ючался в самом методе. М. Г. Абрамс, выдающийся историк и теоретик литературы, описывал его при помощи метафоры зеркала. Писательство не имело цели изменить мир, но должно было отражать его и подражать ему. Копирование было естественным идеалом в обществе, построенном на покорности короне и церкви и решительно отвергавшему перемены.
Технология, явившись в облике печатного станка, помогла разбить зеркало. Капитализм и Просвещение помогли развить достигнутый успех. Иными словами, печатный станок сделал возможным массовый рынок печатного слова, а Просвещение создало политическую и интеллектуальную среду, в которой писательство могло процветать. Писцы и копиисты внезапно отошли в тень, а фигура автора приобрела героическую окраску. Отчасти это было делом рук книгоиздателей. Чтобы выделиться на плотно населенном рынке, нужны оригинальный продукт и ажиотаж вокруг него. Книга продается лучше, если заключает в себе мысли гения.
Писатели, когда-то безымянные ремесленники, те же сапожники, только работающие со словом, внезапно оказались вознесены на пьедестал. Главным творцом мифа был Уильям Вордсворт. Его работа невероятно скудно оплачивалась. Вместе с Сэмюелем Кольриджем они заработали тридцать фунтов на двоих за свои «Лирические баллады» (1798). Сумму никак не назовешь достойной гения, но именно в этом Вордсворт видел признак истинного искусства. Его цель далеко не ограничивались простым отражением реальности. Он считал, что писателю, воспроизводящему реальность или подражающему известным образцам, не место в профессии. Или, согласно формулировке М. Г. Абрамса, предназначение писателя – быть светильником, проецирующим идеи в мир. Вордсворт писал: «Единственный признак гения – умение делать хорошо то, что достойно быть сделанным и никем не было сделано раньше… Гений приносит новый элемент во вселенную интеллекта».
Достойная оплата – необходимое условие плодотворной работы гения, но такая оплата имеет смысл, только если закон охраняет работу художника от пиратов. (Поскольку поэты редко получают признание во время жизни, срок охраны должен быть долгим – чтобы вкусы публики успели дорасти). В течение десятков лет Вордсворт добивался, чтобы срок охраны авторских прав, установленной сто лет назад по Статуту королевы Анны, был увеличен. «Откажите творцу в этом, – писал он, – и жестоко возложите на его душу бремя, и тем убьете его порывы или же заставите обратить свои силы… к менее достойным занятиям».
Скорее всего, борьба Вордсворта за авторские права была продиктована его финансовыми интересами и заботой о собственном статусе. Но это и не удивительно. Оригинальность требует дерзости и упрямства. По сути своей, это высокомерная вера в то, что существуют новые идеи и формы, открыть которые ни у кого до тебя не хватило ума. Мы просто обязаны считать оригинальность престижной, иначе в культуре воцарится клише и банальность. Генерировать новые идеи – рискованное занятие, ведь идеи часто оказываются провальными. Культура всегда будет стремиться повторять себя, следовать проверенным формулам, потому что самый надежный способ делать деньги и добиваться популярности – это повторять заведомо работающие вещи. Может быть, гений немного обманщик, но важный для культуры обманщик. Используя слова, понятные в Кремниевой долине, можно было бы сказать, что сохранять в человечестве идею гения важно, поскольку идея порождает инновации. Разумеется, Долина никогда не согласилась бы с таким выводом, ведь он плохо сказался бы на ее доходах.
Немецкие и английские романтики писали о гении с такой же риторической силой, как и Вордсворт. Отцы-основатели американской нации делали то же самое. К сожалению, нельзя сказать, чтобы они были идеальными защитниками прав авторов. Они записали авторское право в Конституцию США, но в то же время оставили зияющую дыру. Американское законодательство ничего не говорило о распространении защиты прав на иностранные труды. Контрафактные издания британских произведений заполонили американский рынок. Пиратские книги были баснословно дешевы. «Рождественская песнь» Диккенса обходилась читателю в Лондоне в 2,5 доллара.
По другую сторону океана она продавалась за шесть центов. Если книга плохо шла в Англии, издатели просто отправляли ее в гигантский отдел уцененных товаров, каким в то время были Соединенные Штаты. Кроме того, насыщению рынка способствовала яростная конкуренция между американскими издателями. К 1830 году только в Филадельфии десять фирм издавали труды Вальтера Скотта. Как хвастался издатель Генри Холт: «Рынок в значительной степени процветал благодаря тому, что, пусть и не с юридической, но с моральной точки зрения было воровством».
Английских авторов происходящее приводило в ярость. Когда Чарльз Диккенс посетил Соединенные Штаты в 1842 году, он посвятил свое турне борьбе с американской издательской практикой. «Я больше всех из живущих пострадал от действующего закона», – жаловался он. Редьярд Киплинг, тоже много потерявший от существовавшего тогда положения дел, специально распорядился, чтобы его претензии к американским издателям печатались на туалетной бумаге: «Поскольку вы бессовестно и грязно печатаете украденную собственность, пусть вас проклинают от Аляски до Флориды и обратно».
Таким образом был создан удивительный парадокс. Американские граждане были очень начитанными, но американская литература – в высшей степени провинциальной. Классики XIX в., к сожалению, никогда не пользовавшиеся тем уважением, которого заслуживали, зависели от жалованья чиновника на таможне, в посольстве или на какой-либо другой подобной государственной службе. (Политические партии тоже были известным источником дохода литераторов, при условии, что те готовы были порождать пропаганду). Знаменитые издатели первых лет независимости не считали, что книги стоят серьезных усилий. Несмотря на то, что «Альманах»[96] принес Бенджамину Франклину целое состояние, он не напечатал больше ни одного произведения. Когда Уолт Уитмен решил издать «Листья травы», ему пришлось взять расходы на себя.
Писательство не было профессией. Господствовало идеальное его восприятие как хобби для образованных патрициев – тех, кто готов был разделить с миром плоды целой жизни, посвященной учению, и потому полагал вульгарным брать плату за изречения мудрости. Генри Холт порицал тех, кто пытался осквернить свои благородные речения упоминанием денег: «Никто еще не преуспевал, если решался положиться на свое перо как на источник дохода… Большинство великих авторов, начиная от Шекспира и далее по списку, имели другие источники средств к существованию. Есть некоторые занятия, в которых опасно полагать своей конечной целью деньги».
Марк Твен видел это заблуждение насквозь. Он возглавил борьбу за ужесточение американских законов об авторском праве. Сам того не зная, при этом он воспользовался тем же сравнением, что и Киплинг до него: «Эта страна полна лучших произведений английской литературы по таким ценам, что пачка туалетной бумаги смотрится роскошным изданием». Со временем издатели увидели в его позиции здравый смысл. Или, если точнее, они к тому времени были вовлечены в беспощадную ценовую войну, где все средства были хороши. Молодые конкуренты заполнили рынок печатной продукцией по бросовым ценам. Спустя десятилетия, в течение которых на законы об авторском праве было принято смотреть сквозь пальцы, издатели стали воспринимать их как спасательный круг, который снова сделает их бизнес прибыльным. В 1891 году Конгресс прислушался к мнению издателей и распространил авторское право на иностранные произведения.
Закон создал новую структуру экономических взаимоотношений, превратившую литературный труд из хобби в профессию. Именно ее хотят разрушить технологические компании. Когда Facebook проповедует свободное распространение информации, легко увлечься. Также несложно создать искусственное возмущение деятельностью медиакорпораций, собирающихся нажиться на безумном ужесточении законов о копирайте. Но при этом важно помнить, как превращение в профессию качественно изменило американскую литературу, сделав ее более демократичной. Книги стали более разнообразными, более яркими. На первый взгляд, это противоречит здравому смыслу. Любая профессия ограничивает круг принадлежащих к ней, не каждый может зарабатывать на жизнь пером. Но с появлением авансов для писателей, хорошо оплачиваемой работы в журналах, солидных гонораров за написание текстов писательство стало приемлемым видом деятельности для более широких слоев населения, не имевших прежде времени для подобного хобби. Буквально сразу после победы Марка Твена литература перестала быть занятием для касты избранных.
Впервые в истории республики во вкусах американцев стала преобладать американская литература. Вскоре появилось новое поколение писателей, способное лучше – хотя далеко не безукоризненно – отражать жизнь в стране. Оно не было сосредоточено на конкретной области или касте. Джек Лондон и Эптон Синклер поднялись из бедности. Глухая провинция, окружающая Новую Англию и Нью-Йорк, подарила миру таких писателей, как Уильям Дин Хоуэллс, Теодор Драйзер, Эзра Паунд, наконец сам Марк Твен.
Социальный состав американской литературы быстро изменился, потому что изменилась экономика. Издание книг стало большим бизнесом. Писатели производили ключевой товар, и их статус и гонорары быстро пришли в соответствие с этим фактом. Журналы и газеты долго не считали нужным указывать имена авторов статей – настолько низко они ценили писцов, снабжавших их словами. В те времена авторы все чаще стали видеть свои имена в печати, хотя New York Times, например, сопротивлялась этой практике до 1920-х годов.
Суммы гонораров, выплачиваемых издательскими домами, внезапно стали весьма впечатляющими. Уильям Дин Хоуэллс называл себя «социалистом в теории, аристократом на практике», хотя в письмах отцу признавался, что «большое удобство быть правым в теории и стыдиться себя на практике».
(В современных цифрах он зарабатывал 1,45 млн долларов ежегодно.) Или, как выразился Генри Холт: «Автор нашел своего золотого гуся».