– Значит, мальчики считают, что Эммет убит? – сказал он.
– И что это дело рук братьев Санчесов.
– Но зачем им его убивать?
– Не знаю.
Нора села прямо на дно повозки и попыталась пояснить:
– По-моему, эти несколько дней молчания со стороны отца показались им вечностью. Хотя это просто смешно. Они были еще совсем маленькие и, конечно, не помнят, но когда-то для Эммета самым обычным делом было уехать на два месяца и не прислать мне ни словечка. И я тогда один день изнемогала от беспокойства, а следующий – уже от гнева, и так далее. И к тому времени, как ты недель через семь-восемь привозил мне письмо от него, присланное из Денвера, из Шайенна или еще откуда-нибудь, куда его в данный момент черти занесли, мне это письмо уже и читать не хотелось. Помнишь? Я просто клала его на стол, и оно там так и лежало, нераспечатанное, пока мы ужинали.
Нора вдруг вспомнила, как в один из таких вечеров Харлан сидел за столом напротив нее и выглядел почти совсем как теперь – борода и все такое. Вряд ли это было возможно, однако картина в ее памяти сохранилась удивительно четкая; она, казалось, видела перед собой даже тарелку с голубой каемкой и аккуратно разложенную на ней еду: бобы с одной стороны, картошка с другой, мясо аккуратно порезано на кусочки и ни капли соуса между всеми этими зонами. Она тогда безжалостно высмеивала его за подобную аккуратность, а сейчас ей было стыдно даже вспоминать об этом, и она сказала первое, что пришло в голову:
– Знаешь, Харлан, с этой бородой ты действительно выглядишь совершенно запущенным. Это уж совсем никуда не годится.
* * *
Она принесла из комнаты Долана кусок хорошего жирного мыла. Харлан сидел очень неподвижно и смотрел на свои руки, пока она намыливала ему лицо и точила нож. Обычно она предпочитала стоять перед тем, кого брила, но сейчас встала позади: такая позиция давала ей возможность без помех посматривать в окно и наблюдать за дорогой, чтобы можно было вовремя заметить и любого нежелательного посетителя, и любого из членов ее семьи, возвращающегося домой, – Джози, мальчиков или Эммета, и последнее было бы хуже всего, потому что Эммет вполне мог чересчур бурно отреагировать на подобную картину бритья. Нора соскребла первую порцию пены со скул Харлана, чувствуя, что она совершенно утратила навык.
– Ей-богу, я что-то засомневался, – вдруг пробормотал Харлан, нервно улыбаясь. – Что-то ты не в себе. Вон, даже руки дрожат.
– А все из-за твоих разговоров!
– Как же мне молчать, если меня почти всухую не брили уже лет десять, наверное. Не уверен, что даже моя шкура способна такое вынести. Она ведь все-таки не такая упругая, как раньше.
– Ну, тогда давай оставим эту затею.
– Нет-нет, – тут же испугался он. – Продолжай… продолжай, пожалуйста.
Как приятно было узнать, что она по-прежнему отлично помнит контуры его лица. Хотя почему, собственно, это должно было ее удивлять? Чем топография лица отличается от топографии местности? И потом, разве она не брила его сотни раз в те давние времена, когда он частенько приходил к ним после обеда, и они сидели рядом у костра, и разделял их лишь быстрый скрип лезвия да бульканье воды в жестяном тазике, где Нора ополаскивала свой инструмент? Она всегда действовала одинаково: сперва верхняя губа, потом подбородок, затем – очень аккуратно – щеки и шея, и в этот момент он, отдыхая, прислонял свою тяжелую голову к ее плечу, а она осторожно заканчивала бритье. В первые несколько раз руки у нее так сильно дрожали от страха, что она невольно его порезала – один раз на подбородке и один раз довольно сильно под ухом. Это могло бы испугать любого – ничего ведь не стоит и горло человеку перерезать, – но Харлан не только не испугался, но даже весьма любезно пошутил на сей счет.
– Можешь, пока не научишься, и еще пару-тройку раз меня порезать, – сказал он, рассматривая окровавленное полотенце. – Мое ремесло нечасто позволяет мне получать столь впечатляющие раны без риска для жизни.
Все это началось несколько лет назад – пять, как она долго пыталась себя убедить, хотя на самом деле уже почти десять. Еще до Ферди Костича, еще в те стародавние времена, когда в Амарго вообще никакой почты не было – и только один Харлан время от времени привозил почту из Эш-Ривер. Вереница удачных лет, когда Харлан успешно выслеживал «растлеров», занимавшихся кражей скота по всему Техасу, послужила установлению добрых отношений между ним и местными скотоводами, и они частенько превращали его в гончего пса месяца на два, а то и на три. Когда же работы было маловато, Харлан зимовал в шахтерском лагере Амарго. Но после того, как с его помощью удалось выловить всю банду Фоксбоу, он был выдвинут в депутаты и решил пустить здесь корни просто на тот случай, если ему выпадет удачная карта и его изберут. Он заполнил заявку на два участка, не подошедших Ларкам – это была узкая каменистая полоска земли, где даже Рей Руис с помощью своего колдовства не смог вызвать воду, – и стал время от времени заезжать к Норе, когда Эммета не было дома.
Обычно Харлан приезжал где-то около полудня и привозил почту, вяленое мясо, рыбу и городские сплетни. Потом то одно, то другое – и он в итоге задерживался до ужина, чем вызывал заметное раздражение у Роба и Долана, которые даже в возрасте восьми и семи лет считали себя экспертами по всем хозяйственным вопросам и были уверены, что Харлан только и делает, что раздает дурацкие, никому не нужные советы. К радости Норы, Харлан оказался совершенно невосприимчив к этим вспышкам недовольства со стороны мальчишек и с удовольствием летними вечерами ходил вместе с ней и ребятами к ручью, где Роб и Долан, забросив лески в теплую грязную воду, были вынуждены слушать, кипя беспомощной желчью, истории о странствиях Харлана. Он работал на строительстве железной дороги, и с его помощью было уложено две сотни миль рельсов. Он прожил четыре года с индейцами сиу. Он – хотя сам себя и не считал особенно хорошим стрелком – не раз занимал призовые места в соревнованиях по стрельбе – сразу за Пейджем Старром и Армандом Гиллеспи – и с удовольствием об этом рассказывал.
– А на вас самого никогда ордер на арест не выписывали? – как-то спросил Роб, несказанно удивив этим Нору.
– Да, сэр, было такое, – без колебаний ответил Харлан.
– Где?
– В Булхед-сити.
– А что произошло? Вы человека убили?
– Мне, помнится, частенько доводилось слышать разговоры о том, что, мол, тот, кто уезжает из Булхед-сити без ордера на арест, наверняка в родстве с самим дьяволом – вот по этой причине я и счел свой ордер чем-то вроде ордена чести.
Впоследствии, когда Нора попросила его несколько развернуть эту историю – она внезапно осознала, что, если и впредь будет позволять сыновьям слушать рассказы об ордерах на арест и стрельбе, ей следует прежде самой разобраться, о чем идет речь в том или ином случае и не замешана ли там женщина, скажем, жена или невеста, о которой Харлан просто «забыл» упомянуть, – он охотно подчинился, чувствуя себя обязанным. Занимаясь охраной закона – иногда в качестве депутата, но чаще местного детектива, нанятого хозяевами ранчо, а изредка и просто случайного свидетеля, – он всегда весьма сочувственно относился к самым бесправным слоям населения. Достаточно сказать, что охотился он не только на грабителей, занимавшихся уводом чужого скота или кражей собственности. В вину ему нередко ставили обостренное чувство справедливости, однако ему удавалось опровергнуть выдвинутые против него обвинения и тем самым хранить свою совесть в чистоте. Затем где-то в Нью-Мексико исчезла женщина. И вместе с ней две ее дочери. То, что парень, которого Харлан задержал по обвинению в этом деле, был назван судьей «еще совсем ребенком» и, с точки зрения того же судьи, явно не был организатором преступления, Харлана не поколебало. Судья был возмущен и выдвинул против него четыре встречных обвинения. Но лишь одно из них вступило в силу – впрочем, Харлан чувствовал, что так и должно было быть, и совершенно не жалел о своем поступке.
Он напоминал Норе тех людей, рассказы о которых она слышала в Шайенне. Эти люди жили по своим незыблемым законам и часто подавляли вспыхнувшие беспорядки одним лишь своим присутствием. У нее тогда не возникло ни малейших сомнений, что надежды Харлана на место шерифа округа Картер вполне оправданны. Однако эти надежды не оправдались. Амарго – тогда самая настоящая дыра, прибежище жалких скряг и шумливых вульгарных баб, – никак не смог допустить, чтобы бляха шерифа украшала грудь молодого холостяка, не связанного брачными узами, да еще и горячей головы. Харлан, правда, беспокоился, что причина могла быть и в чем-то другом, однако Нора сумела в конце концов его убедить.
– Если бы ты был женат, – сказала она, – все наверняка сложилось бы иначе.
– Я знаю, – сказал он. И впервые тогда поцеловал ей руку.
Она начала замечать, что Харлан привозит ей письма с задержкой в две, а то и в три недели, а потом догадалась: он специально делает это, чтобы как-то оправдывать свои визиты к ней в тот период, когда на ее имя не приходит вообще никакой корреспонденции. «Вот так шут!» – сказала Десма, хотя, похоже, совсем не это имела в виду. И тогда Нора решила прямо сказать Харлану, чтобы он впредь насчет предлогов не беспокоился. В конце концов, они соседи и могут запросто заходить друг к другу всего лишь по этой простой причине. И потом, она была «почти уверена», что читала нечто подобное в Святом Писании, но об этом она ничего говорить не стала, опасаясь, что, назвав конкретным словом те странные хрупкие отношения, что между ними установились – они заставляли Харлана постоянно хвалить ее умение готовить, весьма кстати посредственное, и смеяться над ее шутками, порой связанными даже с небольшой жестокостью, и даже позволяли ему иногда к ней прикасаться, – она может невольно их сломать.
Мало того, она прекрасно понимала и свою роль во всем этом. У нее вовсе не было привычки брить физиономию любому из соседей. Она не смеялась, если считала шутки этих соседей ужасными, и не впадала в умиление от их полной безграмотности. Она не отсчитывала часы до их прихода в гости и не позволяла им торчать у нее дома до полуночи, потчуя ее историями о том, как они, такие храбрые и умные, ходили в разведку, дабы снабдить сведениями глупых, бездарных бригадиров. И если они порой ухитрялись «со значением» стиснуть ей руку, она ее просто выдергивала, не испытывая ни малейшей внутренней дрожи ни в тот момент, ни несколько дней спустя. А если она и заводила такого гостя в свою спальню, то только для того, чтобы он поправил плохо закрывающееся окно, но при этом и не думала торчать в дверях, точно склонная к обморокам девственница, щеки которой пылают от смущения, так что она все время невольно касается их пальцами.