«Проверка идет уже две минуты», – говорит охранник в окне. На сайте сказано, что часы посещений – с восьми утра до трех дня. «У них в десять перекличка. Подходите к десяти».
Я возвращаюсь в машину. Слушаю NPR[117], читаю Times. Играю в дурацкую игрушку Township на телефоне. Возвращаюсь в десять.
«Перекличка только началась. Займет около часа».
Иду в машину. NPR. Times. Township. Возвращаюсь в одиннадцать. Откуда-то материализовалась очередь примерно в десять человек. Судя по всему, я одна из трех белых. Однобокая расовая несправедливость доходчиво проиллюстрирована анекдотичной демографической статистикой зала ожидания. И здесь почти одни женщины.
Охранник выдает мне ключ от шкафчика, говорит запереть в нем ключ от машины. «Значит мне взять вот этот ключ, – я поднимаю крохотный ключ от шкафчика, – чтобы запереть другой ключ». И я поднимаю брелок с ключом от машины. Охранник кивает.
Не знаю, зачем я говорю такое вслух. Моя лучшая подруга уже двадцать семь лет твердит, что у меня проблемы с субординацией. Я запираю ключи от машины в отдельном шкафчике.
С собой можно взять одну прозрачную сумочку, куда я положила ключ от шкафчика, немного денег, блеск для губ, блокнот для заметок и ручку. Позже оказывается, что три предмета из пяти проносить было нельзя.
И наконец, после полудня нас заводят в главную комнату для свиданий – глухую цементную коробку с синими лентами на полу. Ими обозначены зоны, в которые нельзя заходить заключенным и посетителям. Небольшая группа охранников со стероидными мышцами сидит в будке у стены. Этот момент вобрал в себя все стереотипы. Особенно хорошо получилось у никому не дающих спуску охранников, которые кричат, чтобы мы не толпились у торговых автоматов, указывая на маленькую табличку, согласно которой подходить к автоматам можно максимум по двое. Я пытаюсь найти в этом логику. У нас же забрали все личные вещи, так что с того, что у автомата стоят четыре или пять человек? (Здесь шесть торговых автоматов… к тому времени, как я закончу посещение, все они будут сломаны). Проблем с чтением у меня не возникало, но табличка висит не в самом заметном месте. Мы оскорблены, опозорены. «Ты читать умеешь, или чё?» – спрашивает охранник. Мне хочется заорать, что я, мать его, доцент. Да я могу так его зачитать, что он залезет обратно под ту корягу, из-под которой выполз. Но вместо этого я смотрю на него, поднимаю пачку купюр и говорю: «Мне сказали, здесь будет фуршет». Секунду он кажется озадаченным. Я знаю – это двойная, если не тройная, привилегия. Я посетитель, а не заключенная. Я белая. Образованная. Я и сама не рада, что иногда так себя веду: вставляю в разговор эти неуместные шутки. Я бы хотела почаще прислушиваться к своему внутреннему цензору (честно говоря, мне бы хотелось, чтобы у меня он хотя бы был). Охранник некоторое время смотрит на меня, а потом уходит. Позже мне рассказали, что в 2013 году в этой тюрьме заключенный убил охранника. Скорее всего, эти охранники каждый день подвергают свои жизни опасности. Вероятно, им недоплачивают, они работают сверхурочно и очень устают. Мне повезло, что я не знаю такой жизни.
Интересно, а узнаю ли я Донте. Прошло почти три года. Примерно в полпервого я вижу, как парень в горчичной робе и бежевых резиновых сандалиях выходит из запирающегося коридора. Он очень сильно постарел. Утомленное, тусклое лицо. Лишний вес. Это всё еще Донте, но, в то же время, он разительно изменился. Выглядит как старший брат себя прежнего. Всё те же обесцвеченные кончики волос, но теперь дреды собраны в длинный хвост на затылке. Крохотная татуировка в уголке лба, как кудряшка. И фингал под глазом.
Играл в баскетбол. Так он получил синяк. «Пустяки», – говорит Донте, обнимая меня.
Я бы хотела, чтобы он не чувствовал необходимости мне врать. Донте рассказывает, что Канаан поделен на две части по территориальному признаку. Ты должен быть верен своей территории. Банды, которые снаружи слывут извечными врагами, например, Crips и Bloods, в тюрьме объединяются. «Тут под сотню парней из Нью-Йорка, – говорит Донте, – а наших из Кали всего четверо». Им нужно держаться вместе. Пока я ждала свидания, женщины рассказали мне, что в этой тюрьме несладко. Перед визитом лучше звонить, а то приедешь, а они закрыты для посещений. Здесь сидит сомалийский пират, сторонник Аль-Каиды, члены скандально известного Тихуанского наркокартеля. В 2010 году, всего через пять лет после открытия тюрьмы, член преступной семьи Гамбино убил здесь своего сокамерника. Рядом с Канаан находится вспомогательная колония-поселение, в которой, по словам охранника, в основном сидят неопасные преступники-клерки. У них гораздо больше свободы. Они видят солнце.
Здесь Донте участвует в программе для наркоманов, хотя у него, в отличие от Джимми, проблем с наркотиками не было. Парень говорит, что если пройдет эту программу, его могут освободить чуть раньше. К тому времени, как эта книга увидит свет, ему останется сидеть чуть меньше года.
Донте рассказывает, что всё еще использует методику ManAlive, но иногда то, что он узнает в тюрьме, противоречит ее принципам, и это сбивает с толку. «Я усвоил уроки, понимаешь? Но я тут один такой». Утреннее собрание всегда ведет один из участников, и когда наступает очередь Донте, ему говорят, что он разговаривает как белый. «Но мне не забыть того, что знаю, понимаешь?» – продолжает парень. «Уроков Джимми и Лео. Я говорю, типа “я чувствую это” и “я чувствую то”, а парни не хотят со мной откровенничать. Им такое не интересно».
Значит, Донте одинок. У него нет единомышленников. А еще его бабушка умерла чуть больше года назад, и это разбило ему сердце. Донте неособенно общается с матерью. И всё еще злится на сестру, ведь она по-прежнему на связи со своим бывшим, тем самым парнем, который был за рулем в ночь, когда Донте арестовали. Он говорит, что теперь по ситуации может использовать или игнорировать техники, которым научился в Калифорнии, говорит, что повзрослел. Иногда ему хочется помочь какому-нибудь приятелю, и тогда он рассказывает ему об эмоциональном интеллекте или маскулинных стереотипах. А иногда Донте заключает с другими парнями сделки, чтобы обеспечить свою безопасность, приспосабливается к системе как может, понимая, что это роковой аффект, но иначе не выжить. Донте говорит, что пытается «не запариваться».
И тогда я спрашиваю: откуда фингал на самом деле? Донте смеется, запрокинув голову. У него не хватает переднего зуба. Парень показывает бицепс, щупает его. «Нууууу…, – раскрывает карты Донте. – Скажем так, произошла размолвка».
Я киваю, говорю: «Оно и видно».
«Да правда, ничего такого», – парирует Донте. Сокамерник на него взъелся, хотел подраться. А Донте сказал ему: «Чувак, я не хочу драться. Мы оба из Кали. Нам надо держаться вместе». И потом, Донте думает, что отмутузил бы того парня. Он не особо крупный. Сам Донте где-то метр восемьдесят три, весит килограмм девяносто. И драться умеет. «Но разве так не все мужчины считают?» – говорю я. Что если захотят, обязательно побьют любого, но потом вдруг, оп, и становятся альтруистами, спасают другого парня от гнева, который могли бы на него обрушить, но не стали. Какое великодушие.
Донте смеется, кивает, говорит, что я права. «Не, ну всё же. Он не крупный чувак, сечешь?»
Но сокамерник размахнулся и всё равно ему врезал. Донте говорит, было не больно, но он дико разозлился, потому что я как раз приезжаю, а выглядит глаз совсем неважно. Ну да, что правда, то правда.
На стене за моей спиной нарисован парк со скамейкой. Похоже на творение старшеклассника. Периодически к стене подходит какой-нибудь заключенный с женщиной и ребенком, и их фотографируют на фоне этого бутафорского парка. На мельтешащей тут же девочке лет шести фиолетовая блестящая футболка с надписью Best Day Ever.
Донте надеется, что когда выйдет, в Community Works найдется для него работа. Он хочет снова пройти стажировку. Не знает, получится ли. Ни Джимми, ни Лео не выходили на связь, но Донте надеется на лучшее. А потом, может быть, он переедет на восток. Патерсон, Нью-Джерси. Или Джерси-Сити. Там живут родственники. Подальше от до боли знакомого Оклэнда. Донте думает, что ManAlive там пригодится. Может быть, получится что-то открыть.
Когда Донте еще сидел в Этуотер, его сокамерник получил письмо от знакомой – Кайлы Уолкер, девушки, которую Донте когда-то любил. В письме говорилось, что Кайла ударила какую-то девчонку бутылкой Rémy Martin. И первой мыслью Донте было, что, возможно, именно он разрушил ее жизнь. «Уж не я ли этому ее научил», – с нескрываемым раскаянием говорит Донте.
Позже, когда я выхожу из тюрьмы, один из охранников забирает блокнот со всеми записями, которые я делала три часа. Я знала, что это запрещено, но подумала, что, вероятно, блокнот заберут на посту охраны при входе. И блеск для губ тоже. И бюстгальтер на косточках. Как АТБ. Я держу его на просвет, а затем выбрасываю в мусорку. Надзиратель говорит, что записи на первой странице моего блокнота могут стать основанием для вызова ФБР: я описала комнату свиданий, синюю ленту на полу. В ответ на это я расхохоталась (следует подчеркнуть, что это в корне неправильная реакция). Мы оба знаем, что у ФБР в этот воскресный день есть другие дела, но еще мы знаем, что мне не стоило смеяться в лицо охраннику, который меня отчитывает. А потом я говорю, что всё это не важно, ведь я прекрасно запомнила ту комнату.
Охранник отвечает, что блокноты проносить запрещено. Я достаю блеск для губ и протягиваю ему. Это ведь тоже контрабанда, или нет? Убираю руки за спину, начинаю расстегивать лифчик. «Он вам тоже нужен?» – спрашиваю я, улыбаясь.
За его спиной еще шестеро охранников. Мой блокнот торчит из кармана его брюк.
«На сайте про блокноты не сказано», – продолжаю я.
Распечатка с правилами у него в кармане. Он достает список и начинает читать. Действительно, ни слова про блокнот. «Вот видите!» – говорю я.