, и, по словам Гвинн, «в каждом штате, где удушение, при содействии многопрофильной бригады медиков, рассматривается как уголовное преступление, наблюдается снижение числа убийств». Например, в промежуток между 2012-м и 2014-м годами в аризонском округе Марикопа количество убийств, связанных с домашним насилием, снизилось на 30 %[58] . Гвинн и ее коллега Дэниэл Ринкон, сержант уголовного розыска Скоттсдейла и один из сотрудников Института обучения профилактике удушения, утверждают, что в первую очередь это произошло благодаря тренингам, которые их команда проводила по стране для всех – от диспетчеров до сотрудников служб экстренного реагирования и экспертов-криминалистов – и, во-вторых, благодаря привлечению медсестер-криминалистов к осмотру жертв удушения. Округ также закупил цифровые камеры высокой четкости, которые помогают запечатлеть визуальные доказательства, такие как лопнувшие сосуды, отпечатки пальцев и другие индикаторы. До проведения такой подготовки и криминалистических экспертиз удушение становилось причиной судебного разбирательства только в 14 % случаев; сейчас эта цифра приближается к 62 %.[59] Хотя программа слишком новая, чтобы можно было выводить прямую причинную связь, окружной прокурор Марикопы Билл Монтгомери сказал мне: «Глядя на объективные данные, можно заметить, что с тех пор как мы стали уделять больше внимания случаям удушения при домашнем насилии и усовершенствовали наши навыки расследования, обвинения и привлечения к ответственности, мы наблюдаем значительное снижение количества убийств, связанных с бытовым насилием». В 2016 году, в период написания этой книги, по законодательству Кентукки, Нью-Джерси, Южной Каролины и Северной Дакоты удушение не считалось тяжким преступлением. То же верно для Огайо и Вашингтона, округ Колумбия[60].
И всё же при рассмотрении любого дела необходимо распознавать и диагностировать удушение и поражение головного мозга. Сильвия Велла написала диссертацию об удушении; она помнит одну из участвовавших в ее исследовании женщин двадцати семи – двадцати девяти лет, на шее и ухе которой были замечены настолько крупные кровоизлияния, что Велла немедленно отправила пострадавшую в отделение скорой помощи, где у нее при осмотре обнаружили рассеченную сонную артерию. Женщина позвонила Велле из больницы и сообщила, что ее поместили в охраняемую палату под чужим именем. «Никто не знает, почему у нее не случился инсульт, – говорит Велла, – врачей поразило, что эта женщина смогла выжить».
И если удушение достаточно хорошо описано в медицинской литературе, то на черепно-мозговые травмы (ЧМТ) сообщество по предотвращению домашнего насилия обратило должное внимание только сейчас. Большинству жертв домашнего насилия, при обследовании которых замечают признаки ЧМТ, не ставят официального диагноза, отчасти потому, что у них редко выявляют видимые повреждения, и потому в отделениях скорой помощи обычно не делают компьютерную томографию (КТ)[61]. «Если в отделение [скорой помощи] поступает ребенок со спортивной травмой или жертва автомобильной аварии, пациент с постконкуссивным синдромом, мы отлично знаем, что делать», – говорит Кэмпбелл, которая также является ведущим автором исследования, рассматривающего последствия полученных в результате домашнего насилия черепно-мозговых травм для центральной нервной системы жертв. К таким симптомам относятся проблемы со зрением и слухом, судороги, звон в ушах, потеря памяти, головная боль и потеря сознания. «Но почему-то, когда речь заходит о жертвах [домашнего насилия], мы действуем менее профессионально, – рассказывает Жаклин, – мы не говорим: “Скажите, вы теряли сознание в процессе получения этих синяков? Возможно, до этого вас также душили или вы получали травмы головы?”, – так что нам надо постараться действительно следовать протоколу при осмотре подвергшихся насилию женщин».
Существует HELPS – опросник, который дается пациентам до проведения томографии с целью выявления жертв домашнего насилия с ЧМТ, но данный документ не распространен и не стандартизирован. Одри Бергин, директор правозащитной организации против домашнего насилия DOVE в больнице Норт-веста, Мэриленд, говорит, что хотя опросник HELPS не используют в их отделении скорой помощи, на их программе работает медсестра, которая просматривает истории болезни пациентов на предмет случаев домашнего насилия и выявляет события, которые, возможно, могли привести к получению ЧМТ. В одном из писем Бергин сообщила мне, что в недавнем прошлом даже ее сотрудники отмечали таких пациентов, как «трудных»[62]. Полицейские могут отклонить иск от такого человека, посчитав его пьяным, прокурор штата может счесть, что у него психическое расстройство; и даже медработник может отмахнуться от такого пациента, решив, что он излишне драматизирует. Бергин и ее коллегам удалось вмешаться в этот процесс, встав на сторону пациентов и объяснив остальным причастным, что именно ЧМТ вызывает некоторые из этих симптомов и поведенческих реакций.
На пути диагностики и лечения иногда возникают еще более заурядные препятствия. Не в каждой больнице есть магнитно-резонансный томограф, а там, где есть оборудование, может не быть служащих, которые дежурят двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Жертв из сельской местности и малообеспеченных районов однозначно необходимо перевозить в травматологические центры, а это слишком дорого. Прибавьте к этому недостаточную компетенцию специалистов, оказавших первую помощь, и такой же персонал служб экстренной помощи, и многие пострадавшие до конца жизни будут пытаться справиться с последствиями невидимой, невыявленной, неподтвержденной травмы, и при этом ситуация практически всегда обернется против них, – их посчитают сумасшедшими, и именно их обвинят в произошедшем[63]. Правозащитники рассказывают о женщинах, которые теряли работу и право опеки над детьми; о женщинах, не имеющих практически никакой и совсем никакой медицинской, эмоциональной и финансовой поддержки. Велла помнит участницу исследования, жизнь которой «была непоправимо разрушена» повреждениями мозга, вызванными удушением. Она потеряла работу, переехала обратно к родителям, и нуждалась в постоянном сопровождении. «Она выходила на крыльцо и забывала, куда шла», – рассказывает Велла. Другая женщина, о которой писала Велла, разучилась читать и писать, и ее детей забрала служба защиты, потому что они решили, что эта женщина не в состоянии за ними ухаживать (Велла говорит, что эта женщина вновь научилась читать и писать и восстановила опеку над детьми). Нередко жертвы домашнего насилия плохо помнят происшествия, которые навлекли неприятности на их сожителей. Они были в одной части дома, и внезапно оказались в другой, а вспомнить последовательность событий не удается. Они описывают ситуацию расплывчато, но правоохранительные органы и суды возлагают бремя доказывания на их плечи. Неподготовленным сотрудникам кажется, что такие потерпевшие лгут. Часто жертвы ведут себя истерично, и это тоже может быть проявлением симптоматики. То, что исследователи знают о солдатах, футболистах и жертвах автомобильных катастроф, только сейчас становится достоянием сообщества по борьбе с домашним насилием: частичная потеря памяти, отказ от показаний, изменение деталей и другие проявления, включая тревожность, повышенную бдительность и головные боли, могут быть симптомами ЧМТ.
Кэмпбелл назвала эти факторы риска опросником по оценке риска. Вспоминая свою прошлую профессию, она предполагала, что медсестры будут использовать этот опросник в отделениях скорой помощи. Но оценка риска распространилась далеко за пределы этих отделений, и попала в кризисные центры, приюты, полицейские участки, юридические бюро и суды. Сейчас этот опросник используют по всей Америке и во многих странах по всему миру. Он изменил наш подход к осмотру жертв домашнего насилия и помощи им.
Согласно исследованию Кэмпбелл, женщины часто не осознают степень опасности, которой подвергаются, то есть они могут не понимать, как оценить эту опасность в более широком контексте. Могут не ощущать, что опасность растет. Не знать о конкретных переменных, указывающих на предстоящее убийство интимным партнером. Считать, что с детьми всё будет в порядке, и что их наличие даже дает какую-то защиту. Как там говорят: «Он не ударит меня при детях».
Теперь семья Мишель знает: то, что Роки не давал девушке с ними видеться – признак контроля через принуждение. Но раньше они этого не знали. А еще они не знали того, что доступ агрессора к оружию является одним из индикаторов наибольшего риска последующего убийства в связи с домашним насилием. Пол Монсон никогда не задумывался, есть ли у Роки оружие. У всех в Монтане есть оружие, а если и нет, то его легко достать.
Как-то раз полицейский в Биллингсе сказал мне, что в Монтане стоит человеку достигнуть совершеннолетия, как оружие буквально начинает сыпаться на него со всех сторон. Теперь Салли знает о сталкинге, о зависимостях, о непостоянной занятости. Но они с мужем слишком поздно об этом узнали. Невероятная эмоциональная тяжесть сожаления и вины, теперь этого не забыть. И они бы так хотели узнать об этом раньше.
Но ведь Мишель знала, что Роки опасен, даже если она и не понимала насколько. Мишель подозревала. Потому что она инстинктивно отказалась выдвигать против него обвинения. Она знала, потому что в воскресенье перед смертью была в гостях у Алиссы и Эйвана и говорила о том, каким грубым стал Роки. О том, как она его боялась. О том, что готова уйти. Именно такой контекст, такой набор переменных делает ситуацию настолько взрывоопасной. «Она не собиралась больше терпеть. Это было очевидно», – говорит Эйван. Алисса и Мелани подтверждают. То, как она говорила об этом в последние выходные своей жизни. Она была сыта по горло. И если Алисса, Эйван и Мелани это понимали, очевидно, что понимал и Роки, и это осознание что-то в нем всколыхнуло, напугало его до смерти. В этот раз всё серьезно. Мишель это знала, потому что отправила детей в дом Салли, чтобы обезопасить их. Знала, потому что подала на запрет на приближение, изо всех сил вцепилась в систему, проверяя, поможет ли это.