— Тогда встретимся у входа в девять, — сказала Нина,
Нина, с новыми туфлями под мышкой, Алмазов и Важин стояли у ворот рынка, рядом с хлопочущим у своего ящика уличным фотографом. «Пушкарь» целился в клеенку с намалеванным стройным джигитом в черкеске, держащим под уздцы роскошного белого коня. В дыре под папахой всадника застыла напряженная физиономия толстощекого небритого дяди с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами.
— Спокойно, гражданин! Откройте глаза, не бойтесь! — бойко командовал фотограф. — Снимаю!
Клиент выпучил глаза и широко открыл рот.
— Рот-то зачем?! — с досадой всплеснул руками фотограф. — До чего же вы, гражданин, непонятливые…
Подошел Дроздов.
— С добрым утром, — сказал он и поклонился Нине.
— Вот, уговариваю Нину Петровну сняться, а она — никак, — пожаловался Алмазов Дроздову.
— Разве всем вместе… — Нина неуверенно взглянула на него.
— Пожалуйста, без меня, — попросил Дроздов.
— Что так?
— Нет ничего мертвее фотографий, — поморщился Дроздов. — Сегодня снялся, а завтра ты уже другой, и не лучше, а хуже. Простите.
— Да брось ты, снимемся все вместе па память! — вдруг оживился Важин, которого зажгла идея группового портрета.
Чуткий фотограф живо снял с забора клеенку с джигитом и заменил ее намалеванным на рядне зеленым броневиком, увенчанным алым стягом.
— Я тебя, товарищ Важин, и так не забуду, — улыбнулся Дроздов.
— Эх, Алексей, скучный ты человек… — разочарованно протянул Важин и покачал головой. — И новоселье зажал…
— Почему зажал? Хоть сегодня! Вечером всех прошу ко мне.
— Может быть, пока в клуб? — предложил Алмазов. — Порепетируем. Нина Петровна говорит, вы согласны.
Дроздов поскучнел, неопределенно пожал плечами.
— Завтра порепетируем, — решительно сказала Нина и повернулась к Дроздову: — Пожалуйста, проводите меня.
Нина и Дроздов стали пробираться сквозь толпу к выходу. Алмазов с тоской смотрел им вслед.
— Остынь, Алмазов, — неприязненно сказал Важин. — Не по себе дерево рубишь.
— Огня не найдется? — обратился к Алмазову сухой остроносый шатен с папиросой в руке.
Алмазов, не сводя глаз с Нины, машинально нашарил в кармане коробок со спичками, протянул остроносому:
— Возьмите, у меня еще есть.
— Благодарю. — Остроносый положил коробок в карман и исчез.
— Пошли домой, — грустно сказал Алмазов Важину.
— Я поброжу еще, — сказал Важин. — Встретимся у Дроздова.
Алмазов уныло кивнул и мимо подвод, лошадей, ящиков и корзин уныло направился к выходу.
Из-за бакалейного ларька вслед ему смотрел остроносый.
Накрапывал дождь. Нина и Дроздов стояли на кладбище возле свежей могилы.
Ни памятника, ни венка, ни имени не было на ней. Лишь маленькая фанерная табличка с номером.
— Могилка у него какая убогая… — грустно сказала Нина.
— Самоубийца, — пожал плечами Дроздов.
— Он был такой чистый, этот мальчик… — вздохнула Нина. — Таких не любят, только жалеют. А я и пожалеть не могла, выжжено во мне все… Одно только и осталось. До сих пор люблю мужа… Хоть и тяжело было с ним…
Они двинулись к воротам.
— Он никому не верил, всех считал людьми со вторым дном… — говорила Нина.
— Порой второе дно помогает выжить, — неожиданно жестко сказал Дроздов. — Если, конечно, твердо знаешь, что ненавидеть и что любить. А без бога в душе нельзя, жутко.
— Мне жутко… — глядя в пространство, тихо сказала Нина. — И все же я — его невольница… Навсегда…
— Невольница? Вы? — удивился Дроздов. — Как-то не верится.
Нина горько усмехнулась:
— А вы представляете: глухой городишко, отца убили японцы, мать сутками стирает чужое. Тоска, безысходность… Оставалась придуманная жизнь: французские романы, драмкружок, королева Марго. Ночами плакала, ждала принца… Увидела его — упало сердце: он! И — словно в омут головой…
Дроздов смотрел на нее с сочувствием.
В лесу было сыро и пасмурно. Накрапывал дождь.
Остроносый погасил папиросу о ствол сосны, сунул окурок в карман. Рядом с ним на берегу глухого таежного ручья стояли Кадыров и Мещеряков, ждали, пока догорит испещренный бисерными буковками лист бумаги, который держал за краешек есаул.
Мещеряков стряхнул с ладони пепел, спросил:
— На словах он ничего не передавал?
Остроносый отрицательно покачал головой.
— Неужели повезло?.. — задумчиво произнес есаул.
Кадыров улыбнулся, не разжимая рта.
Древние напольные часы натужно прохрипели семь раз. В полутемном гостиничном коридоре конопатый мальчонка расставлял у номеров обувь.
Полуодетый Дроздов пересек свое убогое жилье, приоткрыл дверь, забрал из коридора две пары сапог и оглянулся — владелец второй пары спал на диване, с головой укрывшись шинелью. Дроздов подошел к умывальнику, скинул рубаху, стал умываться. Зеркало отразило длинный багровый шрам на левой стороне груди.
— Доброе утро, — раздался за спиной голос Важина.
Дроздов быстро натянул рубашку, обернулся, кивнул иа пустые бутылки в углу комнаты, болезненно поморщился:
— Не очень-то доброе. Как голова после новоселья?
— Пока на плечах, — ухмыльнулся Важин.
— Слышал ночью скандал в коридоре? — спросил Дроздов.
— Не слыхал. Однако пару раз просыпался, со спины па бок ваше превосходительство переворачивал.
— Храпел? — удивился Дроздов. — Не замечал за собой. Извини.
— Не существенно. Храп — он от образованности и чинов независимый.
— Верно, — рассмеялся Дроздов. — Генералы всегда храпят сильнее своих денщиков.
— Это вы точно подметили, — кивнул Важин.
— Чего вдруг ты на «вы»?
— Так это я с Дроздовым на «ты» был, — ровно сказал Важин. — А с нами, господни Овчинников, считаю неудобным. Я нам не ровня.
Овчинников вздрогнул, побледнел, кинулся к своей постели, сунул руку под подушку.
— Не извольте беспокоиться, браунинг ваш у меня, — улыбнулся Важин. — А то, неровен час… Мужчина вы решительный, наслышаны…
Овчинников опустился на кровать, обессиленно привалился к стене.
— Рубашечку вы зря надеть торопились, шрамик я еще ночью разглядел. От знающего человека не укроетесь, господни Овчинников.
Настороженно кося взглядом на Овчинникова, Важин неторопливо подошел к столу, подцепил ломоть мяса.
— Дорого вам за меня заплатят ваши друзья-чекисты? — с ненавистью спросил Овчинников.
— У меня совсем другие друзья, господин Овчинников. Те же, что у вас.
Изумленный Овчинников смотрел на Важина во все глаза.
— И мы дадим вам возможность снова служить России, — не без торжественности продолжил тот.
— Почему я должен вам верить? — хрипло спросил Овчинников.
— Я мог бы просто свистнуть чекистам, — пожал плечами Важин. — Вы у них свои девять грамм да-авно заработали.
— А может, вы, прежде чем шлепнуть, хотите вывернуть меня наизнанку?
— Мы ни о чем не собираемся спрашивать. С нас довольно, что для красных вы — Дроздов.
Овчинников, просветлев лицом, поднялся на ноги, сухо спросил:
— Что от меня требуется?
— Это вам скажет тот, кто отдает приказы. — Важин вынул браунинг из кармана галифе, передал его Овчинникову. — Я их выполняю.
Он снял с примуса кофейник, разлил кофе в чашки. Потом утвердил на растопыренных пальцах блюдце, вылил туда свой кофе, подул пару раз и стал шумно его прихлебывать.
— Еще одно потрясение: кофе лакают с блюдца, — усмехнулся Овчинников.
Важин от неожиданности поперхнулся:
— Разве нельзя?..
— Вам — можно, — поморщился Овчинников.
Горели свечи на трюмо в гримуборной. Шумела за окном непогода. Овчинников наблюдал, как Алмазов, стоя на коленях, с «театральным» подвыванием взывал к Нине:
— Любовь бывает только одна! Жизнь без вас лишена для меня смысла! Прощайте!
Нина кинулась к Алмазову:
— Сейчас же перестаньте! Что за глупая шутка!
Но Алмазов уже приставил к виску согнутый указательный палец правой руки, сказал: «Вам!» и повалился к ногам Нины. Потом он попытался встать, но схватился за поясницу, застонал:
— Радикулит проклятый!
Нина и Овчинников помогли ему подняться.
— Сможете? — спросил Алмазов.
— Попытаюсь, — скромно ответил Овчинников.
Он опустился на колени перед Ниной и, старательно, пытаясь копировать Алмазова, произнес:
— Любовь бывает только одна! Жизнь без вас лишена для меня смысла!
— Моцарта вы играете лучше, — поморщилась Нина.
— Сойдет, — великодушно объявил Алмазов.
На стене канцелярии залился телефон. Начальник тюрьмы взял трубку.
— Важин… Не беспокойтесь, товарищ Камчатов, всех осмотрим. Если здесь он — найдем! — Он повесил трубку и с ухмылкой сказал Овчинникову: — Вынь да по-ложь ему Овчинникова.
Овчинников вышел из гостиницы на темную улицу, остановился у края тротуара. Подкатила пролетка.
Размышляя о чем-то, Овчинников машинально достал папиросу, трижды стукнул мундштуком о крышку портсигара.
Извозчик внимательно наблюдал за его действиями.
Овчинников задумчиво сунул папиросу в рот, но тут же, глухо чертыхнувшись, с отвращением швырнул ее в лужу.
— Не жаль добра? — негромко спросил извозчик и оглянулся.
— Курить никак не брошу, — тихо пожаловался Овчинников.
Извозчик глазами указал ему место позади себя, и Овчинников решительно уселся в пролетку.
Внезапно над их головами зажглись два электрических фонаря, осветивших облезлую вывеску: «Отель и ресторан «Версаль».
— Выходит, товарищи не только рушить умеют, похоже — и чинить обучились!.. — удивленно произнес извозчик и хлестнул лошадь.
…Извозчик остановил пролетку у поворота лесной дороги. Кивком головы указал на крестьянскую телегу, стоящую у разбитого молнией дерева.
Овчинников пересел в телегу. Возница — остроносый мещеряковский связник — завязал ему глаза полотенцем, и телега со скрипом тронулась по лесной дороге.
В горнице, у стола, выхваченные из мрака светом керосиновой лампы, сидели Мещеряков и Кадыров. У ног Мещерякова лежал Шериф. Внезапно в ночи гулко заухал филин. Уши овч