Правда, я боялся, что ты рассердишься на меня за то, что я так и не дал тебе отдохнуть в теплой конюшне – но скажи, разве я тогда был не прав? Разве нет? Да и сейчас разве я не прав?
* * *
Признаюсь: мне тогда следовало быть осторожней и прислушаться к тому странному чувству, что не оставляло меня. Головорезы из лагеря лесорубов постоянно за мной следили, а однажды, когда я выбрался из нашего убежища, какой-то кухонный мальчишка спросил у меня:
– Разве твой большой конь еще не умер?
– Это не конь, – сказал я, – и умирать он вовсе не собирается.
Парнишка этот был совершенно лысым, и одежда на нем, казалось, состояла из одних заплат, нашитых одна на другую за предыдущие годы, и напоминала пятнистую шкуру гончей.
– Я же слышу, – сказал он, – как тяжело твой зверь дышит. Неужели ты как настоящий христианин не можешь поступить по справедливости – прикончить его и часть мяса нам отдать? У нас уже несколько недель никакой еды нет, кроме сухарей.
В общем, если ты помнишь, сразу после этого разговора мы с тобой покинули нашу стоянку и шли до тех пор, пока впереди не показались подножия гор, а дальше простиралась голубая пустыня. Ночи, правда, были все еще очень холодные, зато дни как раз такие, как нам нравилось: ясные и безлюдные. Мы старались держаться поближе к ручьям. Ты шел очень медленно, даже чуть пошатываясь, но проявил настоящее упрямство, желая непременно обойти заросли гризвуда[55], хотя шкура у тебя уже начала свисать складками, а горб совсем сполз набок. По ночам я лежал без сна и все считал твои вдохи и выдохи; я боялся, что если нечаянно засну, то, проснувшись, обнаружу только твою тень.
Но мы и это преодолели. И, помнится, как-то спустились в каньон, надеясь укрыться там от надвигавшейся мартовской грозы. Молнии так и сверкали. Мы немного прошли вдоль ручья и уперлись в изгородь из свежесрубленных и очищенных от сучков кольев. Изгородь тонкой нитью опоясывала весь лес, а за воротами виднелся приземистый дом с красными стенами и закопченными оконными стеклами. Седовласая женщина в накинутой на плечи шерстяной шали, нагнувшись, вытряхивала из ведерка на землю куриный корм, и вокруг нее толпилась целая орава кур с ярким черно-белым оперением.
– Ого, – сказала она. – Вот это зрелище!
Тесная кухонька дуэньи Марии была вся увешана пучками каких-то трав и сухих веточек и уставлена маленькими кувшинчиками и пузыречками. На столе стояли блюдо с кукурузными лепешками и цветы. На каминной полке стоял портрет какого-то старика и лежали вязаные детские пинетки. И только после того, как она усадила меня за стол и налила густой мексиканской похлебки posole, я окончательно убедился, что дуэнья Мария все-таки живая. Насколько я знал, мертвые вполне могут приготовить еду, но сами совершенно точно никогда ничего не едят. Горячая острая похлебка обжигала губы и вызывала бесконечное течение из носа, так что я то и дело шмыгал носом, а старуха все поглядывала во двор, где ты, Берк, и ее молодой подсвинок, имевший убийственно грозный вид, смотрели друг на друга, стоя по разные стороны поилки.
– Интересно, каково его мясо на вкус? – вдруг спросила она.
– Этого я сказать не могу – никогда не пробовал его съесть, – пошутил я, однако она все продолжала поглядывать на тебя в окно, и я прибавил: – А те, кто выражал желание его мясо попробовать, живыми от нас не ушли.
– Так ты, значит, герой! И теперь грозишь старухе, которая дала тебе у огня обогреться и ужином накормила?
– Я никогда никому грозить не стану, если никто моему верблюду не угрожает.
Она съела еще несколько ложек похлебки. А огонь в очаге продолжал весело пощелкивать и что-то болтать на своем языке.
– Ну, хорошо, – сказала она. – Значит, это у нас верблюд.
Потом она тебя осмотрела. Сидя на кухне, я видел, как она наклонила совсем близко к себе твою большую голову и, хотя ты вовсю скрежетал зубами, заглянула тебе в пасть, а затем, приложив ухо к основанию твоего плеча, долго слушала твои свистящие вдохи и выдохи, от которых шевелились легкие белые волосы у нее на голове. Но ты улыбался! И чем ближе она притягивала тебя к себе, тем шире становилась твоя улыбка.
В благодарность за уход и бесчисленные отвары, которыми дуэнья Мария тебя отпаивала, я хорошенько вычистил ее сарай и выволок оттуда горы сломанных корзин и клетей, а также старых газет, в которых гнездились мыши; заодно я забил все мышиные норы и в амбаре с зерном. Затем, кое-как починив хлипкую лестницу, я забрался на крышу дома, а Мария и ты, Берк, стояли внизу и смотрели, что я буду делать. Дом был крыт щепой, и за долгие годы под щепой образовалось множество мышиных гнезд, прямо-таки целые наслоения. Покончив с мышами, я принялся за участок дуэньи Марии. Он у нее был довольно-таки большой, но весь зарос папоротником-орляком. В общем, я каждый день обнаруживал некое новое неотложное дело. За работу мы получили крышу над головой и постель, а еще старуха каждый день поила тебя каким-то темно-зеленым отваром и давала весьма противное вонючее снадобье, от которого ты всеми силами пытался отбрыкаться, но тщетно.
Но, согласись, лечение было не таким уж страшным, и ты вскоре перестал так ужасно хрипеть, а на твоих исхудавших ляжках стало вновь понемногу нарастать мясо. К этому времени я практически завершил расчистку полей за домом, и мы начали вспашку: ты тянул плуг, я тащился сзади, а старуха нами командовала.
– Жаль, что у меня нет возможности снять вас на карточку, – сказала она как-то вечером после ужина, явно довольная. – Вы такая отличная парочка!
– Ну да, а люди бы смотрели и недоумевали: что бы это значило? – Меня уже начинало клонить в сон, так мерно она попыхивала своей трубкой. За окном шел мелкий, холодный и светлый дождик, а ты и старый хряк нашей хозяйки старательно копали землю и лакали собиравшуюся в ямках воду, насыщенную нужными вам солями, и это означало, что наконец-то пришла весна.
– А знаешь, – сказала Мария, – у нас в городе есть один человек, который все на свете готов отдать, лишь бы снова хоть раз верблюда увидеть.
– Очень я остерегаюсь тех, кто так стремится верблюда увидеть, – ответил я. – Опыт мне подсказывает, что больше всего им обычно хочется узнать, какой вес способен поднять верблюд, пока спину себе не сломает; а еще некоторых интересует, как выглядят их внутренности, расположены ли они так же, как у лошади, и каковы на вкус мясо и требуха верблюда.
– Нет, того человека совсем другие вещи интересуют.
Короче, утром мы вместе с ней отправились в город, до которого было двенадцать миль. Дуэнья Мария ехала впереди на маленьком белом ослике и от его дробной, но тяжеловатой рысцы то и дело сползала с седла то вправо, то влево, раскачиваясь, точно попавший в бурю корабль. Апрельское солнце лениво проглядывало меж белыми перьями облаков. На тенистых северных склонах все еще лежал довольно толстый слой снега, но было уже очень тепло. Когда мы добрались до города, оказалось, что чуть ли не все его население собралось на залитой солнцем площади перед салуном, следя за поединками шахматистов. Однако даже игроки один за другим стали вставать из-за шахматной доски, когда ты появился из-за деревьев и неторопливо двинулся по главной улице.
Наконец следом за дуэньей Марией мы подъехали к маленькому домику на самом дальнем краю селения. Она резво соскочила с седла и быстро двинулась по дорожке к дому, на ходу выкрикивая:
– Эй, Филипп Тедро! Выходи скорей – то-то удивишься!
Дверь домика распахнулась, и на пороге, красуясь пышной шапкой волос, в которых уже вовсю пробивалась седина, и ухоженными, тщательно подстриженными усами, возник Хаджи Али.
Часть 8
Вечер
Амарго
Территория Аризона, 1893 г.
– Вот наконец и мальчики едут, – сказала Нора.
Поздним вечером в сухом воздухе носилось великое множество летучих мышей. На дороге, что идет по краю гряды, появился всадник, чей силуэт был словно высвечен красным солнцем, садившимся у него за спиной, и даже от дома было видно, что вокруг него вьются тучи москитов. Этот всадник явно направлялся к их дому, однако второй всадник так и не появился, даже когда первый достиг ближнего ряда деревьев.
Это же Харлан, услышала Нора голосок Ивлин.
И почти одновременно с Ивлин Джози, прикрывая глаза от солнца, воскликнула:
– Это же наш шериф!
Да, это был Харлан, и от него, как всегда, веяло беспокойством. Просто удивительно, как легко было узнать этого человека даже на расстоянии, но не по особенностям его фигуры, не по чертам лица, не по характерной одежде, а по сложному набору жестов, свойственных ему одному. Харлан Белл был поджарым и тощим, как гончая. В седле он всегда сидел, расслабленно опустив плечи, так что грудь казалась ввалившейся, и едва придерживая поводья одной рукой, согнутой под каким-то странным углом. Надо сказать, что правую сторону тела и правую руку он вполне сознательно щадил, поскольку его до сих пор мучили боли, связанные с ранением, которое он получил, выслеживая каких-то бандитов в излучине реки.
– Мне кажется, у него могут быть новости насчет мистера Ларка, – сказала Джози.
– А тебе не кажется, что пора подогреть для Тоби примочку?
Пристроив инвалидное кресло с бабушкой в самом дальнем углу кухни, чтобы старушка никому не мешала, Нора решила немного привести себя в порядок. Грязные волосы выглядели просто ужасно, но времени сейчас хватило лишь на то, чтобы их как следует расчесать. Стоя перед зеркалом, она видела, как движутся, поблескивая, глаза бабушки, неотрывно следившей за мельканием Нориных рук.
Когда она вышла на крыльцо, Харлан уже привязывал коня. Привлекательным мужчиной его назвать было трудно, но он, безусловно, внушал доверие; как говорила Десма, «посмотришь на него – и жить хочется». У Харлана были редкие волосы, высокий широкий лоб и крупный рот. Когда Нора впервые с ним познакомилась, он только что одержал победу в непростой схватке, хотя и ценой двух коренных зубов. Из-за прямого удара в лицо у него несколько сместился прикус, так что передние зубы оказались чуть ли не вдавлены. Она помнила, как он стоял, голый по пояс, в перепачканных грязью штанах, а на груди