В итоге мы с тобой снова вернулись в malpais, в ту пустынную гористую местность, что тянется по берегам извилистой реки Колорадо от ее равнинных разливов на юге до узких северных каньонов, где поток, словно убегая от нас, исчезал, крутясь и извиваясь, на дне ущелий. Я часто думал о тех невидимых, недоступных для человека местах, по которым течет эта река. Мне казалось, что мертвые, если они вообще где-нибудь когда-нибудь отдыхают, должны отдыхать именно там. Потому что больше нигде они не отдыхали, хотя мы их видели великое множество – чуть ли не за каждым деревом, на улицах каждого пуэбло и черными черточками на горизонте, – вечно одиноких, так и не обретших покоя, павших на поле брани в бесчисленных сражениях; среди мертвых было также много женщин и детей, и они тоже вечно куда-то брели, но, завидев тебя, Берк, непременно останавливались, ненадолго застывали без движения и нежно тебе улыбались.
На фоне пурпурных закатов иной раз можно было заметить тонкую струйку дыма над индейским вигвамом, но таких дымков становилось все меньше, и они отступали все дальше за горизонт. Земля на берегу реки была вся исчеркана следами бесчисленных фургонов. На юге у скрещенья дорог мы вновь подрядились возить воду, но заниматься этим нам пришлось недолго: повсюду строили ирригационные каналы. Мне то и дело начинало казаться, что я, хоть мне всего лишь тридцать лет, веду себя как болтливый старикашка, готовый поговорить с кем угодно, лишь бы он помог мне скоротать время – я был готов рассказывать о нашем «верблюжьем корпусе» мормонам, детишкам и даже жалким паломникам, вместе с нами ожидавшим нового парома – этот огромный плот бесчисленное множество раз переправлял людей с одного берега на другой. Молодые парни, что стояли на страже у стен только что возведенного на том берегу форта, разумеется, никак не могли помнить, какими пустыми и безлюдными были эти места раньше; не могли помнить далеких синих гор на горизонте и индейцев мохаве, высоких речных людей, первых и последних жителей к западу от Миссури, которым удалось осадить верблюжью кавалерию; не могли помнить, как по этому участку реки Колорадо проплыл, разрезая носом воду и сверкая колесами, первый пароход, старавшийся держаться в фарватере коварного течения. Но мы-то с тобой, Берк, это отлично помнили. И от этого мне становилось грустно. Кто расскажет обо всех этих вещах, когда нас не станет? Наверное, этот вопрос задавали себе и те, дым чьих далеких костров все еще виднелся порой на горизонте, те, кто тщетно боролся с неизбежным исчезновением старого мира. Я даже начал мечтать о том, чтобы как-нибудь излить свои воспоминания в ту воду, которую мы с тобой развозили разным людям, чтобы каждый, кто станет эту воду пить, мог представить, как все тут было раньше.
Потом над долиной надолго нависла засуха, принеся с собой ставшие почти прозрачными души мертвых. Мертвые французы выезжали из пустыни, держа в руках свои украшенные кисточками знамена. Маленькие конные отряды мертвых индейцев бродили по дорогам былых сражений. Индейские наконечники для стрел все еще густым слоем покрывали землю в рощицах, где они храбро бились и умирали, побеждали и проигрывали. Время от времени нам встречался очередной мертвый смельчак, спешивший домой в надежде возродиться вновь. Иногда мертвые тянули ко мне руки, но я шарахался: мне невыносимо было даже думать о том, что кто-то из них посмеет меня коснуться. Можешь считать меня трусом, Берк, можешь меня презирать, но этого я бы просто не вынес. Я понимал, что их заветные желания формировались и дистиллировались из поколения в поколение, и у меня просто сердце разрывалось, ибо я сознавал: сколь бы мало или много эти желания ни повлекли за собой, это неизбежно меня погубит. Я не мог и не хотел становиться рабом их желаний, вечно носить их в себе. В конце концов, не я был причиной их смерти, Берк. Не я. Я никакого отношения к их гибели не имел.
А однажды июльским полднем, когда солнечный жар буквально испепелил землю, в Колорадо обрушился кусок берега, и в воду полетели два фургона и палатка со спавшим в ней золотоискателем. Ты, Берк, пасся неподалеку и тоже угодил в этот оползень, хоть и старался изо всех сил удержаться на твердой земле. Увидев это, я мгновенно бросился в воду и первым делом стащил с ног тяжеленные сапоги, тянувшие меня на дно – ты к этому времени еще и на ноги встать не успел, – а потом сразу нашарил твою узду и подтянул тебя поближе. И в глазах у тебя был упрек – в последнее время я часто замечал, что ты смотришь на меня, словно упрекая за то, что я не позволил тебе руководить нашей жизнью, а если б позволил, то все в ней пошло бы совсем иначе.
В общем, на берег мы с тобой выбраться сумели, подбадриваемые возгласами немногочисленных зевак; а дальний край обрыва был буквально утыкан темными фигурками индейцев – мужчин, женщин и детей, – все они смеялись и кричали, явно испытывая облегчение.
После этого случая нам с тобой, должно быть, еще тысячу раз приходилось нырять в самые разные реки и речки. Дважды в день, заметив, что толпа собравшихся у переправы людей стала особенно многочисленной, мы прыгали в холодную синюю воду, слыша позади возгласы облегчения, а потом собирали монетки в медную кружку нашего «верблюжьего полка». У одного бродячего торговца я купил хорошенькую кисточку для твоей уздечки. А себе на голову повязал тюрбан и украсил его блестящим куском стекла.
Однажды сентябрьским днем мы с тобой отдыхали на берегу озера Биглера, и там нас разыскал какой-то бледный молодой человек с худым лицом и чистыми руками.
– Значит, ты все-таки настоящий турок? – спросил он меня.
Я сказал, что да, турок.
Оказалось, что это писатель, который специально приехал на Запад, чтобы собирать и записывать тамошние истории, а потом как-то их издать. Он расспрашивал меня обо всем, что я узнал и увидел за долгие годы странствий, и я честно признался, что по-прежнему знаю очень мало, на что он заявил, это, мол, весьма глубокая мысль, ибо почти все, с кем он до сих пор встречался, пытались внушить ему практически одно и то же: эта страна невероятно быстро меняется. Мне тоже так казалось, однако меня куда сильней удивляло, сколь многое в ней остается неизменным. Все те же бесконечные мили невероятно скудной сухой земли, которую, казалось, невозможно ни обработать, ни приручить. Неизменной остается и та огромная потребность, которую не выразить словами и которая всегда присутствует у тех, кто здесь обитает, как у живых, так и у мертвых.
Мы с ним вместе изучили его записи и в итоге сумели набросать грубый маршрут нашего верблюжьего каравана от Индианолы до крайнего запада и морского побережья. У меня для составления карт не было ни навыка, ни способностей, и я честно сказал, что тут Джордж сослужил бы ему куда лучшую службу; уж Джордж точно сумел бы обозначить каждый поворот тропы, каждую излучину ручья или реки – и в итоге я ужасно затосковал по Джорджу и вдруг принялся рассказывать о нем этому маленькому писателю. О том, что Джордж знал, по крайней мере, четыре иностранных языка и был способен разрешить практически любую трудность инженерно-строительного характера, но ни петь, ни играть на каком-нибудь инструменте во имя спасения своей души не умел и всегда страшно сожалел об этом, говоря, что готов отдать за эти умения все свои знания о земле и воде, а они у него были немалые.
– Если он и впрямь был такой выдающейся личностью, – сказал маленький писатель, – то почему же я никогда о нем не слышал?
– Так ведь и о Билле Коди[53] вряд ли многие слышали, пока о нем кто-то вроде тебя не написал, – возразил я.
Ох, как ему это понравилось! И в результате он мне ночи напролет спать не давал – всякие вопросы задавал, а я рассказывал ему все, что мог вспомнить, – о Джолли, о Джордже с Эбом, о Неде Биле и о том падре в старой развалившейся церкви на вершине столбовой горы. Я, правда, не видел смысла упоминать о том, что мы с тобой так и не сумели добраться до конца Форт-Техон-роуд, но у него о времени были не слишком четкие представления, так что он так и не понял, каким образом мы ухитрились оказаться одновременно в Калифорнии и в Монтане. Я, правда, дал ему понять, что Нед Бил солгал, написав, что наш караван не понес никаких потерь – разве могила нашего Мико не осталась где-то в пустыне, в таких забытых богом краях, что мы вряд ли смогли бы вспомнить, где находится это место, и снова туда вернуться? Ну и, конечно же, я много рассказывал ему о тебе – о твоих склонностях и привычках, о твоей любимой еде, о том, какое ты огромное, своевольное, упрямое, высокомерное существо, весьма сдержанно проявляющее свою привязанность, но все равно по-своему прекрасное, совершенно бесстрашное и словно не чувствующее своего возраста. Я рассказал, что нам с тобой довелось повидать такие уголки этих бескрайних пустынь, какие доводилось видеть лишь очень немногим, ибо ни одному животному, чтобы пройти столь долгий и тяжкий путь, не требуется так мало воды, как тебе. Я рассказал ему, как однажды потоп настиг нас в том разрисованном индейцами каньоне – помнишь? – и как вода неумолимо поднималась, а ты все шел и шел, не останавливаясь, пока тебе не пришлось, оттолкнувшись от дна каньона, всплыть на поверхность, и ты медленно поплыл, неся меня на спине, мимо отвесных скал, покрытых древними петроглифами, и плыл до тех пор, пока эта образованная ливнем река не вынесла тебя на сушу и ноги твои не коснулись земли уже в Мексике.
Маленький писатель внимательно меня слушал, быстро заполняя в своем блокноте страницу за страницей.
Мы провели вместе несколько недель, а потом расстались, направившись в противоположные стороны: мы с тобой – зимовать в южных низинах, а он – навстречу своему отряду, с которым должен был воссоединиться возле Большого Соленого озера[54]. Впервые за много лет у меня было легко на сердце, ибо теперь я обрел некую уверенность, что о нас будут помнить – причем в равной степени и о верблюдах, и о погонщиках.
Однако вскоре я вновь увидел этого писателя: мертвый, он стоял на дороге рядом с призраком своего коня и с недоумением озирался, хотя на спине у него были отчетливо видны входные отверстия от двух пуль; взгляд у него был странно усталый, как у человека, который из последних сил пытается понять, что же с ним произошло. Он узнал меня и окликнул, но я не остановился и погнал тебя вперед. Мне не хотелось его касаться.