– Я полагаю, чтобы держать скот, требуются примерно те же расходные статьи, – сказала Нора. – Покупаешь телку – но ее нужно где-то поить и где-то пасти. А чтобы ее пасти и защищать от волков, нужно нанять людей. И тут она заболевает, подцепив «черную ножку», и умирает – ну, и какой доход она успевает за это время принести? Никакого. За нее с тех пор, как она с мычанием появилась на свет, приходилось только платить.
– Между прочим… весьма справедливо… отмечено, – заявил Харлан заплетающимся языком. Он был весь в поту, как больной холерой, и Нора чистой тряпицей вытерла ему лоб.
Крейс сидел, чуть наклонившись над столом и выбросив перед собой одну руку.
– И все-таки между выпуском газеты и разведением скота большая разница, – сказал он. – Скотоводство – дело вообще ни на что не похожее.
Явно ожидая реакции на свои слова, он снова сел поудобнее, но нужный ответ словно ускользал от Норы. Ей казалось, что торговля скотом все-таки очень похожа на любой другой бизнес.
К тому же ее все сильней начинало тревожить состояние Харлана. Она уже и так совершенно завралась, сказав, что Джози поехала за врачом, и вынуждена была себе напомнить, что Джози здесь совершенно ни при чем; девочка абсолютно не виновата в том, что здесь сейчас происходит – как, впрочем, и почти во всем, что она, Нора, без конца ставила ей в вину. Бедная Джози! Сейчас небось дрожит от холода и боли в темном амбаре. Слава богу, шея у нее, кажется, все-таки не сломана. А Док Альменара преспокойно спит у себя дома и не подозревает, как он он здесь необходим. Ведь никто за ним так и не поехал…
– Мистер Крейс, если вы не хотите, чтобы наш шериф умер у вас на глазах, то вам, по-моему, самое время съездить за Доком, а не делать вид, что состояние Харлана вас совершенно не волнует.
– Хорошо, но давайте все же дождемся возвращения мисс Кинкейд, – сказал Крейс.
О господи! Наверное, все-таки следовало раньше все рассказать. Почему бы, собственно, и нет? Объявить перемирие, прервав этот невольно возникший опасный спор, и просто сказать: я оставила раненую девушку в амбаре, чтобы не расстраивать маленького сына, и уж теперь-то у вас, мистер Крейс, хватит порядочности, я надеюсь, чтобы немедленно поехать за доктором. У него, похоже, вполне мужской характер, так что он, скорее всего, поедет.
Однако Крейс остался верен себе и снова заговорил:
– Знаете, моя матушка однажды пошла к предсказательнице. К настоящей. Это еще в Лондоне было. Мать была из семьи портового трудяги и замуж за моего отца вышла, когда ей всего шестнадцать исполнилось. В общем, пошла она к цыганке, которая в тяжелую минуту роженицам и молодым матерям помогала, и спросила у нее, что выйдет из того ребенка, которого она носит во чреве. И цыганка сказала, что если я к десяти годам не умру, то стану королем. Представляете? Молодая девчонка, дочка докера, и ей такие вещи говорят! Естественно, она восприняла эти слова буквально и, ликуя, помчалась домой по узким темным лондонским улицам, чтобы поскорей сообщить моему отцу, уже тогда полуслепому: «Альберт, наш сын будет королем!»
* * *
– А мой отец – при всех его недостатках: любви к виски и состязаниям в дартс, – был человеком мягким, уступчивым, легко поддающимся влиянию. И потом он всегда был готов доставить удовольствие моей юной матери, поскольку весьма болезненно чувствовал ту двадцатипятилетнюю пропасть, что их разделяла. Он всегда обращался с матерью так, словно она случайно спустилась к нему с небес, но толком этого так и не осознала, а потому в любую минуту может и улететь.
Короче, они приняли за чистую монету утешительную ложь насчет моего великого будущего, преподнесенную матери той цыганкой. И до того дошли, что стали людям об этом рассказывать – хотя те не особенно-то их в этом заблуждении поддерживали, да смилуется над ними Господь. И эти два сумасшедших католика, мои отец и мать, ходили туда-сюда вдоль причалов и толкали перед собой самую лучшую детскую коляску, какую только сумели купить или украсть, и в этой коляске был я, разодетый так, словно я вообще из другой семьи. Ей-богу, дамы частенько подходили к моей матери и спрашивали, у кого это она нянькой служит. Вот какая замечательная была у меня коляска. Но моя мать от таких вопросов ни разу не смутилась, не дрогнула, да ей и вообще не было свойственно чего-то стыдиться. Глазом не моргнув, она смело отвечала дамам: наш сын будет королем. И отец ей это позволял. Он вообще во всем ей потакал, что, конечно же, дорого ему обходилось, поскольку приятели в пабах откровенно над ним издевались. А потом родились мои братья, и они всегда донашивали мои старые башмаки и потрепанные свитерки, из которых я вырос. В то время как я красовался в новых джемперах, новых шапках и в новых блестящих башмаках. И гулять меня водили в те же парки, что и детей джентри, потому что мать вбила себе в голову, что единственная возможность для ребенка из такой бедной семьи, как наша, стать королем – это жениться на принцессе. Вот в полном соответствии с собственной логикой она и старалась держать меня поближе к дворянам, уверенная, что предсказание цыганки непременно сбудется. Когда она умерла, мне и девяти лет не исполнилось – и более всего ее, должно быть, ужасала мысль о том, что вместе с ней погаснет надежда на мое великое будущее. Ведь мой отец, хоть он и очень ее любил, был человеком простым и начисто лишенным честолюбия, так что вряд ли можно было рассчитывать, что теперь, оставшись один с четырьмя детьми, он станет заботиться только о моем будущем. Подозреваю, немало ночей он провел без сна у постели жены. И дал ей немало неосуществимых обещаний.
Долгое время, разумеется, эти обещания так и оставались неосуществимыми. Мой отец был простым учителем, и мы в конце концов настолько обнищали, что стали получать пособие по бедности – куда уж дальше от честолюбивых планов моей матери. Мне было лет двенадцать, когда я в полной мере почувствовал, какую тяжкую ненависть питают ко мне мои братья. Они так никогда мне и не простили – таких вещей дети никогда не прощают, – что родители ценили их гораздо меньше, чем меня. Иной раз мы дрались, как самые настоящие варвары. Приходили домой черные от грязи, в засохшей крови. Порой тот или иной фермер, обнаружив, что мы устроили очередную потасовку у него в амбаре, за уши нас домой приволакивал и говорил отцу: «Альберт, неужели ты ничего не можешь поделать со своими малолетними чудовищами?» Бедный мой отец! Обливаясь слезами, он чинил одежду, которую мы в драке порвали, и часто повторял, что никогда уж не женится вновь, ибо во всем христианском мире больше не найти такой замечательной женщины, какой была наша мать. Хотя я лично сильно подозревал, что в христианском мире не нашлось бы ни одной женщины, которая согласилась бы иметь дело с такими ублюдками, как я и мои братья, даже если наш отец и был бы для нее самым нежным и добрым мужем на свете.
В четырнадцать лет мне было предложено стать грумом у лорда Элсуорта и перебраться в его поместье, находившееся в Девоне. На эту работу обычно цыган нанимают – так что мы сразу и от всей души друг друга возненавидели, тамошние цыгане и я. Они меня – за то, что со мной гораздо лучше обращались, а я их – потому что к этому времени стал стыдиться всех этих разговоров о моем «королевском будущем», и мои братья, кстати, никогда не давали мне об этих предсказаниях забыть. В общем, я был готов обвинять всех цыган на свете за то, что однажды их соплеменница так безжалостно солгала моей бедной покойной матушке ради десяти центов и возможности посмеяться.
А все-таки мы с цыганами ухитрялись как-то уживаться – ради лошадей. Ах, какие это прекрасные были животные! На конюшне у лорда их было тридцать, и господа приезжали издалека, с севера, чтобы только посмотреть на них. Они и рассматривали их, и хвалили, и верхом на них катались. С ними и дамы приезжали, и все они были такие красавицы и так восхитительно одеты, что можно было просто ослепнуть, если больше минуты на них смотреть.
Особо хорошим наездником я никогда не был. Люди говорили, что я слишком крепкий, коренастый, и ляжки у меня чересчур толстые – среди лошадников все это означает просто «жирный». Что это вы улыбаетесь, шериф? Уж вам-то известно, что я имею в виду.
Лорд Элсуорт был человек хороший, но до того на лошадях помешанный, что, если ему удавалось загнать вас в угол, он мог хоть весь вечер без передышки о жеребцах и кобылах рассказывать. Но столь же сильно он любил и карты, да и к спиртному был неравнодушен, а такие вещи никак нельзя смешивать. В общем, когда его дела пошатнулись, ему пришлось продавать своих лошадей – вот потому-то я и оказался сперва на корабле, плывущем через океан, а потом и в Техасе с выводком молоденьких кобыл, которых лорд Элсуорт продал одному скотоводу, мистеру Сэму Мулвани. Кобылы были каурые и серые и ничуть не боялись ни волн морских, ни качки, а на других пассажиров и внимания не обращали. Мой отец в связи с моим отъездом совсем раскис – когда-то он потерял в Америке братьев и хорошо представлял себе, что она, Америка, способна сделать с таким юнцом, как я. Он вдруг вспомнил мечты моей матери и все твердил: помни, Меррион, помни, Америка королей-то не больно жалует; многие пытались там королями стать, да только никому из них это не удалось, помни об этом.
В общем, я должен был доставить кобыл в порт Галвестон и сразу вернуться домой.
Но затем был Техас, миссис Ларк. Техас в 1858 году – господи, какое же это было потрясающее место! Бескрайние и совершенно безлюдные просторы, заросшие травой, запах лошадей и дождя, серо-зеленое небо, толпы молодых людей, у которых кровь так и кипит, а вокруг только и разговоров, что об отмене рабства, о Соединенных Штатах и о сецессии[64]. Едва я ступил на этот берег, как сразу понял: обратно я никогда не поплыву.
Я брался за все, старался сойтись с самыми разными людьми. С золотоискателями, стремившимися попасть в Калифорнию. С предпринимателями, мечтавшими проложить дороги через эти бескрайние прерии. Но результат каждый раз был самый ничтожный, и меня уносило все дальше и дальше от побережья. Я работал и в салунах, и в конторах, что занимались определением количества металла в руде. Я даже некоторое время на телеграфе работал. Недолго был колесным мастером в Сент-Джозефе. А потом мистер Сонни Астерфилд привел меня в «Пони Экспресс» и предложил поработать курьером-почтальоном. В мире нет более опасной работы, сынок, сказал он мне, но если первый год продержишься, то, считай, что прожил его за десятерых.