Один из мертвых сидел на ступенях здания суда. Это был худой человек в рваном пальто. Едва я взглянул на него, и меня сразу окутала какая-то странная печаль. Он сидел в знакомой позе, поставив локти на колени и чуть раздвинув ноги, и руки у него были сложены так же, как когда-то. Но щеки у него были ввалившиеся, а взгляд какой-то отсутствующий, отрешенный. У меня даже шея зачесалась, когда я, усевшись с ним рядом, разглядел у него над воротником заметный пурпурный след от петли. Пальто у него было серое, сильно поношенное и такое знакомое – то самое, за которым я несколько лет следовал так, словно оно само по себе уже было моим домом.
– Донован, это ты? – осторожно спросил я.
Да, это был он, Донован Майкл Мэтти собственной персоной – если и не во плоти, то лишь недавно от нее освободившийся. Он долго меня рассматривал удивленными глазами, которые я когда-то так любил, и наконец промолвил:
– А, это ты, с трудом тебя узнал.
– Что с тобой случилось?
Но он не сумел изложить все по порядку – мертвые никогда сразу не могут этого сделать.
– Я участвовал в боксерском матче. Потом оказался здесь, на площади. Но не могу вспомнить, как это произошло. – Угрюмое, точно у бешеного пса, выражение его лица несколько смягчал откровенный страх. – Как ты думаешь, что все это означает?
Это означает, сказал я, что теперь ты свободный человек. Наверное, я все-таки не удержался и смахнул с ресниц слезу, потому что Донован вдруг усмехнулся, искоса на меня глянув, а потом сказал, ткнув пальцем в солдатскую флягу, которую я носил на шее с того самого дня, когда он оставил меня, раненого, в канаве:
– По-моему, это моя фляжка.
– Ты же мне ее подарил, – сказал я. – В ту самую ночь, когда меня подстрелили. – Я хотел сказать «столько лет тому назад», но сколько? Так ли много времени на самом деле прошло с тех пор? Год, самое большее. Ну, может, два.
– Я помню, – кивнул он.
– Почему ты меня тогда бросил?
– Не знаю. – Он уставился куда-то в пространство. – Решил, что это последнее доброе дело, которое я могу для тебя сделать. И ведь я не ошибся, верно? А сейчас тебе, по-моему, лучше поскорей отсюда смотаться. Ох уж этот проклятый Берджер! Как же он меня выслеживал! Ни одной возможности не упускал, то и дело у меня на хвосте висел, а если бывал занят или в отъезде, так обязательно кому-то другому поручал за мной следить. Он развесил объявления обо мне в таких местах, где я и не бывал-то никогда: в Денвере, в Сан-Франциско, да чуть ли не во всех больших городах, а если кто-то ему сообщал, что видел кого-то похожего на меня, он тут же туда ехал – вот ведь до чего упорный. И он своего добился, как видишь. Как видишь. Так что я бы на твоем месте особенно долго тут не торчал. Господи, Лури, как же мне хочется пить! – Я даже вздрогнул, услышав это имя. Уж больно давно я его не слышал. – Лури, – снова заговорил он, – теперь я достаточно хорошо понимаю, как могла бы повернуться моя жизнь. Когда у меня хватало и здравого смысла, и возможностей напиться из любого ручья, мимо которого я проходил, я… – И, прежде чем я успел его остановить, он уже протянул руку и вцепился в шнурок, на котором висела моя фляжка. В течение нескольких секунд его рука медленно падала, как бы проходя сквозь меня, и мне уже казалось, что вот-вот его мертвые пальцы нашарят мое сердце. А знаешь, Берк, мертвые вовсе не такие холодные, как можно было бы ожидать. Просто, когда они к тебе прикасаются, по коже мурашки ползут, словно у тебя рука или нога затекла. Но страшно даже не это ощущение – страшна потребность мертвого, его бессильное желание, которое способно просто взорвать тебя, вывернуть тебя наизнанку.
* * *
В общем, жуткая ночка у меня выдалась. Я перестал видеть перед собой угрюмое лицо моего покойного названого брата, лишь оказавшись на берегу реки Сан-Антонио и окунув лицо в воду. Но как только я это сделал, передо мной мелькнули каменистая пустыня и останки разрушенной церкви. Умывшись, я отыскал путь назад и, вернувшись в казармы, постоял вместе с тобой возле aguaje. Это был самый первый из множества других случаев, когда я внимательно наблюдал, как ты пьешь – это было деятельное живое утоление давней и мучительной жажды; я видел, как вода скатывается по твоему горлу, как ты при этом то ли всхлипываешь, то ли причмокиваешь, но с таким суровым и строгим видом, который столь сильно отличается от той ленивой и легкомысленной манеры, которая свойственна на водопое лошадям.
* * *
Мы прожили в Сан-Антонио уже несколько дней, но Джолли ни разу даже не намекнул мне на продолжение нашего сотрудничества. Мои надежды на будущее таяли на глазах. Однако я продолжал ухаживать за тобой, Берк, исподтишка наблюдая, как Джолли готовит караван к новому путешествию. Я старательно приучал себя к мысли о том, что мне нужно идти своим путем. К этому времени неизбывная жажда Донована уже накрепко в меня вцепилась, и я взял себе в привычку наполнять подаренную им фляжку у каждого источника воды и в течение всего дня отпивал из нее по глоточку. Эта его жажда и мою душу наполняла удушающим ужасом, и мне все время казалось, что фляжка окажется пустой и я не смогу даже горло смочить, так что я ни разу не позволил себе полностью ее опустошить и каждый раз наполнял заново, даже если в ней и так воды было чуть ли не до краев; разная вода внутри нее постоянно перемешивалась и приобретала самые разнообразные привкусы: земли и железа, зелени и дождя, который обычно полдня только грозился, зато уж потом устраивал настоящий потоп – бедствие для тех, кто не успел от него укрыться. Таков уж был нрав Сан-Антонио.
Желание Донована – его неутолимая жажда – сильно отличалось от желания Хобба. После той нашей ночной встречи оно, похоже, стало понемногу слабеть и в итоге превратилось для меня во что-то вполне обыденное, само собой разумеющееся. Возможно, Донован выражал свое желание более спокойно, потому что умер, будучи значительно старше Хобба, уже научившись себя сдерживать. А может быть, его желание просто не смогло соперничать с желанием Хобба, которое давно уже укоренилось во мне – оно лишь заставило потребности Хобба чуточку потесниться, но так и не сумело стать столь же свирепым. Это привело меня к размышлениям о том, что же такое вообще желания мертвых и позволено ли мне самому иметь собственные желания. Или я теперь обязан вечно удовлетворять потребности тех, с кем когда-либо жизнь меня сводила, и тех, с кем мне еще только предстоит познакомиться? Я мало что в этом понимал, а теперь, пожалуй, понимаю и еще меньше, вот только стоит мне закрыть глаза, особенно когда я пью воду, и меня вполне может застигнуть врасплох некое видение. Чаще всего в виде мимолетного промелька – я едва успеваю уловить какие-то детали: лицо Донована или Хобба, или какое-то свое старое чувство, или переживание, которые, впрочем, вполне узнаваемы. В последующие годы стали возникать и совершенно незнакомые картины: некий вечер, которого я не помнил; некая женщина; некая улица, засыпанная снегом; некая девушка, присевшая на корточки у воды. Ну, теперь-то мне ясно, кто все они такие. А тогда мне от подобных видений становилось не по себе, поскольку я никак не мог понять, что же мне на самом деле хотят показать: то ли былое, то ли возможное, то ли несбыточное.
У меня-то самого было только одно желание: продолжать путь вместе с верблюжьим караваном хотя бы в качестве гостя и постоянного попутчика, а если не удастся, то сразу же перестать этого хотеть.
Вечером накануне отправки каравана в путь меня отыскал Джолли, и мне показалось, что он как-то странно возбужден. Я очень надеялся, что это не из-за нежелания говорить мне «прощай», и боялся, что, если он меня обнимет, я себя опозорю и разревусь. Но, как оказалось, беспокоился я зря. Джолли твердым, как кремень, голосом сообщил: «Тебя наш лейтенант требует» – и повел меня в квартирмейстерскую. Мы поднялись по лестнице и прямиком прошли в кабинет Неда Била. Лейтенант сидел за огромным письменным столом на стуле, сделанном из оленьих рогов. Некоторое время он, не мигая, меня рассматривал, потом спросил:
– Кто ж ты такой, парень?
Я сказал, что я один из погонщиков. Это пока действительно так и было. Он снова внимательно посмотрел на меня, потом на Джолли и поднял руку, словно призывая нас помолчать.
– Насколько я знаю, для ухода за верблюдами Уэйн нанял шестерых: Хай Джолли, Мимико Тедро, грека Джорджа, Халила, Длинного Тома и Элайеса. Двое из них сбежали в Индианоле после спора об оплате. Так кто же, черт побери, ты такой?
Джолли не выдержал:
– Они просто неправильно его записали, эфенди. Его зовут Мисафир. Он мой двоюродный брат. А в Индианоле от нас ушел только Элайес.
Я стоял и кивал. У Неда Била были такие густые кустистые брови, что это невольно наводило на мысль о его сверхъестественной проницательности. Он взял со стола какую-то бумагу.
– Я тут письмо из Тексарканы получил, и вот что в нем говорится: «Прислушайтесь, пожалуйста, к нашему совету. У нас есть все основания подозревать, что среди ваших погонщиков скрывается человек по фамилии Мэтти. У него внешность левантийца, он маленького роста, ему около двадцати трех лет, и он давно объявлен в розыск за убийство Джона Пирсона из Нью-Йорка. Ранее он состоял в банде известного преступника Донована Майкла Мэтти, на днях повешенного в Сан-Антонио. Любого, кто покажется вам соответствующим указанным приметам, просим незамедлительно посадить под арест и сообщить нам».
Когда он кончил читать и положил письмо на стол, у меня стало так тесно в груди, что я боялся потерять сознание и упасть. Джолли изо всех сил старался даже не смотреть на меня, но я заметил, как он напрягся, даже вены на лбу надулись. Я вдруг подумал: и зачем я, дурак, отдал ему тот nazar! Зачем тогда признался в краже – ведь теперь меня еще и в убийстве обвиняют!
А Нед Бил все тянул, все смотрел на меня из-под густых бровей, пока мне не стало казаться, что вот она, моя смерть: вошла и заполнила собой все оставшееся пространство.