Сегодня Джимми участвует в беседе совместно с двумя педагогами-организаторами: Реджи Дэниелсом и Лео Бруэном. Некоторые мужчины подходят, чтобы поприветствовать Джимми крепким рукопожатием, хлопком по спине и полуобъятием, другие просто кивают ему. Я ловлю на себе их взгляды, некоторые подходят и представляются, обращаясь ко мне на «вы». Группа Реджи идет в класс, а Лео занимает пространство перед лестницей. Джимми и четырнадцать мужчин из его сегодняшней группы (и я вместе с ними) переносят синие пластиковые стулья и ставят их в небольшой круг за чуть нависающей лестницей. Рассаживаются в предписанном порядке: недавно прибывшие садятся слева от Джимми, а дальше все располагаются по старшинству, так что мужчина, который пробыл в группе дольше всего, оказывается справа от Эспинозы. Порядок важен, потому что в этой программе сокурсники выступают в роли наставников – это отличает RSVP от большинства других подобных программ. Синклер подчеркивает необходимость наставничества. Его убеждения основаны на личном опыте обучения в Дальтонской системе, в которой ученики являются двигателями собственного прогресса, сами выстраивают свое образование в рамках программы. Я ловлю на себе любопытные взгляды. Чтобы попасть сюда, я согласилась максимально влиться в процесс, а не просто как посторонний человек жадно вслушиваться в истории этих мужчин, пока они рассказывают про худшие моменты своих жизней. Это противоречит этике большинства журналистов. Но смысл курса заключается в том, чтобы все мы почувствовали себя частью одного сообщества, в котором у всех общие проблемы: желание быть любимыми, страх оказаться беззащитными, удушающее бремя стыда. Утвердить себя в роли зрителя значит построить ту самую иерархию, от которой пытается избавиться RSVP. В других группах предотвращения насилия я – бессловесный наблюдатель в углу, но здесь моя роль оказывается где-то посередине между участником и зрителем. Когда все рассаживаются, Джимми просит, чтобы я начала беседу с рассказа о себе. Я представляюсь, говорю откуда я, а потом рассказываю об этой книге и о том, что я – профессор университета. Рассказываю, что мы, журналисты, гораздо меньше времени проводим беседуя с правонарушителями, чем разговаривая с жертвами. А потом я рассказываю более важную историю, ту самую, из-за которой я, наверное, и начала писать то, что пишу: историю о том, что, как и многие из них, я вылетела из школы, и иногда обнаруживала себя в воронке жестокости. Некоторые события наших жизней расходятся в масштабе и частностях, но каждый в этой комнате знает, что значит получить второй (третий, или даже четвертый) шанс, знает сосущий ужас, который ощущаешь в этот момент. Позже многие из присутствующих благодарят меня за то, что я поделилась с ними краткой историей своей жизни, и я ощущаю свою уязвимость, которая, несмотря на то, что обычно я достаточно неплохо контролирую свои чувства, нервирует и вызывает стеснение. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, стыд не покидает меня.
Я думаю о том, как сложно участникам программы переносить эту публичную уязвимость. Когда я росла, мне не говорили не плакать и не быть неженкой, не говорили, что я должна всегда быть первой, а если не получится сразу, должна биться до победного конца. Но мне внушали другие вещи. Конечно, внушали. Многие из них ничем не отличались от тех, что слышала Мишель Монсон Мозур. Какими должны быть девочки, что они должны делать, как себя вести. Мне говорили, что мужчина – хозяин дома, а женщина обязана ему подчиняться. Но делиться самым постыдным? Самым сокровенным? Джеймс Гиллиган – исследователь проблем насилия, который изначально занимался оценкой RSVP – сказал мне, что многих из этих мужчин потрясает не то, что можно перестать быть жестокими, но то, что их кормили байками о том, как им следует себя вести и какими они должны быть, байками о том, что такое маскулинность и что значит быть мужчиной. Что будучи мужчинами, они могут признавать и демонстрировать гнев, ярость и власть, но не участливость, доброту, любовь, страх, боль, грусть, заботу или любые другие «черты», которые считаются женскими. Эти мужчины осознают, что ими манипулировали силы куда более могущественные, чем они сами, что их вылепил мир, о влиянии которого они даже не задумывались. Вот что их шокирует. Но и приносит облегчение, ведь они не родились такими, их принудили к жестокости.
Утренняя группа – что-то вроде вводного занятия. Потом во всем блоке будет общее собрание под руководством Лео, а после обеда Джимми проведет группу по профилактике зависимостей. Эспиноза начинает с вопроса об эмоциональном насилии. Все ли понимают, что это такое? Каков его механизм? Во многом занятия построены вокруг того, чтобы помочь участникам идентифицировать и прочувствовать собственные эмоции: страх, грусть, эмпатию, стыд и даже гнев. Чувствовать – это не плохо; плохо намеренно подавлять свои чувства, в этом весь смысл. Джимми задает группе вопрос: «Почему наркозависимость затронет и вашу семью?»
«Потому что мы не с ними, даже когда мы рядом», – отвечает один из мужчин, седоволосый афроамериканец, которому на вид за пятьдесят. «Мы манипулируем их временем и энергией. Они звонят, мы не отвечаем… мы манипулируем их сердцами».
Сидящий рядом мужчина с кучей афрокосичек, связанных в массивный узел на голове, кивает. «Я сорвался на эту суку, но всё потому, что обдолбался», – он имеет в виду, что был верен наркотикам, а не своим отношениям с подругой. Искал возможности ширнуться, а о ней даже не задумывался. Он приводит пример своих рассуждений, которыми руководствовался до того, как начал участвовать в программе.
«Я ее даже не бил, но было много эмоционального насилия», – рассказывает мужчина по имени Дэвон (имя изменено из соображений конфиденциальности). «Я начал пить и отдалялся от нее. Потом подсел на наркотики, и она плакала. Я сутками не появлялся дома. Я ее принижал».
Джимми разъясняет, что на программе ManAlive насилие не оправдывают нарко– и алкозависимостью. «Я наркоман. Я агрессор. То, что я не появлялся дома – жестоко по отношению к моей семье. Я их не бью, но всё равно раню. Всё начинается с самоотстранения». Фоном я слышу разговор парней из группы Бруэна, но все четырнадцать мужчин в нашем кругу внимательно смотрят на Джимми. Всё тихо и спокойно; это совсем не похоже на тот хаос, который царит в тюрьмах по мнению большинства режиссеров.
«Мы все прошли через это дерьмо, эту вечную неразрешенность, этот стыд за то, что ты бросил своих детей, чтобы снова набухаться, что ты снова заехал в тюрьму», – говорит заключенный по имени Гэри. Он второй раз участвует в программе; с первого раза не вышло. Несколько парней бормочут что-то одобрительное. Многие из них рассказали мне, что в тюрьме сложнее всего пережить разлуку с детьми.
И это подводит Джимми к его первой истории. Самое худшее, что с ним случилось. В этой истории ему восемь-девять лет. Его родители не в разводе, и они не избивают друг друга, что уже неплохо. Его семья раскидана по всему району. Он живет с бабушкой на одной улице. Тут же и двоюродные братья с сестрами. А потом появляется этот парень, родственник друга. Покупает ему алкоголь. Джимми – маленький соседский мальчик, наполовину итальянец, наполовину ирландец, наполовину – коп, наполовину преступник. Он выпивает этот алкоголь. А парню что-то нужно от маленького Джимми. Он ведь дал ему выпить. Подарок. Он ведь хороший парень, да? Маленький Джимми это понимает, так ведь? Может быть, Джимми может для него кое-что сделать. По-быстрому. Может быть, Джимми позволит его немного потрогать? А потом, может быть, Джимми тоже потрогает этого взрослого парня? И Джимми соглашается, хотя даже от мысли об этом у него начинаются рвотные позывы. Но разве он не должен согласиться? Не должен подчиниться? Ведь взрослые придумывают правила, да? Взрослые всё знают. Все вопросы, на которые ребенок не знает ответов, сразу прояснятся, как только он вырастет. Так ведь? Вот, например, почему эти ужасные, отвратительные вещи со мной происходят? Или, может быть, это я так себя веду, притягиваю эти ужасные, отвратительные вещи? А это значит, что я теперь тоже ужасный и отвратительный?
И так происходит два, три раза. Маленький Джимми никому не рассказывает. Годами держит страх в себе. Как горсть расплавленного асфальта.
«Это мой стыд, – говорит Джимми, когда рассказывает эту историю, – ведь я не сопротивлялся». Около 12 % заключенных мужского пола в тюрьмах вроде Сан-Бруно подвергались сексуальным домогательствам в возрасте до восемнадцати лет. В тюрьмах штатов эта цифра выше, а среди мальчиков, выросших в приютах, это 50 %; шокирующие показатели[82]. Однажды я спросила Джимми, что бы он сделал, если бы встретил того мужчину сегодня.
«Я бы его прикончил», – отвечает Эспиноза.
И я не знаю, шутит ли он.
Примерно в то же время сначала одна соседская девочка, а потом другая по очереди присматривали за Джимми в отсутствие родителей, и они тоже стали его просить их трогать. Одна девочка просила его делать это ртом. Его тошнило. Ему было где-то девять или десять. Он понятия не имел, что делает, но понимал, что это связано с сексом. Об этом он узнал из фильмов. В фильмах люди раздеваются и обвиваются друг вокруг друга каким-то особым способом, как змеи. Одна из соседок всё время была под кайфом. Джимми был слишком мал, чтобы понять, что именно она принимала, но позже оказалось, что она сидела на фенциклидине, который также называют «ангельской пылью». Домогательства со стороны девочек продолжались дольше. Два, а может быть, и три года. Джимми не знал, правильно или неправильно поступает. Но он знал, что ему это не нравится. Он думал, что это его вина. Думал, что сделал что-то плохое. Думал о том же, о чем думает любой ребенок, подвергшийся сексуальному насилию, вне зависимости от пола. Когда в семье об этом узнали, ему сказали, что был еще один мужчина, которого заподозрили в недобросовестных действиях по отношению к Джимми, потому что Джимми плакал каждый раз, когда его видел. Но Джимми этого не помнит. Может быть. Кто знает. Но он обращает на это внимание. «Хуже всего я перенес домогательства того мужчины, – говорит Джимми, – я мгновенно наполнялся ненавистью. Я стал гневоголиком, понимаете? Я начал врать. Все дефекты моего характера зародились именно тогда».