Ферди поспешно двинулся прочь и не оборачивался, пока не отъехал от женщин достаточно далеко. Лишь оттуда он осмелился выкрикнуть на прощание:
– Ах ты, старая сука! Виселица по тебе плачет! И учти, Десма, тебя еще вздернут за нарушение права собственности на землю, только тогда уж никто в твою защиту слова не скажет. «Сдохла, ну и тем лучше» – вот чем тебя тогда каждый помянет! – Только это Нора и сумела расслышать, оглушенная потоком греческих бранных слов, вылетавших изо рта Десмы.
* * *
А вода на кухне у Десмы все-таки нашлась. Она пряталась на самом видном месте – в ведре, которое Нора ошибочно приняла за помойное. Ведро стояло как раз под тазом для мытья посуды. Нора с тоской смотрела, как остатки воды стекают в кастрюльку, чтобы затем превратиться в кипяток. Потом она принялась готовить бинты, а Десма, усевшись на стол и поставив ноги на табуретку, выковыривала из ранок на искусанных пальцах попавшие туда обрывки травы и мелкие камешки. Даже в обычных обстоятельствах Десма не переносила чужих прикосновений, так что, когда Нора принесла чистые тряпки и миску с теплой водой, чтобы промыть ей раны, она все это у нее отобрала и принялась за дело сама. Нора, отступив к кухонной стойке, слушала прохладный плеск воды и думала: я не должна уходить отсюда, пока не получу хотя бы глоток воды – если, конечно, там еще хоть что-то осталось, если Десма не израсходовала всю воду до последней капли, промывая раны, полученные в результате нелепого и жестокого наказания, которому она подвергла Ферди.
– Господи, как же он тебя искусал! – Нора наконец-то решилась хоть что-то сказать.
– Да уж.
– А если у него бешенство?
Но улыбки у Десмы ее шутка не вызвала.
– Ты же прекрасно знаешь, Нора, что он нормальный.
– Ну и черт с ним!
– Но дело в том, что он прав. Завещания-то Рей никакого не оставил. Он мог хоть на всю жизнь вперед планы строить, а подготовиться к тому, что будет после жизни, у него ума не хватило. Наверное, думал, что мы так и умрем, обнимая друг друга, когда нам по сто двадцать лет исполнится, истратив всё до последнего гроша и засолив все поля так, что уж никому и в голову не придет их захватить.
– Восхитительный план.
– Но, к сожалению, довольно иллюзорный – особенно если учесть его привычку ссориться и со скотоводами, и с инспекторами, и вообще с каждым, кто свой поганый нос в наши дела сунет. Мало того, он ведь еще и каждый раз расплевывался с представителями этого треклятого Земельного комитета. Хотя и так ясно: даже если б Рей не целился из ружья в каждого инспектора, все равно ни один Земельный комитет в мире не отдаст 160 акров земли – да еще и на берегу ручья! – какой-то женщине! Пусть даже этот злобный мексиканец с ружьем целых двадцать лет оставлял свои сапоги на крыльце этой женщины.
– Но ведь ты же его жена! – невольно воскликнула Нора.
Десма промолчала, продолжая возиться с искусанными почтальоном пальцами. Весь фартук у нее был покрыт кровавыми пятнами, так что Нору даже затошнило. Она отвела глаза и стала следить за солнечными зайчиками, слегка нарушавшими полумрак кухни. Потом предприняла еще одну попытку:
– Десма, ты же носишь фамилию Рея. Все в округе тебя знают только как «миссис Руис». Неужели при оформлении наследства это не учитывается? Не может такого быть! А что, если нам написать письмо, подтверждающее твои права, и всем под ним подписаться?
– Нора, пожалуйста, остановись! Хватит с меня и того, что ты уже успела обо мне написать.
Вот он и наступил, час расплаты. И это, надо сказать, застало Нору врасплох, ибо она не знала, как ей поступить: признаться, что поступила неправильно, или же отрицать свое авторство? Можно, конечно, попытаться объяснить Десме, по каким причинам она все это написала, как-то оправдаться и больше никогда не испытывать из-за этого страха…
Но оправдываться Нора не стала. Внутренне напрягшись, она осторожно спросила:
– Что ты имеешь в виду?
Пожалуй, слова святого Петра во время Тайной Вечери звучали и то убедительней[39].
Десма рассмеялась. Даже, как на мгновение показалось Норе, вполне искренне. Возможно, еще не слишком поздно, она может просто притвориться, что тот ее ответ был шуткой. Но нет.
– Значит, Эллен Франсис? – сказала Десма.
– Кто это?
– Нора. Ради бога. Ты единственный человек, которому я когда-либо рассказывала, что Роберта застрелили по пьяному делу.
– Ну, вряд ли это так…
– Это так.
– Ты же многим об этом рассказывала, очень многим. И Эммету, и Рею, и…
– Так, может, Рей и написал то письмо в газету? Будучи мертвым? Вот это действительно вряд ли. Хотя, похоже, от моих мертвых мужей ничто не может ускользнуть. – Десма покачала головой: – Единственное, что я еще кому-то кроме тебя рассказывала, это то, что Роберт Гриз похоронен где-то на востоке,
Нора долгое время молчала, глядя, как Десма медленно бинтует свои пальцы. Потом все же спросила:
– А мне-то ты с какой стати что-то другое рассказала?
– Да потому что ты, как всегда, все спрашивала и спрашивала. И потом, мы все-таки семнадцать лет уже друг друга знаем.
– Как же он на самом деле умер?
– Да он, может, и не умер вовсе.
– Значит, это правда? Ты не была его вдовой?
– Может, и не была, – помолчав, промолвила Десма. – В последний раз я видела Роберта Гриза, когда он сидел под грудой досок у подножия нашей лестницы, которая провалилась, когда он гнался за мной с метлой. Вся лестница целиком рухнула, словно ее сам Господь Бог обрушил. Я и сама-то чудом жива осталась. А потом я просто взяла и убежала. Подумала, что вряд ли кто-то может выжить после такого – ведь и сам тот проклятый дом не устоял. Только вот что я тебе скажу: то письмо – это происки дьявола. Ведь даже если бы Роберт и выполз тогда из-под развалин, то никогда бы не смог написать ни в «Горн Эш-Ривер», ни еще куда. Да он и буквы-то плохо знал. Только и умел, что деньги пропивать да меня колотить всем, что под руку попадется – поленом, железякой, ремнем. – Десма устало покачала головой: – Господи, «застрелили по пьяному делу» – ты, Нора, так и не смогла удержать в себе даже такую мелочь, раз уж она тебе известна стала.
Это было оскорбительно, и в душе Норы мгновенно вспыхнул бешеный гнев.
– Так ты, черт побери, сама в этом и виновата! Не надо было врать и рассказывать мне, как именно твой муж умер! Да еще и всем его фамилию сообщать!
– Знаешь, Нора, иной раз ведь не думаешь о том, что какие-то вещи потянутся за тобой даже через тысячи миль в безлюдную пустыню, а потом еще и в газету попадут. И всегда веришь, что твоя сердечная подруга не станет пользоваться тем, что ты ей рассказала о некоторых мрачных сторонах своего прошлого, не станет пачкать ни твое, ни свое имя – особенно в такой момент, когда на тебя так и насели враги, когда всякие скотоводы-богатеи, их продажные газетчики и почтальоны-лазутчики пытаются отнять у тебя все до последней крошки. Все, на что ты и твой муж жизнь положили.
Норе пришлось подпереть подбородок рукой – он так сильно дрожал, что зубы стучали. Если Десма услышит, то непременно скажет что-нибудь этакое.
Лишь через некоторое время Нора смогла с трудом вымолвить:
– Я сделала то, что мне казалось единственно правильным. И ты, как мне казалось, на моем месте поступила бы точно так же.
Десма рассмеялась.
– И что бы я делала без тебя и твоей непоколебимой веры в мои добродетели?
– Похоже, что сегодня, – уныло промолвила Нора, – я абсолютно для всех на свете самый плохой человек. Так? – И тут в ней заговорила Эллен Франсис Фольк – Эллен Франсис, как бы возродившаяся в собственной дочери и внезапно решившая порассуждать об очевидных несправедливостях жизни. Она, Нора, явилась сюда отнюдь не для того, чтобы выслушивать оскорбления. Она действительно очень сожалеет, но ведь она просто хотела помочь. Неужели Десма этого не понимает? Неужели после стольких лет дружбы ей показалось, что у Норы могла быть какая-то иная цель? Неужели она думает, что Нора написала в газету, чтобы сознательно причинить ей зло, лишить ее наследства, унизить ее, оспорить законность ее брака с Реем? Неужели мало того, что она, Нора, уже сколько кошмарных дней подряд живет практически без воды, что она пришла сюда с миром, в поисках спасения – о, как же она ошибалась, думая так! – ибо и ей, Норе, тоже досталось: бесследно исчез ее муж, бунтуют, проявляя настоящую жестокость, ее неблагодарные сыновья. Которые, очевидно, окончательно помешались. А ведь такого не следует терпеть ни одной женщине. Да, с ее стороны было ужасной ошибкой надеяться, что она может обрести здесь какое-то утешение, спастись от мучительного беспокойства, охватившего ее душу, когда ее в ее собственном доме грубо и несправедливо обвинили в слепоте и безрассудстве; когда на нее набросился – да, именно набросился, причем в ее же собственной кухне! – этот молодой наглец, ее родной сын, которого она с трудом узнавала в ту минуту, настолько он изменился под воздействием гнева и собственных заблуждений. Что ж, теперь и Десма вполне может присоединиться к легиону ее обвинителей – к Робу, Долану и Эммету, где только его черти носят, – и все они единым фронтом пойдут против нее, Норы…
– История, конечно, трагическая, – прервала поток ее красноречия Десма, холодно на нее глядя, – однако все это тоже из-за того твоего письма, Нора, будь оно проклято. Ты, должно быть, написала его еще несколько недель назад, верно?
Вот и все. Разбирательство закончено. И теперь гнев обеих вошел в привычное русло, сперва взойдя, как на дрожжах, потом ярко вспыхнув и мгновенно развеявшись. Уже и комната стала казаться Норе просторней, и дышать в ней стало легче. Она и сама почувствовала себя почти хорошо. Затянувшееся молчание вскоре кончится, и кто-нибудь из них – вероятнее всего, Нора, потому что у нее никогда не хватает выдержки, не умеет она растянуть ссору надолго в отличие от Десмы, – скажет какую-нибудь милую глупость, и обе начнут застенчиво улыбаться, а через несколько минут, может, и смеяться. Ну, возможно, смеяться они и не будут – все-таки ссора вышла ужасная. Так что действовать нужно потихоньку-полегоньку. Она, конечно, первой попросит прощения. В самых нежных выражениях. А потом осторожненько задаст вопрос: не найдется ли у Десмы немного воды…