Нижний этаж особняка занимал ресторан «Фауст». Здесь всегда водились отличные коньяки и французские вина, можно было потанцевать, а то и принять участие в каком-нибудь модном диспуте. На втором этаже размещались так называемые девичьи комнаты. На второй этаж допускались только «порядочные люди», постоянные посетители заведения фрау фон Крингер. Здесь на правах своего человека нередко бывал Константин Витальевич Милославский.
Два дня в зале ресторана проходила конференция газеты «Посев», у которой давно выработалась своя твердая «линия» — клевета, злые наветы, подлые измышления о русском народе. Она издается на средства иностранных шпионских служб людьми, которые называют себя русскими солидаристами и членами НТС.
Понятно, что Милославский почтил конференцию своим присутствием, хоть и не велика была радость выслушивать болтовню продажных скоморохов, но ведь порою приходится исполнять и неприятные обязанности!
Константин Витальевич лениво слушал осипших ораторов. Из всех речей уловил только одно: дела российских солидаристов плохи.
По окончании официальной части была устроена шумная попойка. Глухо вздыхали контрабасы, завывали тромбоны, тявкали саксофоны. И вся эта какофония, сопровождаемая звоном, дребезжанием и грохотом барабанов, бешено металась по огромному залу, разрывая густые облака сизого дыма.
В танцах изгибались полуголые танцовщицы из ночного кабаре и девицы фрау фон Крингер. Милославский брезгливо поморщился и поднялся на второй этаж. Служанка сообщила ему, что хозяйка ждет его в гостиной.
Когда он перешагнул порог гостиной, фрау фон Крингер поднялась навстречу.
— О, майн гот! Господин Милославский, я вас совсем потеряла...
Константин Витальевич приложился к ручке.
— Виноват, фрау фон Крингер. Простите великодушно. Все дела...
Он отступил на шаг и воскликнул:
— О, фрау! Вы прелестны, помолодели на двадцать лет.
Крингер, польщенная словами гостя, улыбнулась и погрозила пальцем.
— Вы неисправимы...
— О, что вы! Я от всего сердца.
Он осмотрел гостиную и воскликнул:
— Новые картины! Не откажите в объяснениях, фрау, один я здесь беспомощен.
Хозяйка взяла его под руку, подвела к картине, висящей в широком простенке между стрельчатыми окнами.
— Это — «Всадница» Марка Шагалла... Марк Шагалл родился в России, а сейчас, говорят, живет во Франции...
— Любопытно... А это что? — Милославский повернулся к смежной стене.
— О, дорогой Константин Витальевич... Это же Фриц Шмидт. «Одинокая женщина».
— Постойте, постойте, фрау, кажется, начинаю прозревать... Да, да, конечно, женщина... Женщина, покинутая всеми и никому больше ненужная, как старый хлам... в заброшенном чулане.
Фрау фон Крингер насмешливо скривила яркий рот
— Должна признаться вам, господин Милославский, сколько я ни гляжу на эту картину, женщины на ней не могу отыскать...
Они уселись в кресле и начался обычный светский разговор. Под конец Константин Витальевич осторожно осведомился о здоровье Эльзы — девушки из «девичьих комнат».
— Здорова, но сегодня чем-то расстроена... Зайдите, может, вам удастся успокоить ее.
Милославский приложился губами к горячей руке фрау.
Уже шестой год живет Эльза в этом заведении. Худенькая, она и в тридцать лет похожа на девочку-подростка. Резко очерченные скулы, глубокая посадка темно-коричневых глаз непонятно напоминали об Азии.
Вначале она была посудницей на кухне, потом официанткой. Заметив, что многие посетители ресторана обращают на нее внимание, фрау фон Крингер предложила ей перейти в комнаты. К ее удивлению, Эльза подчинилась.
Константин Витальевич заходил сюда всякий раз, когда бывал в Мюнхене по делам службы, а иногда приезжал и специально. Со временем между ними установились настолько странные отношения: в отличие от других посетителей, которых девушка принимала с отвращением и брезгливостью, Милославского она покорно терпела.
Когда Константин Витальевич вошел в комнату, Эльза сидела в кресле. Углубившись в чтение, она не слышала стука в дверь. Он слегка коснулся ее плеча. Девушка вздрогнула, нехотя поднялась и вяло протянула ему холодную руку.
— Чем же ты увлеклась? — спросил Милославский.
Эльза молча показала истрепанную книгу в сером бумажном переплете.
— О, Достоевский, «Записки из мертвого дома». Нравится?
— Очень. Здесь рассказывается о людях, каких я постоянно вижу вокруг себя. Хочешь послушать?
— Попробую.
Удобно устроившись в кресле, Эльза начала тихим, прерывающимся голосом:
«...Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат, уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления...»
— Да, эти мысли, как сказал бы француз, видимо, составляют profession de foi — систему убеждений — Достоевского, хотя, на мой взгляд, он допускает неуместное обобщение.
— А я ему верю. Действительно, «свойство палача в зародыше находится почти в каждом современном человеке». Я знала людей, которые казались порядочными и даже добрыми. Они стали палачами, истязали соотечественников, братьев и сестер своих. Я не говорю уже о немцах.
Было понятно, что Эльза не примирилась с окружающей ее подлостью и грязью.
А Милославский... Он положил свою большую ладонь на книгу.
— Не надо, моя девочка. Довольно... Я понимаю, ты нынче возбуждена и расстроена.
Эльза закрыла лицо руками и из самой глубины души выдохнула:
— О, господи!
— Ты русская? — тоже по-русски спросил Милославский.
— И ты?
— Да...
Милославский взял книгу и захлопнул ее резким движением.
— Жизнь вечна, милая девочка. Одно поколение разрушает, другое создает; один человек господствует, другой подчиняется. Счастлив тот, кому удается найти saste milien — золотую середину. Но редко кто находит ее. Так заведено самим господом богом и так будет вечно
Он положил свою жилистую руку на ее руки, крепко сцепленные в пальцах.
— Ну, а теперь кайся в своих грехах. Рассказывай о себе.
— А надо ли, Константин Витальевич? Может, не стоит душу травить?
— Надо: легче станет.
— Попытаюсь... Только слушай внимательно и, пожалуйста, не перебивай.
Милославский молча наклонил голову, приготовился слушать.
— С чего начать? Ну, родилась я в Крыму, в татарском селении. Об отце ничего не знаю, мать и бабушка вспоминаются как в далеком сне. Росла в Симферополе, в детском доме. Окончила медицинское училище, когда исполнилось восемнадцать, приехала в Ялту, в санаторий «Ливадия». При немцах тоже работала медсестрой, в госпиталях. Конец войны застал меня в Зальцбурге. Хотела вернуться на родину, но влюбилась в американского офицера. Мне уже двадцать два года было, а я все такая же доверчивая. Он обещал жениться, увезти в Штаты. В Штаты, так в Штаты: в России у меня близких нет, а с милым везде рай. Поверила. В сорок седьмом тот американец уехал, а меня бросил. Спасибо, фрау фон Крингер приютила... Первое время совесть мучила, но привыкла, человек ко всему привыкает... Веселая история, не правда ли?
— Таких историй миллионы, — Константин Витальевич притворно вздохнул. — О, многострадальная Русь, сколько выпало испытаний на твою долю!
Милославский выпрямился, погрозил кулаком в пространство.
— Большевистская голытьба довела великую Русь до позора и унижения. Стыдимся признаться, что родились на русской земле... Но ничего, придет час расплаты... — Вдруг грозящая рука Милославского безжизненно упала. Он еле добрался до кресла. С ним случился нервный припадок.
На второй день после возвращения из Мюнхена комендант пришел на службу с опозданием на целый час, чего раньше с ним никогда не случалось. Посидел в своем кресле за столом, затем поднялся и стал медленно вышагивать по кабинету. Веселые мысли не приходили, в голову лезли всякие нудные мысли, которые, в конце концов, свелись к тому, что на посту коменданта лагеря перемещенных лиц особенно не отличишься... Надо что-то предпринимать. Но что?
Он снова присел к столу и стал без интереса рассматривать накопившиеся без него бумаги.
— Разрешите, господин комендант?
— Да, — ответил Милославский, не поднимая головы.
Нечипорчук приблизился, произнес подобострастно:
— С приездом, господин комендант. Как изволили съездить, в полном ли здравии?
— А, господин Нечипорчук. Что нового?
— Жизнь течет без перемен. В лагере тихо, спокойно.
Он еще что-то хотел сказать, но в кабинет без доклада вошли два немецких офицера. Один седоватый, в форме полковника, а второй — лейтенантик, совсем мальчишка, но с весьма самодовольным видом.
— Полковник Ульрих фон Шеффер, представитель военного командования, — отрекомендовался старший, остановившись в двух шагах от стола.
Лейтенант отошел в сторону, вытянулся, как на смотру.
— Извините, господин полковник, я не совсем понял: представитель какого именно военного командования?
— Уточняю. Из ведомства Уполномоченного по вопросам, связанным с размещением союзных оккупационных войск, господина Теодора Бланка.
— Бывший обер-лейтенант германской армии, — представился Милославский, — комендант лагеря перемещенных лиц.
— Вы в каких частях служили, герр Милославский? — Голос полковника заметно подобрел.
— В управлении полиции безопасности.
— Тогда вы неточно назвали свое звание.
Константин Витальевич чуть поколебался, но все же выговорил: — Оберштурмфюрер СС Милославский.
Полковник рассмеялся.
— Я полагаю, господин оберштурмфюрер СС, что наступает время, когда можно будет не стыдиться своих заслуг и званий. Где служили? Простите за повторение вопроса.
— В Одесской команде, а позднее в управлении Шталага VIII-А. Прошу присесть, господин полковник. Это мой секретарь, — комендант указал на Нечипорчука, — думаю, он не помешает нашей беседе?
— Вы своих помощников знаете лучше, вам и решать... — ответил полковник, устраиваясь в кресле.
— Эрвин, — обратился он к лейтенанту, — вы можете присесть.