Он повернулся, и лицо его оказалось залито светом, проникающим из щели. Так мы и смотрели друг на друга, не нарушая прекрасного спокойствия бури.
Тем вечером нас пригласили на местное сборище. Теперь дети вели себя со мной иначе: они уселись рядом, но никто уже не хватал меня и не забрасывал вопросами. Мы сидели в широком кругу, на плетеных ковриках, разложенных вокруг костра. Над огнем висели котелки, и детишки шевелили их палками. С отцом беседовали все vaqueros, а не только тот, с усами. Я понял, что он рассказывает, как закручивается труба и каково находиться там, внутри.
Vaqueros задавали ему один и тот же вопрос, но отец, кажется, не понимал их. Потом кивнул: «А, вот вы о чем», и уставился на огонь, раздумывая, как сформулировать ответ. И тут все вдруг замолчали и замерли. К костру подошла Папайя в той же футболке и белом платьице, сияющем чистотой. Она села между двумя пожилыми мужчинами и устремила свои черные глаза на отца.
К моему великому удивлению, она заговорила с ним.
Отец ответил:
– Posible[39].
Один из vaqueros нервно дернулся, и отец с Папайей одновременно отвернулись и заговорили со своими соседями.
Позже, за едой, я шепотом поинтересовался:
– А о чем они тебя спрашивали?
– Хотели узнать, каково быть внутри волны.
– И что ты ответил?
– Ну, просто описал, как это было. Но они-то имели в виду совсем другое…
– Что же?
– Они хотели знать, видел ли я потусторонний мир, духов и все такое прочее.
Я подумал, что со стороны мы, наверное, выглядели как кометы, проносившиеся под завесой из воды.
– Но девушка выразилась удачнее, – прошептал отец.
– Что она сказала?
– Сказала, что это были небесные врата.
– Правда! – воскликнул я. – А ты так не думаешь?
– Я побывал на небесах, так что – да, так я и думаю, – ответил отец.
Перед глазами у меня мелькнуло острое лезвие
гребня.
– Но ведь ты мог упасть и разбиться, – сказал я. – И даже насмерть.
– Такова жизнь, Оллестад.
Я смотрел на костер и думал о том, что прекрасное порой неотделимо от ужасного, что плохое и хорошее часто случается одновременно, а иногда одно приводит к другому.
Мы ели рыбу, и Папайя не отводила от меня взгляда. По ее темным глазам нельзя было понять, довольна она или сердита. Она что-то шепнула одному из стариков, и все они повернулись и тоже посмотрели на меня. В животе у меня порхали бабочки, и я с замиранием сердца ждал, что она заговорит со мной. Если не сейчас, то хотя бы завтра. А поскольку она старше, то, может, сама меня и поцелует, и мне не придется этого делать первым.
Тут к ней обратился самый молодой vaquero, и они начали беседовать.
– Оллестад, не пора ли нам на боковую? – спросил отец.
Поблагодарив всех за ужин, мы направились к нашей хижине.
– Интересно, как ее зовут? – спросил я, уже в полусне.
– Кого?
– Эту хорошенькую девушку.
Было темно, но я почувствовал на себе его задорный взгляд. Черт, зачем я назвал ее хорошенькой?
– Эсперанса, – ответил он.
– А ты откуда знаешь?
– Мне сказала одна пожилая женщина.
– А где ее семья?
– Родители у нее умерли.
– От чего?
– Думаю, от какой-то болезни.
На рассвете мы пошли кататься на волнах под пузатыми облаками. Волны были меньше, и я поймал много коротких труб. С каждой новой трубой то очищающее чувство проникало в меня все глубже.
Потом отец вместе с двумя vaqueros, самым молодым и постарше, отправился проверить грузовик. Я надел шлепанцы и пошел играть с ребятишками. Они поймали здоровенную игуану, мы обернули вокруг ее шеи лиану и тащили как на поводке. Время от времени игуана пыталась бежать, резко дергая «ошейник». Дети привели меня в пещеру, и мы понаблюдали за летучими мышами, которые спали свисая с потолка вниз головой. Ребята жестами изображали, как летучие мыши пикируют на коров и пьют их кровь.
А когда все разошлись по домам на сиесту, я прилег на свое одеяльце и тоже уснул.
Отец разбудил меня и дал попить воды. Тут я заметил какую-то вмятину в верхней части гитарного чехла. Он открыл чехол, вытащил гитару, и стала видна выбоина на головке грифа. «След от выстрела», – подумал я.
Отец немного побренчал, заметил, что играть на ней все равно можно, и отложил гитару. Сказал, что собирается на серфинг. Солнце было в зените, я устал и остался в хижине.
Я все думал об Эсперансе. Представлял, как мы держимся за руки, даже целуемся. Но удовольствие омрачалось тем, что мне ужасно хотелось отсюда уехать, к бабушке с дедушкой или домой. От этих противоположных желаний я впал в уныние.
Отец вернулся с улыбкой до ушей.
– Старый ковбой Эрнесто поскакал в город за механиком, – сообщил он. – Он быстро обернется. Может, завтра машину уже починят.
– Почему ты сам не умеешь чинить машины? – спросил я.
– Да я как-то никогда не интересовался такими вещами, – ответил он.
– А надо бы уметь…
Отец рассмеялся.
– Надо бы уметь, – повторил я.
– Оллестад, подумай лучше обо всем хорошем. Это поднимет тебе настроение.
Когда мы пришли ужинать, Эрнесто сидел у костра с женой и тремя детишками. Он выглядел озабоченным и даже расстроенным. Отец заговорил с ним, и тот бросил в ответ несколько коротких отрывистых фраз. Папа сходил в хижину и вернулся, держа в руке несколько банкнот. Песо. Эрнесто не хотел брать деньги, и отец бросил их в пустую глиняную миску. Эрнесто кивнул жене, та взяла деньги из миски, ушла в сторону нашей хижины и вернулась уже с пустыми руками. Отец пожал плечами.
– Lo siento[40], – сказал он.
Вокруг костра повисло молчание. Старшие передавали по кругу миски. Отец протянул миску и мне. Запахло свининой. Я опять вспомнил о здешних поросятах. Но я был так голоден, что все равно стал есть.
Из центральной хижины вышла Эсперанса. Она села между старшими и начала есть. Волосы ее были заплетены в косу, и без пышной гривы вокруг лица глаза стали огромными, как грецкие орехи. Сейчас красота девушки бросалась в глаза еще больше. Уж очень она не вязалась с простой деревенской жизнью, с ее тяготами и молчанием. Казалось, Эсперанса была рождена для другого. В отсвете пламени от нее веяло опасностью. Я вдыхал ее сладкий аромат. Для меня ты всегда будешь Папайей.
Эрнесто и еще один vaquero первыми закончили есть и, взяв фонарь, тихонько прошли в главную хижину. Отец то и дело поглядывал в сторону хижины, откуда выбивался свет фонаря. Затем Эрнесто вышел наружу, и отец подошел к нему. Они тихонько переговаривались. Отец кивнул. Эрнесто тоже кивнул и вернулся в хижину.
Отец сел рядом со мной. Лицо его было напряжено.
– Пап, что случилось?
– Они боятся – вдруг federales узнают, что они нам помогали.
– А откуда они узнали про federales?
– Видимо, слышали в городе.
– А ты же говорил, что federales никогда не найдут нас?
– Они и не найдут. Пока мы здесь. Но потом могут сообразить, что к чему, и начнут всех доставать.
– И что, они злятся?
– Ну да.
– Так ты поэтому пытался дать им денег?
Отец кивнул.
– А я-то думал, что они сами потребовали.
– Не такого они склада…
Отец начал потирать ладони, а делал он это только в тех случаях, когда очень напряженно думал. Я испугался.
Он прочел страх на моем лице, обнял меня за плечи и улыбнулся.
– Оллестад, все в порядке. No problemo.
– И что нам делать?
Я поймал на себе взгляд Папайи и вдруг понял, что лицо у меня скривилось и из глаз вот-вот хлынут слезы. Я спрятал лицо в сгибе локтя.
– Завтра мы отсюда уедем, – сказал отец. – Ты и глазом не успеешь моргнуть, как мы уже будем в Вальярте, у бабушки с дедушкой. Покатаемся на досках в Сайюлите. Не парься.
Я все сидел, уткнувшись в локоть, и голова у меня жутко тряслась. Отец погладил меня по спине, и мой страх превратился в гнев. Мало того что нас могли вышвырнуть из деревни или даже похуже – отправить на голодный паек в мексиканскую тюрьму, так я еще и свел на нет все свои успехи с Папайей, разнюнившись у нее на глазах.
Все смотрели на нас, и я взял себя в руки. Выпрямился и выровнял дыхание. Отец протянул мне кокос. Я выпил содержимое без желания, просто чтобы ему угодить, словно за это обстоятельства согласились бы угодить нам. Отец встал и сказал, что сейчас вернется.
Папайя забирала у детей миски, и я избегал смотреть на нее. Все молчали, и вокруг костра царила мрачная атмосфера. Из хижины вышли vaqueros, попивая молоко из кокосов.
Тут появился отец с гитарой. Я просто рассвирепел. Неужели ему хватает глупости считать, что они захотят послушать его? Он, гринго-врунишка! Отец уселся, настроил гитару и принялся наигрывать фламенко. Я вскинул руку, чтобы остановить его, но это было бы предательством, и я всего лишь махнул ею в воздухе. Отец запел на испанском. Эрнесто, не отрываясь, следил за его пальцами. Я же пялился в землю, розоватую в свете пламени, и надеялся, что все это скоро закончится.
Стихли последние переливы песни. Повисло молчание. Отец подмигнул мне, отчего мне стало еще больше не по себе. Vaqueros сидели со скучающими лицами. Я уже приготовился удирать со всех ног и ждал только его сигнала.
Однако он с невозмутимым видом склонился над гитарой и снова заиграл.
– Папа! – взмолился я.
Не обращая на меня внимания, он запел.
Я наклонился поближе:
– Пап!..
Отец закрыл глаза и продолжал петь на испанском. В этот момент я поймал взгляд Папайи – она разглядывала его плечо и шею. Выступившие на отцовской коже капельки пота поблескивали в отсветах пламени. Затем девушка плавно перевела свои полуприкрытые глаза на костер, и теперь казалось, что она все время только туда и смотрела. Отец ничего не заметил. Он все пел своим глубоким низким голосом. Я огляделся по сторонам, проверяя, не приближаются ли к нему