Но закрутились, забыли. Даже Таня — ей тогда, ой, несладко жилось. Толя гулял, буянил, ночами гонял их с Наташкой по коридору — Наташка наутро ничего не помнила и думала, будто это плохой сон — а и правда, было как во сне, когда бежишь на ватных ногах, но остаешься на месте, а чудище дышит в спину. Потом хлопок, резкий свет, и оно отсечено белой дверью — только задвижка прыгает, готовая оторваться. А потом Наташка засыпает на руках у мамы. Чудище грозит из-за двери, но голос становится все дальше и тише — и проваливается куда-то. Кошмар истончается, вместо него снится другое, доброе, что заставляет Наташку улыбаться, — проснувшись, она никогда не помнит, чему улыбалась.
— Мамочка, зачем снится плохой сон? — пристает Наташка утром.
— Так бывает, — отвечает Таня и отводит глаза.
Чудище храпит поперек кровати. Таня его боится. Это животный ужас, сводящий лопатки. В теории Таня знает, что бояться нельзя и недостойно. Что надо бороться. Но не может выключить страх внутри себя. Счастье, что по ночам душевая пуста. Когда Толя звереет, Таня несется туда что есть духу, тащит сонную Наташку под мышкой, Наташка хнычет и дрыгает ногами. Задвижка сделана на совесть, как специально для таких случаев. Толя бежит следом — и никогда не догоняет, его болтает от стены к стене, он спотыкается о велосипеды и коляски и потом колотится в запертую дверь душевой. Весь этаж нехотя просыпается, хлопают двери, слышатся недовольные возгласы. Мужики наподдают Толе и волокут его в комнату, бросают на кровать. Он быстро успокаивается, засыпает. Таня крадется домой. Наташка дрыхнет. Тяжелая. Рукам больно. Наутро Толя делается елейный и дней пять не пьет, только несет Наташке шоколадки, а жене бесполезную галантерею.
Таня никогда не знает время следующего представления. Ей трудно сосредоточиться. Ей не до капсулы, не до таблички. Время идет. Идет дождь. Идет снег. Краска слезает — и уже через год от нее остаются редкие шелушинки. Камень стоит в парке на видном месте, рядом детская площадка — качели и карусель, и железный турник. До камня никому нет дела. Иногда за ним кто-нибудь хоронится, играя в прятки. Таня думает о страхе, который ест изнутри. О Наташке и ее счастливой короткой памяти. О разводе. Думает и не решается. Наташка любит шоколад. Любит папу. Она ничего не понимает в проклятой взрослой жизни.
Таня терпела еще четыре года. Уговаривая себя, будто это ради Наташки. На самом же деле стыдно было стать «разведенкой».
Июль перевалил за середину, жара стояла под сорок, и такая шла пылища со стороны нового города, хоть святых выноси. Там строили и строили. Дома в девять, двенадцать этажей. Аэропорт. Усть-Илимску прочили двухсоттысячное население. У Тани был отпуск, но они с Наташкой никуда не поехали — страшно было оставлять непутевого отца одного. К тому же Таня готовилась к переезду. Подошла наконец-то очередь им перебираться в новостройку. А следом шевельнулась и робкая надежда, что, может, убравшись из общежития, они наконец-то наладят семейную жизнь.
Наташка гоняла где-то в парке с компанией мальчишек. Была с ними еще тихая Лиза, она вечно смотрела Наташке в рот и делала, что та повелит. Три дня всей шайкой заваливались к Лизе смотреть «Бронзовую птицу» и теперь, конечно, играли в это. Лиза накарябала на тетрадном листке план, Наташка предложила, что карусель — это как будто лодка, а во-он тот камень — как будто плита на кургане. Было их человек десять. Камень откатили всем миром. И каково же было удивление, когда, совсем немножечко раскопав колючую сухую землю, обнаружили ящичек — совсем как в кино!
Спустя полчаса Наташка торжественно вошла в комнату, держа на вытянутых руках пыльную коробку — а следом втянулись мальчишки и Лиза. Встали в дверях, сопя и подергиваясь, точно руки и ноги у них были на шарнирах. Поперек щеки у Наташки тянулась свежая царапина, локоть был разодран — она честно боролась за право обладания ящичком и всех победила.
Ящичек казался знакомым.
— А Гришка говорит, что это его коробка! — заявила Наташка гневно и плюхнула трофей на обеденный стол.
Бойко-младший мялся среди вошедших. Он был болезненный мальчик, ровесники его к себе не брали, старший брат третировал — вот и пришлось прибиться к малышовой компании. Но даже тут лидерство перехватила Наташка, ну что за жизнь?!
— А что! — подал Григорий Бойко неуверенный голос. — У бати такой был, а потом пропал.
И тут Таня поняла…
Дрожащими руками открыла тугой замок, немного расковырянный, но непобежденный, потому что он был с секретом.
— Вы… где же это взяли?! — спросила тихо.
И тут они закричали разом: «Клад! Кино! Карта!»
Крышка была откинута, дети силились заглянуть внутрь — но видели бумагу вместо драгоценных каменьев и были явно разочарованы.
— Брысь! — закричала Таня. — Ну-ка брысь отсюда! — И от души наподдала Наташке, подвернувшейся под горячую руку. — Ах вы, вандалы!
Кто такие вандалы, никто не знал, но всех как ветром сдуло. Один Гришка топтался на пороге.
— Тебе чего? — растерялась Таня.
— Теть Тань, ну правда… это наш ящичек… — затянул Гришка. — Отдайте, а?
— А ну марш! — Таня двинулась на Гришку.
Через мгновение снизу донеслись детские голоса.
— Дура! — обвинял кто-то. — Говорил, сами давай откроем!
— Открыл один такой! — возражал другой.
— Надо было камнем! — горячо доказывал третий.
Таня посмотрела на ящичек. Наверху лежало послание комсомольцам будущего. Контейнер оказался негерметичный, и конверт был попорчен по краям, а из недр «капсулы» отчетливо пахло плесенью. «И чего это я так, — подумала Таня. — Они же просто играли. Откуда им знать». Она приподняла конверт и достала голубую пятирублевку, почти такую же хрустящую, как
была, — деньги старятся медленно.
— Эй! — крикнула Таня, высунувшись в окно. — Эй, кладоискатели!
Дети под окном дружно задрали головы. Одна Наташка сердито чертила перед собой мыском сандалии, поднимая пыль.
— Наташа, зайди на минутку! — попросила Таня.
— Не зайду! — буркнула Наташка обиженно.
— Теть Тань, давайте я, — предложила Лиза с готовностью.
— Да, Лизонька. Поднимись тогда ты…
Лиза поднялась — и незадачливые кладоискатели получили пять рублей «на мороженку». Они, в конце концов, заслужили. Это были те самые будущие комсомольцы. И радости их не было предела. А Таня села за стол и стала перебирать посылку в будущее, пытаясь вспомнить, кто что положил тогда. Фотографии совсем раскисли — но еще можно было разглядеть черно-белые виды на реку, панораму стройки, улиц; часы, хоть лежали на сухом, завести не удалось. Сломаны — поняла Таня. Они с самого начала были сломаны. Иначе никто не положил бы такую дорогую вещь. Подумав с минуту, проверила кипятильник — та же история. А вот компас ничего, показывал север.
Устав комсомола, упакованный в целлофан, совершенно не пострадал. Таня вынула его и отложила. Под ним, на самом дне, обнаружился еще один прямоугольник, многократно обернутый пленкой. Таня его не помнила. Взвесила на ладони, стала аккуратно разворачивать. Сняла слой, другой — и высвободила копеечный конверт, сложенный пополам.
Мгновение она сомневалась, хорошо ли читать чужие письма, но, припомнив обстоятельства отправки, надорвала конверт. И краска бросилась ей в лицо — в конверте лежало «резиновое изделие № 2», выпущенное Баковским заводом резиновых изделий по госту 4645-49 и прошедшее ОТК. А к нему прилагалась короткая записка обезличенными чертежными буквами. «Чтобы комсомольцы будущего не размножались!» — вот что было в записке.
Она сразу поняла — это Юрчик. Гриша Бойко говорил правду — это был их ящичек, и Юрчику не составляло труда пристроить на дно что угодно, хоть бомбу с часовым механизмом. Но она не стала поднимать скандала. Не побежала «куда следует». Потому что была не фанатка, а идеалистка. Но было больно. Чтобы не размножались!.. Ну надо же! Как такое в голову!!!
Юрчика следовало проучить. И не будь он отцом семейства, Таня бы, пожалуй, рассказала о пакостной выходке хоть на работе. В конце концов, их тоже касалось — не одну Таню, он всех оскорбил. Но у Юрчика было двое детей. И сломанные часы, опять же. И кипятильник. Их-то не он… Нет, на работе ничего говорить не стоило.
Она тогда выбросила злополучную упаковку резиновых изделий. Крамольная записка была разорвана и сожжена в майонезной банке, которую Толя завел под пепельницу. Так же, поколебавшись немного, Таня поступила и с письмом, которое сочинила несколько лет назад. Часы, компас, газеты, марки и открытки, фото и словарь, и кипятильник, и сам ящичек — все в тот день отправилось в помойку. Лишь устав не поднялась рука ни выбросить, ни тем более сжечь.
С новой силой Таня сосредоточилась на переезде. Ей не хотелось думать о письме в будущее, ей хотелось будущего — для себя и Наташки. И чтобы Толя образумился. Ей не хотелось знать, зачем Юрчик устроил эту гадость. Но и тут нашлось местечко личной вине. Слишком давно она ему отказывала — и чисто по-женски в глубине души восприняла пошлую шуточку как жест отчаяния.
Таня паковала вещи и отмечала крестиком дни до переезда. Календарь висел между окнами — туда пьяный Толя никогда не мог добраться, а отключался где-нибудь по дороге. Он не мог его оборвать, падая. И когда вычеркнутых дней в календаре стало черным-черно, а дней ожидания — жалкая горстка, вот тогда и случились «импортные шарики». И поставлена была жирная точка на Усть-Илимске.
Татьяна Александровна помнила, как сияющая Наташка влетела в комнату, размахивая надутым презервативом на нитке, и закричала:
— Мамочка! Смотри! Импортный шарик! Ни у кого нету такого!
Таня сначала даже не поняла, что это презерватив — действительно он походил на воздушный шар. Но вслед за первым беглым взглядом через плечо последовал второй, более пристальный, а за ним пришло осознание…
— А у меня еще есть! — объявила Наташка победно. Она отбросила «шарик», достала из кармашка новое «резиновое изделие № 2» и на глазах у застывшей Тани сунула его в рот широким концом — хорошенько надув щеки, впустила внут