Глава 10
Затрещал телефон. «Не пойду! — решила Татьяна Александровна. — Опять эти». Пропустила сигнал, второй и забеспокоилась: а вдруг не они, вдруг из поликлиники или, может, Женька — что-то она задерживается. Заторопилась в коридор, но, когда добежала, звонок оборвался. И точно это были не те. «Вышибалы» звонили по несколько раз в день; звонок их длился, пока его не отключали на телефонной станции, и мгновенно заводился снова. Это могло продолжаться четверть часа, час — с небольшими тревожными перерывами. «Что за зверищи?! — обреченно думала Татьяна Александровна. — Что мы им сделали?» — и потом до вечера мучила мигрень.
Она мельком глянула в сияющий, без единой пылинки, прямоугольник зеркала и отвернулась — как ошпарилась. Чистота в доме — это был ее пунктик, и Наташка однажды выкрикнула ей в лицо, что нищету не скроешь, хоть с утра до вечера на карачках проползай с тряпочкой… Она тогда опять плакала. А Женька — заступилась в кои веки… Надо бы ей побольше с пенсии давать, Женьке. Уж хоть бы рублей на триста прибавили, пусть хоть на триста. И мысль предсказуемо пошла в сторону очередного подорожания.
В зеркало Татьяна Александровна старалась не смотреть. Пока молодая была — некогда было прихорашиваться и разглядывать себя, к тому же она считала, что перед зеркалом вертятся одни свистушки. Вольно ей было рассуждать. Даже в сорок восемь она еще была красавица. А потом в один год резко постарела, раздалась на три размера, в волосах пробилась седина, залегли морщины в уголках глаз, рот точно в скобки поставили… «Интересно, какая теперь Ольга?» — подумала. Пыталась представить Ольгу — и не могла. Недобро думала про себя, что, наверное, тоже суставы ни к черту и седина, что обязательно Ольга сделалась толстая — не как Татьяна Александровна, а по-настоящему, на заграничных-то харчах, что капризная, наверное. Но стоило зажмуриться, и рисовалась в воображении хрупкая девочка, счастливая и немного испуганная — точь-в-точь какой Татьяна Александровна запомнила ее на вокзале в августе шестьдесят восьмого.
Она встряхнула тряпку, стала протирать зеркало, встретилась взглядом с отражением — и яростно мазнула по скомканному лицу, точно хотела его стереть.
Телефон опять ожил. Она схватила трубку, поднесла к уху — и сама испугалась: зачем?! Но это были не они. Взволнованный мальчишеский голос спросил Женю.
— Ее нет дома! — отчеканила Татьяна Александровна раздраженно.
Мальчик замялся, стал заикаться и путаться. Но все-таки смог как-то собрать из междометий и заиканий вопрос «Когда она будет?»
— Откуда я знаю?! — сказала Татьяна Александровна с досадой.
— Из-звините, — пробормотал мальчик и отключился. Первый слог прозвучал на высокой ноте и неожиданно окончился басовым проходом. В другой раз Татьяна Александровна улыбнулась бы, но только не сегодня.
С возрастом привычка держать руку на пульсе превратилась в паническую нервозность. Страх возникал мгновенно и разрастался до размеров космических. Вот и сейчас она мельком глянула на часы и отметила, что внучка задерживается уже на сорок минут.
Она набрала ей на мобильный, пошли длинные гудки — и на втором Женька сбросила звонок. Набрала снова, подумав, что, может, ошиблась, — Женька опять сбросила. И в третий раз, и в четвертый. И вот уже руки с трубкой заходили крупной дрожью, и уже представились, сцена за сценой, ограбление, изнасилование, и несчастный случай, и убийство, и взрыв в автобусе, и приемное отделение городской больницы, переполненное окровавленными трупами… А следом, без всякого перехода, пришло понимание: это они, вышибалы! Добрались до Женьки и теперь везут ее, связанную, куда-то в неизвестность. Она тихо опустилась на табурет в коридоре… Господи…
В двери завозился ключ, в квартиру влетела Женька. Бросила рюкзак, стала стягивать кроссовки — и только тут заметила бабушку.
— Ба, ты чего тут? — спросила.
— Женя! Ты где была?! — закричала Татьяна Александровна. Хотела встать, но силы все они ушли в этот крик.
Женька подняла на бабушку растерянное лицо.
— Ты почему сбрасываешь?! — опять выкрикнула Татьяна Александровна. Но выкрик не получился, сдулся.
— Так я подходила уже.
— Ну и что?! Трудно кнопку нажать?!
— Да ну вас! — буркнула Женька. — Сами на ушах сидите целыми днями — экономь да экономь. А как что, так сразу…
Она подобрала рюкзак и скрылась в кухне.
— Тебе мальчик звонил, — сказала Татьяна Александровна.
Женька мгновенно высунулась из кухни:
— А какой?
— Это тебе лучше знать. Спрашивал, когда вернешься.
— А ты чего?
— А что я… Сказала, не знаю.
— Да ну тебя, — опять буркнула Женька. Явно она расстроилась и теперь будет умирать от любопытства, пока мальчик не позвонит снова.
«А ведь он, пожалуй, не позвонит, — подумала Татьяна Александровна. — Напугала. Нервы ни к черту».
Раньше она такой не была. Там, в Усть-Илиме, один про нее так и говорил: «Гвозди бы делать из этих людей». Смирнов, кажется. Или Сидоров — простая какая-то фамилия. А дружок его, Юрчик Бойко, поправлял: «Не гвозди, а сваи. На черта нам гвозди-то, на бетоне». Она гордо проходила мимо, обдавая приятелей презрением, но все-таки немного обижали эти глупые хаханьки.
Коллектив не принял Таню. Она, впрочем, заметила это не сразу. А когда заметила, никак не могла понять причину. Гадала, мучилась — так и не поняла. И как бы удивилась, если б узнала — и тут виною танки в Праге. На третий месяц работы, в случайном общем разговоре, в столовке за стаканом компота из сухофруктов Таня обмолвилась про сестру-предательницу. К слову пришлось. Она не хотела быть резкой, в ней говорила боль. Это был жест доверия к людям, с которыми предстояло бок о бок провести не один год и съесть, может быть, пуд соли, она хотела поделиться своей бедой. Но стоило ей заговорить, высказать мнение, искреннее, хоть и почерпнутое из советских газет, стоило назвать дураками московских демонстрантов, как разговор забуксовал, все вдруг заторопились, начали доедать-допивать и разбежались по делам, а Таня осталась одна со своим компотом. Ей досталась сморщенная груша с бурым хвостиком да горсть разваренного изюму — и она, поскольку ела уже за двоих, обрадовалась этому нехитрому лакомству… Она не удивилась, что разговор внезапно оборвался. Ей и самой было неловко за сестру. Что про других говорить.
Начиналось странное время. Когда самый распоследний диссидент, невзирая на все возможные риски, включая юридический, легко находил единомышленников и сочувствующих, а правоверные комсомольские романтики вроде Тани оказывались в изоляции — словно школьники, которые насолили всему классу, и им объявили бойкот.
Позже напишут в мемуарах и покажут в документальных фильмах — что шестьдесят восьмой стал годом перелома, годом избавления от последних иллюзий. Но Таня, пропустившая оттепель со всеми ее надеждами, прозубрившая ее за школьной партой, так и останется непрозревшей — это часто случается с людьми, слишком уверенными в собственной правоте и не умеющими слушать, наблюдать и делать выводы. Она отстанет от времени на каких-нибудь пять-десять лет — да так и не догонит. Максимализм и упрямая инфантильность не дадут ей сделать циничную комсомольскую карьеру, присосаться к благам. Только в начале девяностых Таня признается себе, что прожила нелепую жизнь и осталась у разбитого корыта, как старуха у Пушкина, которая пострадала тоже от великого самомнения, а не от жадности. Но это случится позже, а пока Таня сидела в столовой, ела разваренные сухофрукты алюминиевой ложечкой — и все у нее было впереди, и хорошее, и плохое.
А потом родилась Наташка, и веселье кончилось. Толя на радостях развязал — и не смог остановиться.
Как чувствовала, она не хотела ехать рожать в Братск, но диагностировали тазовое предлежание, ехать пришлось, пришлось соглашаться на кесарево. Наташка родилась крупная, почти четыре кило. Швы заживали плохо, Таня нервничала, Наташку приносили в палату на кормление орущую и обиженную, и другие мамочки только косились — их дети спокойно спали, пока не начинали есть, а едва насытившись, засыпали снова, одна Наташка ревела, как иерихонская труба.
Толя никак не ехал. Таня мысленно уговаривала себя, что это из-за работы, что в выходные заберет их с дочкой. Но в субботу вдруг явился смущенный Юрчик Бойко. Таня сошла с крыльца на ватных от дурного предчувствия ногах, Юрчик помог спуститься, ловко забрал Наташку — у самого было два пацана, он хорошо умел обращаться с грудниками. Наташка, по счастью, спала, но даже во сне голодно причмокивала и хмурилась от солнышка, бьющего в лицо.
— Ты это… не бери в голову… — смущенно пробормотал Юрчик, усаживая Таню на заднее сиденье «Волги» и подавая Наташку. Наташка недовольно пошевелилась, пискнула, но не проснулась.
— Где он? — спросила Таня.
— Дома отсыпается. — Юрчик устроился впереди, и машина тронулась.
— И сколько он… так?..
— Понимаешь, Танечка… — замялся Юрчик, — тебя ведь в пятницу увезли… это вышло…
— Что, не вовремя? — горько усмехнулась Таня.
Она не хотела плакать, но роды ее ослабили — какая-никакая, а все-таки операция; слезы непроизвольно катились по щекам, а она их даже вытереть не могла, боялась потревожить Наташку. Юрчик поймал ее растерянный взгляд в зеркале заднего вида и стыдливо отвернулся.
— Да ты не переживай, Тань. Все образуется.
Дочка проснулась, заверещала. Пришлось расстегивать кофточку, вынимать грудь… Она чувствовала несвежесть кофточки, ей мерещился кислый запах пота, на груди подсыхало молочное пятно, застывали его заскорузлые края. Она ненавидела всех: Толю и его дружков, Юрчика, водителя, акушеров, даже Наташку. И, конечно, свою полную беспомощность.
А Толя вовсе не хотел ничего плохого, он вполне серьезно думал, что больше капли в рот не возьмет, раз у него теперь ребенок. Друзья-приятели помогли ему раздобыть кроватку, и он лично укрепил ее по периметру, каждый прутик проверил. И сам сколотил что-то вроде пеленального столика. Толя старался изо всех сил, честное слово.