаются, их делают люди, и каждый, кто сейчас сочтет дело сделанным и расслабится, останется с носом. Вот и Стецик вмешался в эти дела. Пробовали ему сопротивляться, строили козни, но Иван Данилович в интриги не лез. На его стороне было знание тех мелочей, которые ни в одном справочнике не зафиксированы.
План разрабатывали долго, решили никаких дел с КПРФ больше не иметь. Спокойно найти перспективную молодежь, расставить ее по местам, проверить в деле. Заранее проверить, без ажиотажа, чтобы можно было спокойно произвести замену тех, кто окажется неподходящим. Всякое в жизни случается с людьми. Власть многих ломает сильнее, чем беда.
Саша Решетников Стецику понравился и готовностью узнавать новое, и использовать его, взяв на себя бремя лидера, и умением подавлять свое честолюбие в интересах Дела.
В действиях Стецика царил холодный расчет: помогать надо только тому, кто и сам справится. Какой смысл тратить силы на человека, который всегда будет нуждаться в помощи? Рано или поздно наступит момент, когда он станет обузой, помехой всему делу. Избавляться от такого человека придется, а это всегда болезненно. Стецик до сих пор иногда просыпался ночью, вспоминая события осени девяносто первого года, в которых пришлось участвовать. Делать что-то похожее с Решетниковым не хотелось. Очень не хотелось. В конце концов, умные люди, умеющие работать, в России всегда были в дефиците. Умных лентяев много, работящих лизоблюдов — тоже, а вот тех, кто ориентирован на перспективу, а не на виллу где-нибудь в Англии — единицы. А к штучному товару и отношение соответственное, понимать надо.