«Как жаль! – шептал кто-то далекий в глубине ее души. – Он приговорен, бедняжка».
В итоге неизбежность подобного исхода стала, как ни странно, даже успокаивать ее. Раз уж Роб все равно обречен, думала она, к нему следует относиться как бы отвлеченно – не холодно, но с определенной отстраненностью, как если бы она смотрела на него сквозь стекло. Она даже обращаться с малышом стала гораздо свободней, даже, пожалуй, немного бесцеремонно. Могла, например, взять и поехать верхом в город, привязав ребенка к груди на манер индейских женщин. Могла на целый час забыть о нем, оставив в колыбели, сделанной из ящика от кухонного стола, а потом приятно удивиться тому, что он по-прежнему жив и здоров, бодро брыкается и агукает. Ах, говорил ей тот слабый внутренний голос, в следующий раз ему так не повезет. Но ему почему-то всегда везло. В итоге мальчику исполнился год, а потом и два. Он уже вполне уверенно, вприпрыжку, бегал по двору, гоняясь за курами, и весьма презрительно относился к младшему брату, которого недавно родила Нора – это событие, впрочем, ничуть не повлияло на ее страхи и не сделало более светлыми ее взгляды на перспективы обоих малышей удержаться в этой жизни. Она была уверена, что рано или поздно – стоит ей отвернуться или же прямо у нее на глазах – над ними будет совершено некое насилие или же с ними случится какая-то беда в виде ранки от ржавого гвоздя, падения с шаткой приставной лестницы, удара лошадиным копытом. Да мало ли что могло с ними случиться! Их обоих могла – хотя об этом страшно было даже подумать – унести эпидемия дифтерита, и тогда оказалось бы, что она, Нора, все-таки была права. Мне очень жаль, мама, – снова услышала она тот голосок, – мне действительно очень, очень жаль. Но помочь этому нельзя.
* * *
К тому времени, когда она наконец почувствовала, что вновь стала самой собой – во всяком случае, позволила своей любви к мальчикам разрастаться, а не стоять с ними рядом, – Эммет вернулся к идее спасти печатный станок. Но важнее всего для Норы было то, что тот новый, скупо роняющий слова, тихий голосок стал отвечать ей, как только она начинала вести с собой безмолвный разговор.
Она понимала, что голос этот никак не может принадлежать настоящей Ивлин. В семье Ларков вообще никто особой набожностью не отличался, а у Норы, в детстве все же испытавшей воздействие религиозных верований Гуса Фолька, сохранилось в памяти представление о том, что ни духи умерших людей, ни ангелы взрослыми никогда не становятся даже в своих неземных царствах. Однако звучащий у нее в ушах голосок – нежный, прерывистый, торопливый – принадлежал, казалось, ребенку лет шести, а не такому младенцу, каким была Ивлин, когда умерла. Нора, правда, предположила, что голос этот, возможно, принадлежит какому-то другому малышу – например, индейскому, ставшему жертвой жары или какого-то несчастья, – но вскоре эту мысль отвергла: голосок всегда очень точно отвечал именно на тот вопрос, который Нора молча себе задала. Нет – это, конечно же, была Ивлин! Ивлин – какой она могла бы стать сперва в шесть лет, потом в восемь, потом в одиннадцать. Казалось, только одной Норе была дарована такая невероятная возможность одним глазком взглянуть на то, какой была бы их жизнь, если бы ее девочка осталась жива. Ивлин Абигайл Ларк. Она была бы довольно доброй, но весьма упрямой; прагматичной, но задумчивой; не слишком впечатлительной и не особенно почтительной, особенно в тот сложный период, когда ей было лет двенадцать-четырнадцать. Каким-то образом ей удалось выбраться из той вечной тьмы, в которую она невольно рухнула столько лет назад, и стены родного дома стали заботливо хранить ее от любой опасности.
Ее ум развивался в основном благодаря братьям, за которыми она наблюдала денно и нощно, даже когда они спали, и вместе с ними переживала все их детские проступки и маленькие катастрофы. Она высмеивала Нору за неумение как следует печь, каждый раз предлагала свое решение той или иной проблемы, возникшей на ферме, и даже имела собственные политические воззрения, которые порой шли вразрез с представлениями Норы. Любой вопрос как бы сразу представал перед ней в полном объеме и со всеми своими острыми углами, так что ее советы были для Норы прямо-таки незаменимы как в больших, так и в малых делах. Нора советовалась с дочерью и насчет каких-то улучшений в доме, и насчет скота, и насчет правил для наемных рабочих. А в те ночи, когда никого из мальчиков не было дома, Ивлин была готова болтать с матерью до рассвета – и для того, чтобы последнее слово все-таки осталось за нею, и для того, чтобы не дать Норе уснуть.
А Эммет никогда голоса дочери не слышал и никаких советов от нее не получал. Он, правда, знал о «существовании» Ивлин – благодаря одному-единственному замечанию, брошенному Норой несколько лет назад, – но, похоже, даже не подозревал, сколь велико ее влияние, да и не особенно об этом задумывался. Он с головой ушел в городскую жизнь, несколько лет потратив на приобретение нужных книг, на запуск печатного станка, на создание редакции, на обучение сыновей ремеслу наборщика. Эммет собирал материал для газеты даже в самых дальних уголках Территории Аризона, а частенько и сам писал статьи – о притеснении индейцев, о территориальных спорах, о земельных войнах, поглотивших на севере ранчо его сестры. И если порой он все же удивлялся тому, что Нора становится все более грубой и нетерпимой, то, похоже, приписывал это ее усталости от постоянных ссор с мальчишками и однообразной жизни на ферме.
Между ними все чаще возникали расхождения насчет обязанностей и форм этой ответственности: Эммет был человеком слова; Нора – человеком действия.
В последнее время Норе стало казаться, что Эммет может при первой же возможности сбежать в Кумберленд, штат Мэриленд. Ей даже приходило в голову, что виной тому какая-то женщина – Ивлин подобное предположение попросту высмеяла, – или же Эммет просто решил сбагрить ферму первому попавшемуся. В конце концов, такое ведь тоже было возможно. Тем более сама Нора становилась все менее уступчивой, не склонной прощать. А мальчики стали совсем несносными и порой вели себя настолько отвратительно, что это ставило в тупик даже Эммета. Роб, например, мог запросто скандалить с матерью, но его Нора, по крайней мере, всегда могла приструнить. Сам Эммет давно утратил со старшим сыном всякий контакт, и когда они начинали спорить и ссориться, Нора всерьез опасалась, что дело может дойти до драки и тогда ей придется вмешиваться и защищать Эммета. Долан же был вечной тенью Роба, повторяя практически каждый его поступок, да и по общему настроению не слишком от него отставал.
Итак, Эммет, который должен был привезти им воды, задержался уже на целых три дня. Было бы нечестно притворяться, что Нора не предполагала подобной возможности; мысли об этом бродили у нее в голове уже довольно давно, однако сейчас, в засуху, такое казалось почти невозможным – даже если душа Эммета и была по какой-то не высказанной вслух причине слишком изношена, чтобы бросить свою семью на произвол судьбы, то совесть никогда бы ему этого не позволила.
И все же, все же…
Несколько лет назад, когда они потеряли чуть ли не все стадо из-за грибковой болезни «черная ножка», а Нора просто с ума сходила, вытаскивая непокорных мальчишек из всевозможных и прямо-таки невообразимых катастроф, Эммет в один прекрасный момент надел шляпу, хлопнул дверью, задом выкатил из сарая повозку, вывел лошадь, уселся на козлах и удалился невесть куда в лучах красного закатного солнца. А уже через полчаса Нора увидела, как он преспокойно, словно ничего не случилось, закатывает повозку обратно в сарай и распрягает коня.
Об этом случае в семье никогда не упоминали. Нора сделала вид, будто вообще ничего не заметила, а Эммет – будто остался незамеченным.
А как относиться к тому, что произошло в минувшем марте? Случайно глянув в кухонное окно, Нора увидела идущего от ручья Эммета, который шатался и трясся так, что можно было подумать, он перебрал с выпивкой. Но, когда он подошел ближе, ей стало ясно, что он несет на руках Джози. Девчонка была без сознания, вся в грязи и более всего походила на какую-то рваную шкуру. Солнечный удар, разумеется. А ведь сколько раз Нора ее предупреждала – и все бесполезно. Нора уложила девушку, велела Тоби как можно чаще менять холодный компресс у нее на лбу и понемножку давать ей пить, как только она хоть немного придет в себя. Выйдя из комнаты Джози, она совершенно случайно услышала, как на кухне Эммет и мальчики что-то серьезно обсуждают, и остановилась, чтобы послушать.
– Она просто не приспособлена для такой грубой жизни, – донесся до Норы голос Эммета. – В конце концов, она на атлантическом побережье выросла.
Роб, сгорбившись, неловко пристроился у кухонной стойки, покусывая поля своей шляпы, словно какой-то «плохой парень» из грошового романа.
И тут вдруг Долан заявил:
– Если мы с Джози когда-нибудь будем вместе… Ну, то есть если она этого захочет… в общем, если я спрошу, а она ответит «да» или хотя бы «может быть»… Короче, просто предположим, и все, то нам ведь придется подать заявку на участок где-нибудь в другом месте, получше этого.
Этого Нора стерпеть не смогла и, влетев на кухню, выпалила:
– Это еще зачем, черт побери?
– Чтобы обеспечить ей должный комфорт.
– Комфорт? Да я здесь полжизни провела, но никто ни разу не спросил меня, достаточно ли мне комфортно!
Эммет нервно поерзал на табуретке и сказал:
– Но разве человеку не свойственно всегда надеяться на лучшее, когда речь идет о его собственных детях?
– Она не мой ребенок.
– Но Долан-то твой.
– А что, и Долан у нас, оказывается, имеет склонность к обморокам? Вот не знала!
Она даже слегка подтолкнула сына локтем. Это была хорошая шутка. Но Долан, видимо, чувствовал себя слишком взрослым, чтобы позволить матери превратить его в своего союзника, а потому никак не отреагировал и сидел, уставившись в чашку с кофе.
Прения в ассамблее не возобновились, пока Нора не вышла из кухни. Уже в коридоре она услышала заметно окрепший голос Эммета: