Как-то утром я сидела на слушании по бытовому насилию в суде Кливленда, и в одном деле обвиняемый постоянными звонками жертве нарушил запрет на контакты. Выяснилось, что он позвонил ей более четырехсот раз за три недели. Она отвечала примерно в 20 % случаев. Обвинитель – Джоан Баскон – включил для суда небольшую подборку записанных звонков, пока обвиняемый с обритой головой и в зеленой тюремной униформе, усмехаясь, стоял перед судьей Мишель Эрли. Вот кое-что из того, что агрессор говорил жертве:
«Дай мне только один шанс. Только один. Ведь из-за этого я теперь в тюрьме. Эта херня того не стоит».
«Ты всё преувеличиваешь. Да я просто шутковал. Я не пытался тебя убить… Почему ты всё время наезжаешь на меня, а не помогаешь мне отсюда выбраться? И почему не извиняешься за то, что не ночевала дома?»
«Сука, я тебя люблю, хотя и не хочу этого, я охеренно страдаю из-за тебя. Зачем ты так со мной?»
«Я не должен ничего объяснять… Это из-за тебя я в тюрьме, я от тебя в жизни добра не видел. Не шлешь ни писем, ни фоток. Мне насрать, говори в суде что хочешь. Не жди от меня звонков».
«Не приходи в суд. Тебе наговорят про меня, скажи им, чтоб валили. Они все врут. Скажи им, что отзовешь заявление. Не давай прокурору заманить себя в суд».
«Ничего не подписывай. Не открывай им дверь… Я тебе доверяю. Не думаю, что ты что-то сделаешь. Ты ж не дура».
«Давай пойдем уже распишемся. Я верю в брак. Эт священный союз, мать его… Вот только выберусь отсюда. За тобой следят мои кореша».
Обвинения, преуменьшение, рационализация, извинения и обещания: всё это здесь, в его словах. Принуждение, манипуляция, эмоциональные и словесные оскорбления, угрозы, унижение человеческого достоинства. Попытки заставить жертву поверить, что агрессор сильнее системы, что он знает больше, чем система. В тот день эти записи слушали больше часа, было сказано в разы больше, чем я включила в книгу. Тогда я снова заметила важную деталь: обвиняемый ни разу не назвал жертву по имени.
За последние двадцать лет число программ контроля над агрессивным поведением вроде Emerge и ManAlive значительно увеличилось; сейчас их более пятнадцати тысяч по всей стране. Они направлены на то, чтобы остановить физическое насилие и запугивание, но существуют и более специализированные программы, которые помогают абьюзерам распознать деструктивные модели поведения, понять, какой вред они наносят, развить эмпатию к партнерам и узнать больше об эмоциональном интеллекте. Но их методы значительно варьируются. Мнение о том, что эти программы – лишняя трата денег, достаточно распространено, и особенно среди служителей закона, что чрезвычайно расстраивает Адамса. В разных штатах программы аттестуют по-разному. Отличаются и постановления суда. И учебные планы. И уровень подготовки куратора групп. И длительность. Это совсем новая область социального воздействия, которая все еще не встала на ноги. Часто бывает и так, что судьи не знают разницы между программами контроля над агрессивным поведением и курсами управления гневом, так что какой-нибудь судья может отправить правонарушителя на курсы управления гневом даже в районе, где есть множество программ контроля рукоприкладства. По словам Адамса, тот факт, что только 55 % мужчин, которые проходят обучение Emerge, успешно завершают программу – знак ее сложности и эффективности[86]. «Я не доверяю программам, у которых высокий процент выпускников. Это как с плохими школами. Там кто угодно получит диплом».
Если среднестатистическая жертва уходит от абьюзера на седьмой или восьмой раз, почему мы ожидаем, что преступники исправятся с первого же раза? По словам Адамса, многие из исследований эффективности засчитывают результаты всех преступников – и тех, кто вылетел с программы, и тех, кто ее закончил – одинаково. Но очевидно, что у тех, кто заканчивает программу, совсем другой результат. Чем дольше участники остаются на программе, тем вероятнее наступление долговременных изменений. По словам Адамса, о результатах нельзя судить в рамках парадигмы «все или ничего». Книга Эдварда Гондолфа «Будущее программ профилактики рукоприкладства», в которой рассматривается текущая ситуация по мерам вмешательства в случае нанесения побоев в семье, по сути, разъясняет, что мы всё еще находимся на ранней стадии учреждения подобных программ; автор предупреждает, что не стоит зацикливаться на идее прогнозирования оценки риска: «Программы профилактики рукоприкладства и вся система уголовного правосудия стоит перед сложным вопросом: как выявить особо опасных мужчин… Таким образом, произошел сдвиг от прогнозирования к непрерывному управлению рисками, которое предполагает периодическую оценку, обеспечение контроля и анализ профилактических мер в рабочем порядке»[87].
Управление гневом часто отождествляют с профилактикой рукоприкладства, как будто они взаимозаменяемы. Суды по стране действительно всё еще обязывают абьюзеров посещать курсы управления гневом, как это произошло с Рэем Райсом в 2014 году. После того, как он в лифте ударил свою девушку, нынешнюю супругу, так сильно, что она потеряла сознание, судья в Нью-Джерси снял обвинения в домашнем насилии и отправил футболиста на курсы управления гневом[88]. Такие развязки указывают на глубокое непонимание природы насилия. Несмотря на многочисленные обещания, национальная футбольная лига (НФЛ) практически не продвинулась в решении вопроса домашнего насилия. Осенью 2017 года в отношении по меньшей мере полдюжины новых игроков были выдвинуты обвинения в домашнем насилии, но с ними все равно подписали контракты. Согласно сведениям, полученным от Деборы Эпштейн, профессора права Джорджтаунского университета, которая в 2018 году оставила свой пост в НФЛ в знак протеста против равнодушия лиги к проблеме, на момент написания этой книги НФЛ всё еще не ввела ни одного из изменений, предложенных сформированной после скандала с Рэем Райсом комиссией[89]. Оценка 190 программ профилактики рукоприкладства от 2008 года показала, что большинство участников не продемонстрировало существенного уровня гнева, и лишь у небольшого процента этот уровень оказался необычно высоким[90].
Группа Адамса и ей подобные обычно предоставляют судам информацию о законопослушности абьюзера и о том, искренно ли его желание измениться. Совместно с инспекторами по УДО они составляют ежемесячный отчет по каждому нарушителю и регулярно общаются с жертвами, делясь сведениями об участии преступника в деятельности группы. Откровенно говоря, один из наиболее полезных принципов любой группы по профилактике рукоприкладства – это подотчетность сотрудникам административного надзора, суду и жертвам. «Мы – глаза и уши суда, – говорит Адамс, – жертва принимает решение о том, остаться или уйти; ей полезно получить от нас информацию о том, продолжает ли абьюзер винить во всем ее».
Как-то вечером я посетила занятие в Emerge. Они проходят в подвальном помещении конференц-зала в Кембридже, под Бостоном. Это не Кембридж Гарвардского университета с его красным кирпичом и зелеными насаждениями, а менее изысканный, индустриальный Кембридж рабочего класса с приземистыми, серыми зданиями.
Семеро мужчин заходят один за другим, рассаживаются на складных стульях, перебрасываются неуклюжими шутками. Это люди разного возраста, расы и достатка, хотя среди них и нет неблагополучных жителей бедных районов, с которыми я затем познакомлюсь в Сан-Бруно. Один мужчина в костюме и галстуке явственно пахнет одеколоном. У другого на джинсах следы шпатлевки. Я впервые пришла на занятия группы правонарушителей и еще не знаю о программе ManAlive и не знакома с Хэмишем Синклером. К тому времени я уже много лет беседовала с жертвами насилия, но никогда не общалась с его зачинщиками. В моей голове абьюзер до сих пор выглядел как гневоголик, монстр, человек, очевидная агрессия которого не поддается контролю. Человек, при взгляде на которого сразу ясно – это «плохой парень». Не исключено, что я даже руководствовалась убеждением о том, будто мои инстинкты незамедлительно сообщат мне о приближении такого мужчины. Вот почему я сразу же замечаю, и на меня накатывает волна тревоги, какими неправдоподобно нормальными кажутся все эти преступники. Как компания парней, с которыми я бы сходила в бар. Такие обаятельные. Смешные, компанейские, скромные, вспыльчивые. Симпатичные и не очень. Стильные и не слишком. Это обычные люди. По словам Адамса, среди особенностей домашнего насилия фигурирует ложная идея о том, что абьюзеры всегда обозлены; на деле всё иначе: злость таких мужчин адресна и обращена на собственную спутницу жизни или ее ближайших родственников. И поэтому друзья и знакомые абьюзеров часто удивляются, узнав, что те совершили какое-то действие насильственного характера. «Удивительнее всего то, что абьюзеры кажутся такими славными парнями, – рассказывает Адамс, – среднестатистический агрессор отлично располагает к себе». По мнению Адамса, в этом-то и заключается суть дела: мы ожидаем увидеть когти и хвосты, а нам демонстрируют обаяние и учтивость. Именно так абьюзеры и привлекают жертв. «Мы ищем гневоголика, – продолжает Адамс, – но только четверть агрессоров подходит под это определение. Вместо этого перед нами предстает негибкая личность. Косный человек, который делит мир на черное и белое».
В вечер моего визита Адамс выясняет, как участники относятся к своим родителям и, в особенности, к отцам. Отец одного из мужчин заведовал бакалаврской образовательной программой в престижном университете. Отец другого, по словам сына, был сексуальным маньяком и наркоманом. Пятеро из семи присутствующих мужчин видели, как их отцы жестоко обращались с женщинами. В отличие от RSVP и многих (пожалуй, большинства) программ профилактики рукоприкладства Emerge всегда приглашает педагога-женщину, которая участвует в организации встреч. Для этого есть две причины: во-первых, команда, состоящая из мужчины и женщины, которые работают на равных, становится ролевой моделью для членов группы. Во-вторых, еще на этапе становления программы Адамс заметил, что участники редко выказывают поведение, отражающее их позицию в отношении женщин, не перебивают, не ставят под сомнение их идеи и не игнорируют их, а если такое все-таки происходит, педагог немедленно обращает на это внимание группы. Адамс просит семерых участников оценить, к какой группе они бы отнесли своих отцов: «хороший», «плохой» или «по ситуации». Только один из семи мужчин называет отца «плохим». При этом они делятся историями об отцах-алкоголиках, отцах, избивавших матерей в кровь, о том, как их самих в детстве пороли ремнем. А я сижу и слушаю, не понимая, как они не видят, что они сами или их матери были жертвами отцов. Тогда я особенно остро ощутила вопиющую разницу женского и мужского восприятия мира. Конечно, я и сама испытывала нечто подобное в моменты общения с бывшим мужем – помню, как много раз, когда он утверждал, что я его не слушаю, а я отвечала, что на самом деле слушаю. Просто не разделяю его точку зрения. Но когда я сидела в том зале, конкретная иллюстрация этой абстрактной идеи заставила меня поежиться; возможно, потому что я была наблюдателем, который смотрит на жизни этих мужчин сн