мог сделать? Написать в штаб, командующему?.. Перехватили бы. А теперь поздно, я в их власти. Да, так ли все это? Союзники. Не посмеют! Ведь это… это…»
Мысли Афанасьева были прерваны скрипучим голосом Джекобса:
— Вы так… думать… Я предложить, вы отказываться. Мы будем вас заставлять… Вы не вернетесь на Родина.
— Не посмеете! Разве я пленный? — резко бросил Афанасьев.
Джекобс кивнул лейтенанту.
— Нет! — отрезал Картрайт. — Хуже, господин Афанасьев! Вы без вести пропавший на фронте. Такова официальная версия у вас на родине. Как видите, мы приняли меры заранее… До сегодняшнего дня вы могли оставаться на воле, могли общаться с нашими офицерами. Теперь кончено. Мы вынуждены… понимаете вынуждены, вас изолировать. И мы это сделаем. Все должно остаться в тайне, иного пути нет. Выбирайте! Или ваше согласие помочь нам — и тогда свобода, крупные деньги. То есть жизнь, и жизнь хорошая. Ясно? — Он выдержал паузу, выразительно посмотрел сначала на Афанасьева, потом на майора. — Мы мало требуем и много даем. Но если вы откажетесь…
— Продолжайте, — безучастно сказал Афанасьев.
— Продолжаю… Вы будете заключены в концлагерь. Под чужим именем, как германский шпион. И никто никогда не узнает, где вы. У нас в штабе мы доложим, что вы отправлены в Россию. Знать будем майор да я. Иного выхода нет, отпустить вас мы не можем. Поэтому будем вполне откровенны: нам нужны сведения о вашей армии и промышленности. Мы собираемся получать их любыми методами. Не советую упрямиться! Вы не знаете наших лагерей. Там не сладко!
— Не сомневаюсь, — угрюмо сказал Афанасьев. — И все же я не могу. Нет, нет!
— Но вы учтите, — несколько мягче продолжал Картрайт. — Мы союзники. Наши страны никогда не будут воевать. Вы не сделаете вреда вашей родине, но спасете себя. Захотите — вернетесь в Россию, захотите — останетесь у нас. Выбор свободный… И получите кучу денег! Никто не узнает о нашем договоре. Никто, даже в Штатах! Мы в этом заинтересованы больше вас. Полная тайна! Что вас смущает? Долг, честь — чепуха! И родина — чепуха! Родина у человека там, где хорошо платят. Поймите эту простую формулу — и дело в шляпе… Вы так молоды, вся жизнь впереди. У вас есть мать, сестра… невеста. Пожалейте их, не губите себя!.. Даем вам пять минут на размышление.
Мать и невеста… Афанасьеву вспомнилось скорбное женское лицо, послышались печальные слова: — Береги себя, сынок… Ведь ты мой единственный… — Тогда, при последнем прощании, материнские глаза были сухи и лишь голос выдавал затаенную боль. Мама! Война окончилась, твой сын жив. И вот новая опасность, страшнее прошлых. Неотвратимая. Значит… суждено все же матери оплакивать сына, как покойника. Жизнь кончилась… Но… но выхода нет. Нет? Ну, конечно, незачем и думать. А главное — не показать этим мерзавцам свою тоску, свое отчаяние. Нет, нет, они не узнают…
Афанасьев стиснул ручки кресла, оттолкнулся и встал. В упор взглянул на Джекобса и сказал небрежно, будто речь шла о чем-то обыденном и малозначащем:
— Не нужно. Я уже обдумал. Я отказываюсь!
— Предпочитаете лагеря? — Картрайт вжал голову в плечи. — Вы безумец!
— Пусть безумец! Но не подлец, не предатель. Вы не знаете советского офицера!.. Союзники… Не будем воевать… Охотно верю, даже сейчас. Но продавать вам Родину не собираюсь. И я вас не боюсь! Ни вас, ни ваших лагерей! Зарубите это себе на носу, болван!
Прислушиваясь к бурному разговору, Джекобс быстро писал. Он расписался, аккуратно завинтил ручку и нажал кнопку звонка, глухо затрещавшего в соседней комнате.
В кабинет вошел вооруженный солдат, остановился навытяжку у стола. Джекобс буркнул приказание, вручил солдату бумагу и повернулся к Афанасьеву.
— Идите!
Когда закрылась дверь кабинета, Афанасьев почувствовал облегчение. Ему показалось, что он выбрался из болота…
Джекобс крякнул, порывисто поднялся с кресла, ломая спички раскурил сигару. Молча заходил по толстому, заглушавшему шаги, ковру. Картрайт остался у стола. Он барабанил пальцами по ручке кресла, поворачивал голову, наблюдая за шагающим майором.
За окном зашумел мотор отъезжающего автомобиля, сердито рявкнул гудок. Потом все стихло. Часы звонко пробили два, щелкнули и заиграли сентиментальную немецкую песенку. Джекобс остановился, нажал выступавшую из футляра кнопку. Песенка оборвалась.
— Ну! Что вы скажете, лейтенант?.. Черт бы забрал этих фанатиков!
Слова вылетали вместе с табачным дымом, точно плевки.
— Д… да, сэр, — запинаясь пробормотал Картрайт. — Боюсь, что мы зря пошли на такой риск. Этот метод себя не оправдает. Это игра краплеными картами.
Майор побагровел.
— А какой вы рекомендуете? И зачем говорите мне: скажите это полковнику… Наши агенты терпят крах в России, нам поневоле нужны русские. Но как их заставить работать на нас?
Картрайту очень хотелось сказать: — Не знаю. Вероятно никак. — Но он промолчал.
Майор растворил шкаф, энергично отодвинул в сторону папки с делами, извлек начатую бутылку коньяку и две рюмки. Подошел к столу, налил и пододвинул рюмку Картрайту.
— Пейте! — сказал он уже спокойнее. — И слушайте, что мне говорил вчера полковник Стивенс.
Майор выпил залпом, крепко поставил на стол пустую зазвеневшую рюмку.
Картрайт медленно, с явным удовольствием, проглотил свою порцию.
— Я слушаю, сэр.
— К черту вашу вежливость! — снова вспылил Джекобс. — Полковник приказал мне, поняли? То, что мы сделали — противозаконно и опасно…
— Я вам говорил это, сэр! Гнусно мы поступили, да, гнусно! Ведь он офицер. И хороший парень, клянусь честью!
Майор засопел, нервно заерзал в кресле.
— Он большевик, а не офицер!.. Хорошо, пусть это гнусно. Но мы не виноваты — ясно вам. И бросим этику. В нашем деле она ни к чему. Только бы не было неприятностей.
Джекобс снова наполнил рюмки. На этот раз Картрайт протянул руку без приглашения.
— Что касается мнимой гибели Афанасьева, — сказал он растягивая слова, — то здесь игра чистая. Советская комиссия, обследовавшая подготовленные нами остатки самолета, поверила, что Афанасьев спустился на парашюте у немцев. Русские еще ищут, но они ничего не найдут. Ваше здоровье!
Они чокнулись и выпили. Бледные щеки Картрайта стали еще бледнее, глаза сузились.
— Кислое наше дело, — заговорил майор после непродолжительного молчания. — У Стивенса тоже нет полномочий, он действует на свой риск. В случае чего — он и в ответе, а не мы. Если будут осложнения — сошлемся на приказ полковника. Иначе нам не сдобровать. Если наш трюк откроется, будет скандал! Ведь в армии считают русских героями. И они правы.
Картрайт рассмеялся.
— Но ведь об этом никто не узнает!
Джекобс стукнул кулаком по красному сукну: тонко задребезжали рюмки.
— Надеюсь!.. Разумеется, скоро все пойдет иначе, нам развяжут руки. Но хватит. Идемте завтракать, я проголодался.
Офицеры вышли, сели в автомобиль. Машина покатила по дороге, по которой четверть часа назад увезли Афанасьева…
Глава III
Восемь месяцев — небольшой срок для живущих на свободе. Восемь месяцев бесконечно растягиваются для заключенного, ничего не видящего кроме своей тюрьмы.
Прошло двести сорок не отличимых друг от друга дней. За это долгое время ничего не изменилось в жизни Афанасьева. О нем забыли. Его лишили не только свободы, у него отняли имя, национальность и родной язык. Никто больше не произносил фамилии «Афанасьев», никто не обращался к нему по-русски.
В картотеке концлагеря, в его личной карточке, значилось: «№ 823. Без срока. Парчевский Станислав, поляк, уроженец Варшавы, 23 года. Немецкий шпион».
Картрайт не обманул и не преувеличил. Как гражданин Афанасьев перестал существовать.
Связь с внешним миром прервалась. Высокий глухой забор, затянутый по верху колючей проволокой, ограничивал кругозор заключенных, позволял им видеть кусок неба да верхушки деревьев окрестного леса. Забор словно замыкал круг молчания, не пропускал ничего ни извне, ни изнутри. Что происходит снаружи в большом мире свободных людей, гремят ли там пушки, или война закончилась, — никто из арестантов не знал. Газеты сюда не приходили, радио не было, книг не давали.
— Имей в виду, парень! — сказали Афанасьеву в конторе в день его прибытия. — Здесь не пансион для благородных девиц! Веди себя смирно, не то расплатишься своей шкурой. И брось дурацкие бредни о том, что ты русский! Все здешние мошенники выдают себя за кого-то другого… Не вздумай бежать, если дорога жизнь! Запомни все это и ступай…
Афанасьев прилежно изучал английский язык, пока жил на свободе. В этом ему помогали американские офицеры. Он понимал чужую речь, если говорили медленно, и он понял смысл «напутствия», подкрепленного выразительными жестами. Оставшееся неясным подсказала жизнь, он скоро убедился, что услышанное в конторе не было пустой угрозой.
Решение бежать и пробраться к своим зародилось у Афанасьева еще в кабинете майора. Бежать! Единственный доступный способ борьбы и спасения, единственная цель, ради достижения которой нужно перетерпеть все.
Вырваться из лагеря, вернуться на Родину, разоблачить действия американской разведки — казалось Афанасьеву таким же долгом, как выполнение боевого приказа. Этого требовали присяга и честь офицера.
Стремление к намеченной цели полностью руководило поступками Афанасьева, заставляло его сдерживать негодование, скрывать ненависть, подавлять протест. Сознавая, что открытое возмущение повредит ему, лишит даже малого шанса на возврат свободы, он заглушал в себе проявления оскорбленного человеческого достоинства. Это было тяжко. Человек не хотел быть номером, Афанасьев — Парчевским. Никогда прежде не думалось, что он способен переносить грубые окрики, а иногда и побои надсмотрщика. Но он их переносил, казалось, смиренно и безропотно. Особенно досаждал Афанасьеву надсмотрщик Гаррис, прозванный заключенными «злой собакой». Этот коренастый, плотно сколоченный человек, с лицом, напоминающим нашего далекого предка-питекантропа, отличался тупостью и злостью. Издеваться над беззащитными людьми было его любимой забавой. Гаррис не упускал случая оскорбить или ударить Афанасьева, если находил хоть малейшую причину. А найти такую причину ему ничего не стоило.