Она докатила чемодан до маршрутки, открыла пассажирскую дверцу, спросила:
— Скажите, пожалуйста, эта машина действительно идет до Военграда, и если идет, останавливается ли на центральной площади?
— Зачем непонятно говоришь? — переспросил водитель с сильным акцентом. — Тебе куда?
Это был пожилой кавказец с обширным животом и печальными обвислыми усами. Несмотря на утреннюю прохладу, ему явно было жарко, по вискам из-под слипшихся седых волос струился пот. Водитель затянулся в последний раз и отщелкнул бычок в окно.
— Военград, — сказала Ольга четко. — Центральная площадь.
— Садись! Сделаем! — водитель вскинул руки над баранкой. — Заходи, пять минут — поедем!
Ольга полезла в салон, где уже дремали человека четыре. Чемодан удалось протащить в самый хвост, чтобы не мешал. Вместо пяти минут простояли все двадцать, но пассажиров добавилось всего несколько. Когда в салоне начали потихоньку возмущаться, водитель опять сказал свое «а», с явной досадой, и маршрутка тронулась.
Ехала и смотрела в заднее стекло, как разматывается пыльный асфальт в сизых выхлопах. Въехали в лес. Тут было еще сумрачно, только над просекой колыхались позолоченные еловые макушки. Внутри машина походила на своего хозяина. Такая же неопрятная, вся пропитанная запахом масла и пыли, с мелко дребезжащей дверью. Водитель включил бодрый шансон, и ехала «газель» ему в такт — расхлябанно виляя на пустом шоссе, обходя пробоины в асфальте. Ольге стало не по себе — вдруг перевернутся или врежутся? Вел водитель как выглядел — так же неаккуратно. По счастью, движения на дороге практически не было. Время в пути тянулось медленно, как будто маршировало на месте, и ощущение чужого усиливалось. Ольга в который раз задала себе вопрос, правильно ли поступила, что поехала. Могла бы просто послать Тане денег. Могла позвать к себе.
Маршрутка вылетела на солнце, покатила через поле — тут ничего не растили нарочно, это было сразу видно. Трава колыхалась, клочковатая, похожая на свалявшиеся спросонья волосы, в ней запутались пижмы и васильки. Начались постройки, но в них не жили — и давно. Остовы обгоревшего кирпича торчали среди выродившихся яблонь, усеянных мелкой завязью, низко стелились истлевшие домики из серых бревен, проваленные крыши свисали до земли, торчали остатки черных заборов. Подальше виднелось несколько блочных двухэтажек — солнце отражалось в окнах, точно там что-то горело. Пронеслись мимо обмелевшего пожарного пруда: в серой воде, покрытой мелкими морщинками, дрожало облако с рваными краями, его сносило ветром.
Опять нырнули в лес и вынырнули у бетонного забора, оверлоченного ржавой колючкой. В глубине читались выпотрошенные коробки каких-то корпусов, заводских или фабричных. Такая картина, впрочем, и для Чехии была не нова. С девяностых многие предприятия закрылись. Просто были они не такие огромные и, может быть, потому выглядели менее жутко. Опять пошел лес. Ольга устала. Она лет десять так далеко не ездила, да и силы уже не те.
Маршрутка вильнула, бикнула, Ольга не успела испугаться, как уже выровнялись, обогнав группу велосипедистов. Те шли вдоль обочины в полной экипировке, в веселых ярких веломайках, в космических своих шлемах. Она махнула им, но едва ли ее заметили — явно были из тех, кто наматывает километраж и не смотрит по сторонам. Ну вот. Везде люди. Катаются.
И опять лес иссяк. Точно в подтверждение ее мыслей начался аккуратный коттеджный квартал, весь сияющий, словно выставленный на витрину, с альпийскими горками, английскими лужайками, надувными бассейнами и качелями, с петухами на флюгерах; за ним явилось синее озеро с лодочками и водными мотоциклами. Обогнули озеро, влились на обкатанную трассу — и наконец-то на дороге почувствовалось движение.
Приехали. Ольга стояла на центральной площади Военграда, не узнавая. В детстве этот пятачок казался огромным — сердце городка. Здесь собирались, чтобы пойти в кино или на реку, отсюда ехали в райцентр на автобусе, тут помещался единственный ларек «Союзпечати», где папа брал по утрам газету. Сюда приезжали тележка с мороженым и бочка с молоком. А оказался вдруг совсем игрушечный. Его обступили торговые теремки; сосенки, которые высаживали тут еще пионерами, вымахали выше теремков и разрослись. Узкая пешеходная дорожка по-прежнему начиналась у остановки и бежала к дому. Раньше она была асфальтированная, теперь ее замостили фигурной плиткой, обсадили бархотками.
Ольга постояла еще немного и шагнула на дорожку. На чемодан, замотанный пленкой, на белую бирку на ручке недоуменно оглядывались проходящие бабушки.
Дом выглянул из-за угла панельной двенадцатиэтажки, которой раньше тут не стояло; штукатурка облупилась, пошла трещинами, сквозь нее проступали стены, как синяки сквозь кожу, и весь он точно присел от страха. Палисадничек, где в детстве растили цветы, стоял голый, от ели под окном остался черный пенек; вместо клумбы устроили две металлические штанги и сушили белье — вылинявшая простыня в маках реяла на ветру, джинсы мотались вверх ногами, за ними тянулась гирлянда полотенец — флажковая азбука Военграда. И только на лавочке у подъезда по-прежнему сидели женщины в халатах, в тапках на босу ногу. Так же когда-то сидела бабушка с подружками, а Оля и Таня копошились под ногами. В окно выглядывала мама, кричала весело: «Девочки, ужинать!» Она была еще здорова. Сейчас окно было закрыто. Даже форточка.
Ольга остановилась, перевела дыхание. Это оказалось сложнее, чем она думала. Собралась с силами и опять пошла. Чемодан покатил следом.
Женщины на скамейке внимательно ее рассматривали. Она никого не узнавала. Они наблюдали, как Ольга идет к подъезду, молчание было тяжеловесным и напряженным. Три женщины. Ольга затруднилась бы определить, какого они возраста. Младшая, кажется, была ей ровесница, двум другим дала бы немножко за семьдесят. Не смотрели — сканировали от макушки до пяток: как причесана, как одета, что несет с собой. Вспомнился Мирек Вранек. Он тоже умел так вот рассматривать. Не как мужчина женщину, а как враг врага. Cumel2 — вот что делал Мирек Вранек.
Она прошла мимо, сказала всей честной компании «Добрый день», — и только войдя в подъезд поняла, что сказала по-чешски. Звучало примерно одинаково, а все-таки… Ну и пусть. Пусть глазеют. Или она забыла, что на родине так принято? И разве убудет с нее? «Совсем я стала иностранка», — подумала Ольга весело. И потащила чемодан на второй этаж.
Стоило двери подъезда закрыться за ней, как на лавочке включился звук.
— Видели? — спросила одна.
— Брюки белые!— отметила другая.
Многозначительно помолчали.
— Иностранка! — подвела черту третья. И добавила с обидой в голосе: — Не узнала вишь. Гордая. В параллельном классе учились.
— Где им, — согласно закивали соседки.
— А чемодан-то! От дождя, что ли?
Опять повисла пауза, подруги задумались.
— Нет. Это не от дождя. Это в самолете мотают, от воров, — наконец объяснила первая. — Мои, когда прошлым летом в Турцию летали, рассказывали.
— От воро-ов! — понимающе протянула вторая.
— Небось есть, что красть-то, — усмехнулась «параллельная» и поднялась со скамейки. — Ладно, пойду. Котам сварю. — И не удержавшись, выдавила сквозь зубы: — Француженка!
— Почему француженка? Татьяна-то говорила, из соцлагеря откуда-то… дай Бог памяти… точно не из Франции.
— А, какая разница! — «параллельная» отмахнулась. — Ну их всех к лешему.
И зашаркала в сторону двенадцатиэтажки. Зашаркала не потому, что была стара, а просто тапки были слишком разношенные.
Ольга остановилась перед дверью. Дерево, раньше выкрашенное коричневой краской, теперь было укутано дерматином. Дерматин тоже успел сноситься от времени, из прорех торчала серая пакля. А вот звонок был прежний. Ольга набрала в легкие побольше воздуху и нажала на кнопку. Та провалилась, но ни звука не было за дверью. Что делать? Стучать? В детстве, когда они с Таней до звонка еще не дотягивались, влетали в подъезд вперед бабушки и неслись по лестнице наверх, кто первый, а добежав, колотили в дверь кулачками и сандаликами, чтобы мама поскорей открывала, — и Таня, конечно, всегда выигрывала, потому что была старше и сильнее. В окно ворвался шмель — и тишина наполнилась его паническим гудением. Было слышно, как он ищет выход, тычется в стекло… Ольга сделала несколько шагов вверх, чтобы разглядеть — но ничего не увидела. Зато, оглянувшись, наконец-то заметила новый звонок по другую сторону двери. Нажала, и в глубине квартиры послышалось добродушное «дин-дон». Сердце оступилось, горло свело от волнения. Ольга прислушалась. В квартире было по-прежнему тихо, только шмель все отчаянней колотился о стекло.
Услышав звонок, Татьяна Александровна хотела вскочить, бежать — но накатил страх, парализовал. Она подняла непомерно тяжелые руки, уперла в колени, вдруг показавшиеся огромными, мягкими, как желе, сделала усилие — но, едва приподнявшись, плюхнулась обратно.
— Наташа! — Хотела крикнуть, а голос не шел, вместо крика получился сдавленный шепот. — Наташа! — Сердце сбилось с ритма, замерцало; плита, кастрюлька и сковородка на плите качнулись вверх и вправо, увлекая за собой тахту и пол под ногами, и раз — выровнялись. Но страх остался — точно пол теперь был не пол, а корабельная палуба, под которой штормовое море… — Наташа! Наташа! — но Наташка не слышала ни звонка, ни этого шепота, спала без задних ног — часов с пяти, когда ее наконец-то сморило. Спала и Женька — ту пулеметом не разбудишь до полудня. Да что ж такое, Господи!
Ольга стояла перед дверью. Она начала сомневаться — тот ли дом, тот ли подъезд? В детстве тут была целая улица одинаковых двухэтажек, их стояла пятая в ряду. Теперь осталось всего четыре. Столько лет прошло. Могла и обсчитаться. Вот и ели под окном нет, а пенек-то, может, не от нее… Однако решила позвонить еще раз. Прислушалась, задержав палец на кнопке подольше. Звонок распевал свое «дин-дон». И когда, уже окончательно уверившись, что ошиблась, собралась уходить, внутри тихонько хлопнула дверь, другая, застучали быстрые шаги по коридору и щелкнул замок.