— Номер 16.
Я взяла два картонных листа с наклеенными газетными вырезками. Когда я опустилась в кресло, поток света попал мне в глаза. Я загородилась рукой, прогоняя болезненное наваждение, а потом просто принялась представлять, что я нахожусь летом на пляже и смотрю на солнце. Я могла смотреть на солнце долго, не жмурясь. Текст был идиотский — про мальчика, дружившего с дворнягой. Я уставилась в камеру.
— Начинайте!
Над черным глазом камеры зажглась красная точка. Текст я прочитала быстро, не забывая улыбнуться в нужных местах. Реклама была еще более идиотской — про банк, «который придаст вам уверенность в будущем!». Я произнесла текст рекламы с выражением, заставляющим верить в мою правоту только дебилов! Это было очень странно и нелепо, но я уложилась в минуту.
Когда я вышла на улицу, покинув здание телецентра, дождь уже закончился. Я решила пройти несколько остановок троллейбуса пешком — мокрый зонтик неприятно бил по ногам. Я улыбалась, и прохожие оглядывались мне вслед.
Первый съемочный день не помню. За три месяца подготовки перед выходом в эфир из меня сделали настоящую куклу. Отполированную, уродливую и глупую. Когда меня оформили на работу в четвертый канал, я чувствовала только необыкновенную гордость. Не знаю почему, но мне захотелось рассказать Андрею обо всем — именно в мастерской. Спускаясь по стертым ступенькам подвала, я испытывала ностальгию о том, чего нельзя вернуть, — о несбывшихся надеждах, мечтах, родившихся именно здесь, а потом жестоко и тяжело разбившихся одна за другой.
— Ты? — Глаза Андрея выражали бесконечное удивление. Только удивление — и ничего больше.
— Да, это я. Знаю, не ждал.
— А с чего вдруг мне нужно было тебя ждать?
— Нет, конечно. Просто я захотела прийти именно сюда.
— Что ж, раз пришла — садись.
Я опустилась на кровать. Мне хотелось, чтоб на грязном полу были видны отпечатки сотен крысиных лап…
— Андрей, нам нужно поговорить.
— Ты так считаешь?
— Да.
— Может, лучше дома?
— Нет, здесь.
— Ну, говори.
— Я хочу тебе рассказать… Прости меня, пожалуйста!
— За что?
— Я виновата перед тобой.
— В чем?
— Андрей, прекрати, ты и сам все знаешь. Я вела себя отвратительно, мерзко, я… Прости меня, пожалуйста.
— Это лишнее.
— Тогда я заблудилась в своей жизни. Мне было больно, а ты не хотел замечать мою боль.
— Ты действительно думаешь так?
— Если я не права — прости меня. Еще раз. Все было раньше, понимаешь?
— Нет.
— Я устроилась на работу.
— Куда же?
Захлебываясь словами, я рассказала ему все (опустив заключительную часть рассказа про то, как именно и с чьей помощью я попала на телеканал. Андрей бы этого не понял). Он был рад за меня, и я поняла, что мир наконец установлен.
Юлька же прокомментировала мою работу так:
— Ты всегда была авантюристкой и скрытной ненормальной! Но я за тебя рада!
Теперь несколько слов о Димке и о моем шефе. Димка был режиссером. Красивый черноволосый парень 27 лет, холостой, страшный бабник (кажется, я была первой, на ком он обжегся). Страдал диким самомнением, чтобы просто так снести отказ от женщины, любящей своего законного супруга. Короче, слишком темпераментный для того, чтобы разглядеть существующие границы, и слишком влюбленный в себя, чтобы остановиться вовремя. Филипп Евгеньевич — директор четвертого канала. 52 года, женат, двое детей и одна внучка, злой на моего мужа только потому, что он муж. Личность неприятная, выражение лица сальное. Большой друг Юлькиного любовника, устроившего меня на работу. В самом начале, как только я пришла оформлять бумаги на работу, он завел меня в кабинет и сказал:
— Вы одна из самых красивых женщин, которых я только знал. Вы — Татьяна Каюнова, вы принесете каналу славу и деньги.
— Спасибо, я польщена.
— Ну что вы! Вы очень красивы, это правда. Только жаль, что вы замужем. Замужество может основательно подпортить вашу карьеру. Вы не хотите бросить супруга, пока не поздно?
— Нет! К чему этот разговор?
— Что ж, если не хотите, тут уж ничего не поделаешь. Мне вашего мужа жаль.
— Почему?
— Потому что красивые жены не приносят своим мужьям ничего, кроме огорчений и настоящих несчастий. Особенно если муж знаменит так, как ваш. Особенно если у жены будет блестящая, затмевающая все карьера. Красивые женщины всегда и всем приносят только несчастье. Запомните это!
Я подумала: «Чушь собачья!»
С тех пор прошло ровно семь лет.
Глава 7
Помню пустоту. Болезнь словно сковала мое тело тяжелыми цепями. Все обрывки прежней (словно никогда и не принадлежавшей мне) жизни, как лоскутное одеяло, рвались и исчезали за спиной… Оставалось только одно. Только распятое в пустоте лицо и слова: «Я виновен… я совершил эти убийства…»
Вот он входит в подвал. На губах — полусумасшедшая улыбка. Он идет для того, чтобы убить… раскрывает портфель… детские глаза… он… самый мягкий и нежный, не обидевший даже мухи…
Яркие картины разрывали в клочья мое воображение, и в замолкнувшей квартире я умирала от пустоты, волей рока оказавшись женой убийцы. Ничто во мне больше не протестовало против этих слов, и, как страшный призрак слоняясь в ледяной пустоте четырех стен, я говорила про себя: жена убийцы. И принимала это как данность. Как божью волю. Как непреложный факт, ниспосланный мне судьбой. И мне казалось, что я умру. Через три месяца. Вместе с Андреем.
Кроме Юли и Роберта, никто больше не приходил и никто не звонил. Все старательно избегали моей зачумленной двери. После того как прошение о помиловании, пройдя все верховные инстанции, было отклонено самим президентом, для меня больше не существовало надежды. Роберт исчез сразу же, как только в прокуратуру пришел ответ. Я уже не представляла для него интереса. Он давным-давно получил причитавшиеся ему по бандитскому соглашению деньги. Если б я имела здоровье и силы, я еще могла бы протестовать… Но я медленно умирала в пустоте, и у меня не было ни желания, ни сил отбивать обратно незаконно полученные им мои деньги. Мокрая осень уныло стучала в окна. И в угасающем свете холодного солнца раскачивались на промозглом ветру уже по-зимнему голые ветки…
В тот день я впервые встала с постели и, не зная, чем себя занять, просто пошла по комнатам, не понимая, что делать — тихо биться лбом о стену или закричать, заорать нечеловечески — во весь голос…
Юля позвонила днем, где-то после полудня, и, еще не поднимая трубку, я уже знала, что это моя сестра… Кроме нее, некому было звонить.
— Как ты сегодня?
— Есть новости?
— Наступила осень.
— Послушай… Я не знаю, как тебе сказать… У меня есть для тебя кое-что… Ну, я нашла некоторые вещи… В старой дорожной сумке, в которую сваливаю ненужное старье… Думаю, тебе интересно будет посмотреть.
— Меня не интересует твое барахло.
— Но это связано с Андреем.
С Андреем. Что-то больно оборвалось в моей груди. И непонятно почему, жалостливым голосом я сказала:
— Юля… ты можешь сейчас приехать?
— Нет, — в тоне сестры был металл (по желанию она умела и быть, и прикидываться очень сильной и строгой), — нет. Ты сейчас оденешься, выползешь из своей норы и сама приедешь ко мне. Тебе слишком мало лет, чтоб хоронить себя заживо.
— Врач запретил выходить.
— Плевать! То, что я покажу, лучше любых врачей поможет тебе выздороветь.
— Я не понимаю.
— Я объясню. Когда ты увидишь… кое-что, ты поймешь, что твой муж всегда был подонком и убийцей.
— Нет смысла продолжать этот разговор.
— Есть смысл. Сейчас же приезжай ко мне и сама все увидишь.
— Я больше не вожу машину. Я боюсь садиться за руль.
— Возьмешь такси.
— У меня нет денег.
— Доедешь на трамвае.
— Я не могу.
— Разве тебя не интересуют личные вещи Андрея?
Я вздохнула. В конце концов…
— Насколько я помню, у тебя не может храниться никаких его личных вещей. Все они находятся здесь, в этой квартире.
— Говорить об этом по телефону — все равно что толочь воду в ступе. Немедленно приезжай, сама все увидишь.
Очень медленно я натягивала на себя вещи, безумно боясь подойти к зеркалу. Я страшилась увидеть свое лицо. Мне казалось, меня уже нет. И в пространстве холодного зеркального отражения будут плясать лишь бесформенные темные тени. Я шла вдоль пустоты, принявшей силуэты знакомых до боли улиц, и думала, как странен и глуп был этот разговор. «Твой муж всегда был подонком и убийцей…» В глазах общества — да, но не в моих. В моих он был прежним Андреем. Человеком, которого я любила.
Юля открыла дверь сразу. В гостиной на журнальном столике лежала исписанная стопка бумаги.
— Вот, — она протянула ее мне, — возьми.
— Что это?
— Кстати, я забыла тебе сказать — звонил Роберт.
— Зачем?
— Сказал, что Андрея перевели в другую тюрьму. Я чуть не ляпнула про эти письма. Он мне сказал, что его мучает совесть. Он говорит, что как только вспоминает тебя, так сразу начинает сомневаться в том, что Андрей совершил эти убийства.
— А при чем тут письма?
— Ты сама все увидишь.
Эту фразу она повторила в бессчетный раз, и мне захотелось от нее взвыть! Я сократила визит до минимума только для того, чтобы поскорее оказаться в своей квартире. Дома. Господи, неужели мог существовать для меня дом?! Юля успела остановить меня возле самой двери.
— Ты уже собрала его вещи? Нужно собрать все его вещи в коробки и как можно скорее избавиться от них. Знаешь, есть такие благотворительные фонды, где принимают одежду для бедных. Или просто выбросишь на свалку, и быстро соберется куча бомжей… Разберут моментально. Вот увидишь.
Я не сразу поняла, о чем она говорит. Я не могла понять потому, что никогда не представляла свою жизнь без Андрея.
— Избавиться от его вещей? Но зачем?
— Неужели ты не понимаешь, что он уже никогда не вернется?
Это было почти как в зале суда. Там, где кричала отраженная на деревянной перегородке, обезумевшая от горя, страшная женщина. Я схватила Юлю за плечи, начала трясти и орать: