О чем же еще я ему рассказывал? Наверное, о том, что верблюды поднимают настоящую песчаную бурю, когда встают на ноги. А встают они как бы по частям: сперва перед, потом зад, потом середина. Ощущение после каждого из этих действий такое, будто тебя сбросили с повозки, но, когда осуществлены все три, это способно заставить тебя полностью пересмотреть свои взаимоотношения со Всемогущим. Натягивать поводья бесполезно. Оказавшись в седле, ездок обнаруживает настоящую пропасть между собой и головой верблюда, и дальний край этой пропасти представляет собой круто поднятую шею верблюда, которая в случае падения никакой защиты не обещает.
Шпорами пользоваться вообще не следует – тут уж от верблюда добродушия не жди. Верблюда можно разве что слегка шлепнуть ладошкой, а больше ничем; с этими животными надо обращаться нежно и разговаривать с ними тихо и ласково. Зато в еде они неприхотливы – съедят самую жесткую и грубую листву, даже букс, и не следует мешать им на ходу ощипывать молодые листья и побеги, потому что это занятие движение каравана ничуть не замедлит. Верблюд может семь дней обходиться без воды, но потом явно начинает страдать, что сразу становится заметно по его внешнему виду, то есть по состоянию его горба, тогда как его поведение остается практически неизменным. Верблюд способен выпить сразу пятьдесят галлонов воды, и после этого ему нужно дать время, чтобы прийти в себя. А если его заставят прервать водопой, он способен проявить самые неприятные свойства своего характера: абсолютную нетерпимость в сочетании с невероятной силой.
В погонщики верблюдов не годятся как вялые, апатичные люди, так и грубияны. Верблюд способен бежать куда быстрее, чем можно было бы от него ожидать; во всяком случае, он с легкостью обгонит любого человека и разовьет скорость в два раза большую, чем какая-нибудь конная колымага. Верблюды обладают весьма мрачным и вспыльчивым нравом. Их шерсть, линяя, сползает с боков клочьями и наполняет воздух сильным сладковатым запахом, похожим на запах солода; этот запах ужасно раздражает мулов и лошадей, которые, почуяв его, разбегаются, словно стараясь опередить собственный страх. Под толстыми, точно резиновыми губами верблюда скрываются пурпурные десны и мощные, прямо-таки гранитные зубы, которыми он пытается погрызть или укусить все, что попадется ему на глаза: шляпу, руку или койота, чересчур упорно преследующего караван.
Зато верблюжья шерсть самая мягкая на свете. А глаза верблюда украшают чудесные длинные ресницы, достойные самой что ни на есть писаной красавицы. Верблюд – существо очень сильное, отважное и надежное от ушей до пяток. И сердце каждого верблюда принадлежит его погонщику. А с высоты их немалого роста человек обретает возможность видеть все вокруг.
В свой первый день в седле – хоть меня и подташнивало от твоей мерной походки враскачку, Берк, – я все время посматривал вниз, на многоногую тень, бегущую по траве и становившуюся все длиннее и длиннее к закату, и каждый раз у меня перехватывало дыхание, ибо я четко понимал, что неким образом попал внутрь чуда, какого никогда еще не знал мир, – я мечтал туда попасть, и неожиданно мое желание осуществилось. И одновременно я испытывал острую тоску по отцу, мне не хватало Хобба и Донована, я грустил по своей прежней жизни, такой короткой, но все же полной ярких вспышек, и мне казалось, что она, эта моя прежняя жизнь, отступает от меня все дальше и дальше и вскоре совсем исчезнет за тем невероятным поворотом, который я сейчас совершаю.
* * *
Первые плоские равнины Техаса, полосой протянувшиеся от Индианолы до Сан-Антонио, представляли собой нечто вроде просторного коридора, покрытого сочной растительностью и протянувшегося вдоль речных берегов. Они были прямо-таки созданы для легкой и приятной езды верхом. Мы, по всей видимости, находились все еще сильно восточней Comancheria[28], что не мешало нам с подозрительным вниманием осматривать окрестные холмы, опасаясь враждебных происков индейцев. В основном этим занимались сопровождавшие нас солдаты под началом Джеральда Шоу, ирландца с вечно кислой физиономией, который был твердо намерен запугать нас возможными нападениями и без конца жаловался на «отвратительный» запах верблюдов, считая его вредным как для него самого, так и для его людей, лошадей и мулов. У него вообще вызывал отвращение «весь этот спектакль с верблюдами», сопровождавшийся «вонью и шумом». «Это же позор нашей армии! – утверждал он. – Вы доставляете радость только нашим врагам». И он с наслаждением, в деталях описывал, что произойдет, если мы пересечем «тропу войны». «Собачий корм – вот на что пойдут ваши косматые друзья, – внушал он нам. – А ваша смерть будет не столь мучительна и ужасна, сколь омерзительна: ваши тела осквернят, выпустив вам кишки, а затем отрубят вам конечности и голову». А затем, говорил он, ваших верблюдов заставят бежать прямо на отряд Шоу, чтобы растоптать его, и уж его храбрые парни точно не растеряются и без колебаний срежут их выстрелами.
Но пока что любой источник воды приводил нас всего лишь в очередное нищее мексиканское пуэбло. Не успевали мы въехать в деревню, как все ее население высыпало на улицу. Старый Сэм Морзе мог бы и вовсе передумать изобретать телеграф, если б знал, с какой скоростью здесь передается любая новость. Однако ни одна победа, ни одна жестокая резня не способна была вызвать такого широчайшего интереса, как наше прибытие. Навстречу нам выбегали собаки. Дети, застигнутые среди оживленной игры, вдруг застывали в молчании. Из каждой двери высовывалась чья-то восхищенная физиономия; люди удивленно и беззастенчиво пялились на нас; там были и старые ciboleros[29] в своих ярких пончо, и юные девушки с обнаженными плечами, покрытыми веснушками загара, и молодые ковбои, которые старательно притворялись, будто уже видели все на свете, так что вовсе не трепещут от ужаса и восторга при виде тех невероятных кентавров, что приближаются к их пуэбло. Но даже ковбои робко тянули руки, стараясь коснуться боков невиданных животных, что спокойно проплывали мимо них, и если им это удавалось, то ты, Берк, или кто-то из твоих сородичей, гневно раздув ноздри, выстреливал в сторону толпы здоровенным комком пены; особый восторг вызывали эти плевки у мальчишек, тесными рядами выстроившихся вдоль дороги.
Но сами вы, верблюды, оставались по большей части столь же равнодушны к тому восхищению, которое вызывали у жителей селений, как и к нечастым здесь дождям.
* * *
Нашим поваром был освобожденный раб по имени Эбсалом Ридинг, но солдаты звали его Старина Эб, хотя он вряд ли был так уж старше всех остальных. Его кухня на колесах, тяжело нагруженная клетками с курами, бочонками с водой и ненавистной мельницей для кукурузного зерна, которую мы называли «Маленький великан», тащилась, постанывая, в арьергарде верблюжьего каравана, а за ней на собственных ногах топал Старина Эб. У него были такие густые усы, что их вполне можно было принять за искусственные. Правую руку Эба украшала паутина шрамов, полученных, как рассказывал кто-то из солдат, в какой-то давнишней ссоре с хозяином-рабовладельцем. Но многие считали, что автор этих шрамов – сам Эб; у него была странная способность: даже когда его рука находилась слишком близко к сковороде и брызги кипящего масла попадали ему на кожу, он не только не вздрагивал, но и, глазом не моргнув, продолжал возиться у плиты; мне подобная способность представлялась совершенно бессмысленной, но очень многих она впечатляла. А в компании таких лихих кавалеристов, как охранявшие нас драгуны, это, честно говоря, очень даже имело смысл.
Эб был хранителем нашего хлеба насущного, благодаря его усилиям мы под вечер получали те маленькие радости и удовольствия, о которых мечтали весь день. Однако нрав у нашего кормильца был сложным, переменчивым. Например, с Джолли они сразу же стали врагами, поскольку Эб никак не мог равнодушно смотреть на то, что на тарелке Джолли каждый вечер оставался несъеденный кусок солонины.
– Эй, парень, мой ужин тебе не по вкусу?
– Просто Али свинину не ест, – объяснял ему Джордж.
– Ну-ну. Может, ему еще и кружевную салфеточку стелить, как какой-нибудь герцогине?
Мало какой обычай мог настолько не подходить для подобного похода, однако есть свинину Джолли упорно отказывался. Из-за этого только за первую неделю он, по-моему, похудел фунтов на десять. Я, помнится, замечал, как он украдкой смахивает со стола в карман хлебные крошки, надеясь подманить куропатку. Одежда болталась на нем как на огородном чучеле. Несколько раз ему все же удавалось поймать птичку, и он пытался поджарить ее, подвешивая над нашим общим костром, пока не видит Эб. Но в итоге получалось, что Джолли то подвешивал ее, то прятал, то снова подвешивал, пока она чуть ли не обугливалась, хотя там и так-то есть было особенно нечего. Но Джолли с таким наслаждением обсасывал каждую обгорелую косточку, словно она была сладкой, как жареная печенка.
Итак, Джолли не признавал ни свинины, ни виски, ни азартных игр, ни развлечений со шлюхами – все это вызывало к нему недоверие со стороны солдат, и в первую очередь самого Шоу. Но и на это Джолли было плевать. Его слабостью была лишь любовь к одиночеству и чистым листам бумаги. Даже в пути он, положив пачку бумажных листков на колени, продолжал что-то рисовать. С моего места в хвосте каравана мне были видны только какие-то темные дорожки, проложенные карандашом на бумаге, но при ближайшем рассмотрении там оказывались целые миры. Закаты. Долины. Дороги, по которым движутся караваны. Руины какой-то заросшей усадьбы.
– Где он этому научился? – спросил я у Джорджа.
– Когда ездил с турками.
– А я думал, что все вы, ребята, турки.
Довольно скоро я узнал, что, если назвать Мико турком – тебе точно конец. А вот Джордж, похоже, не возражал.
Джолли молился, поднимая ладони вверх – в точности как мой отец; но в те времена насчет молитв он полностью полагался на Лило, и тот подсказывал ему, когда и как часто следует молиться. Странно было видеть, как неукротимый Джолли слушается советов мягкого и тихого Лило. Но Лило, оказывается, с детства был приучен молиться правильно и хорошо знал, как именно нужно поклоняться Богу, тогда как Джолли при всей своей глубокой вере никак не мог полностью на себя положиться. Еще совсем ребенком ему удалось вырваться из-под опеки какого-то турецкого торговца и сбежать от него. Впрочем, детали этой увлекательной истории зависели от того, кто ее рассказывал: Мико, например, считал, что Джолли был украден, а Джордж утверждал, что сбежал он по своей воле. Он вырос как бы в окружении нужной ему религии, но никогда как следует ее не понимал – ведь все молитвы были на арабском языке, а его Джолли знал гораздо хуже турецкого, да и на турецком он едва-едва научился читать. В общем, как рассказывал мне Джордж, он старался подражать другим и, как они, молился, касаясь лбом своего коврика и точно в то время, которое называл ему некий прикованный к постели старец; затем он велел Джолли совершить хадж вместо него. Об этом человеке – кем бы он ни был – Джолли никогда и никому не рассказывал. Но именно благодаря посещению Мекки и образовалась первая часть его настоящего имени – Хаджи, то есть совершивший хадж, навсегда связав его с Богом, которому он поклонялся издали. После этого его вера стала на