Еще довольно долго было слышно, как он в темноте готовит своих лошадей. Харлан успел подняться и стоял, опершись о стол. Было видно, что он уже собрался с силами и в состоянии снова посмотреть на Нору. А вот двинуться с места сил у него пока не хватало. «Неужели он ждет, что я подойду и помогу ему?» – подумала она.
– Я сразу хотел тебе рассказать… о том, что утром случилось, – наконец сказал он. – Я правда собирался все рассказать. Просто не успел. Никак не мог начать. Вот и все.
Как странно, думала Нора, с одной стороны, я ощущаю сверхъестественную проницательность, а с другой – замечаю всякую второстепенную ерунду: стертую подушечку пальца на ноге; какой-то камешек, попавший в правый башмак, или еще что-то, колющее ступню; боль в натруженных пальцах ног, потому что весь этот жаркий, отвратительный, принесший ей столько страшных ударов день провела в новых, подаренных Эмметом сапогах, так и не пожелав ему признаться, что они ей малы; мучительно ощущала она, разумеется, и свою застарелую жажду, ставшую уже такой привычной, что о ней и упоминать-то не стоило, поскольку подавить ее было нечем; она также чувствовала некий дискомфорт в животе, пока еще не боль, но нечто такое, что вскоре могло стать болью, ибо кусок жареного мяса явно не пошел ей на пользу и нормально перевариваться не желал; еще ее преследовал запах собственного пота, застывшего под мышками и пропитавшего волосы на голове, а также отвратительная вонь от пригоревшего жира, исходившая от сковородок, которая, скорее всего, будет держаться на кухне еще несколько дней. Каким все-таки удивительным свойством обладает человеческое тело – одновременно фиксировать столько разнообразных ощущений и впечатлений, воспринимая все сразу и по отдельности. Как странно, что ее тело, обладающее подобными способностями, в данный момент совершенно не связывает облик того мужчины, что стоит перед нею, со словами, слетающими с его уст. Вполне возможно, это последние слова, какие она когда-либо услышит от Харлана, и, как ни странно, это слова о Джози.
Джози.
Он сказал, что обязательно позаботится о том, чтобы Док приехал и осмотрел Джози.
– Это неправда, что я испытываю к тебе жалость, – продолжал Харлан. – Я никогда ничего подобного не говорил. Никому. Никогда.
И он, хватаясь за стены, добрался до двери и вышел из дома.
Через некоторое время Крейсу удалось усадить его в седло, и вскоре они оба выехали за пределы того неяркого прямоугольника света, что падал из открытых дверей. Теперь Норе были слышны лишь шаги их лошадей по сухой траве. Она стояла в дверях, понимая, что вот сейчас они едут мимо башенок, построенных Тоби из камней, а сейчас проедут двадцать ярдов вдоль загона для овец и еще тридцать вдоль амбара. Она все еще могла бы попасть в Крейса – даже на расстоянии пятидесяти ярдов и в темноте, – во всяком случае, ее меткости вполне хватило бы, чтобы вышибить его из седла. Ну а потом пришлось бы подойти и выстрелить в упор.
Нора сняла с крючка дробовик, висевший за дверью. Но одно дело взять его в руки и совсем другое – выстрелить.
Если бы она все-таки решилась вскинуть дробовик, то, вероятно, и выстрелить бы тоже решилась. Она достаточно хорошо себя знала и была уверена, что это так. А что потом? Крейс упал бы, потянув за собой лошадь, потом перевернулся бы на живот и попытался отползти в сторону в поисках укрытия, а затем наверняка стал бы стрелять из-за кустов. И, если сразу убить ее он бы не смог, она все-таки постаралась бы вскоре его пристрелить – даже если Харлан окажется на стороне Крейса и станет его поддерживать, а это легко может произойти, ибо кто знает, какие призраки преследуют его всю жизнь, какие дела и долги, известные Крейсу, связывают ему руки? Но вдвоем они ее точно убьют.
Ведь ее-то, черт возьми, некому прикрыть в перестрелке. Не Тоби же открывать стрельбу из своего окошка наверху. И Джози с ее легионами мертвых ничем ей, Норе, не поможет. Или, может, бабушка сподобится? Вот была бы штука – по прошествии стольких лет узнать, что эта старая дама в состоянии не только самостоятельно со своим креслом управляться, но и за руки людей хватать, и, вполне вероятно, стрелять из ружья куда лучше, чем все они, вместе взятые! Впрочем, она, может, еще и летать способна.
Пожалуй, на это стоило бы посмотреть.
Но затем – и Нора отлично это понимала – ее всю охватит холодная волна сожалений, как это обычно случалось после каждой вспышки ее фамильной ярости. Даже если ей удастся уцелеть в подобной перестрелке, как она впоследствии выпутается из этой истории? Оттащит труп Крейса в ущелье? Или сожжет? Или в землю закопает, подняв половицы, а потом снова хорошенько их приколотив? А может, Харлан отправит ее прямиком в тюрьму, откуда еще до конца этой недели ее ночью выкрадут люди Крейса и задушат шнурком; а может, повесят рядом с Десмой, ведь Десма, вполне возможно, уже болтается на виселице из-за пристреленного ею бычка из стада Крейса; и тела их будут медленно качаться, и пряжки туфель будут поблескивать в свете факелов, и все вокруг будут называть их сумасшедшими и шлюхами, а потом станут рассказывать внукам об этих «падших женщинах».
А если она промахнется? Тогда Меррион Крейс наверняка развернет коня и тоже начнет стрелять. А следом за ним, возможно, поднимут стрельбу и его люди, спрятавшиеся в кустах и в любую минуту готовые броситься его защищать.
А если просто позволить ему уехать? Что тогда? В амбаре лежит Джози, невероятным образом сумевшая выжить – и, хочется надеяться, до сих пор живая, – после такого кошмара, который сейчас кажется случившимся давным-давно. А в комнатке наверху мечется в беспокойном сне ее потный малыш Тоби, у которого обритые волосы отрастают чересчур медленно, куда медленней, чем у других людей. А где-то в ночи ее старшие сыновья устроились у костра и пытаются бодриться, передавая друг другу бутылку виски. По очереди спят и по очереди стоят на страже. И все время размышляют о совершенном преступлении – об отнятых жизнях. И о жизнях отмщенных. Горячие головы, наследники Эммета. Ее сыновья-убийцы. Сейчас они наверняка думают о своем отце. И о ней, представляя ее спокойно спящей в родном доме. Возможно, с ними по-прежнему и какие-то из собак. И у Норы перед глазами сразу возник их огромный старый пес, который лежит у костра, положив седую голову на сапог Долана, – нет, тут же поняла она, это совершенно невозможно, ибо даже восторг от того, что все они уцелели в перестрелке, не смог бы заставить эту древнюю дворнягу бежать вровень с уходящими от погони всадниками. Преступниками. Изгоями. Ибо именно изгоями стали ее сыновья, впервые коротая ночь у костра – изгоями им, скорее всего, и оставаться до конца своих дней. Роб и Долан Ларки. История, вполне достойная грошовой книжонки с романтическим сюжетом, которую когда-нибудь в будущем станут читать мальчишки.
Ах, как жаль, мама! Но, по-моему, тут ничего нельзя было исправить, – сказала Ивлин.
* * *
Это были индейцы, твердила она после смерти Ивлин. Пятеро верховых. Она упорно повторяла это, даже когда Эммет вместе с несколькими соседями объехал все вокруг, но никаких следов индейцев так и не обнаружил. Нет, их было пятеро, я уверена, твердила Нора. И это точно были апачи, уж их-то она знает. А иначе зачем бы ей так долго прятаться на кукурузном поле и лежать пластом под палящим солнцем? Да она молилась только об одном: как бы они кукурузу не подожгли.
А все остальное пусть объясняет Док Альменара, решила она, уж больно многие хотели знать, как это ее малютка получила тепловой удар. Попросту перегрелась на солнце. Можно сказать, утонула в жарких солнечных лучах.
Тогда ведь было лето. И они только что построили свой первый дом. Эммет погнал куда-то их овец. Ивлин спала, подвязанная к груди Норы на манер индейских скво. Нора понемногу таскала в дом воду, остро ощущая и собственное одиночество, и уединенность их жилища. Она то и дело посматривала в сторону горизонта и вдруг на вершине гряды заметила всадника. Правда, всего одного. Темноволосого мужчину на пегом коне. Тогда здесь еще не было настоящей дороги, и спуститься к ним на ферму он мог только по извилистой тропе, вьющейся по щеке столовой горы и то и дело исчезающей среди густого кустарника. Между кустов временами мелькала кожаная упряжь и пятнистая лошадиная шкура. А волосы у всадника были точно очень темные. И лошадь пегая. Это апачи, тут же решила Нора. Это слово – апачи – жило в ней давно и точило ей душу, точно некий недуг, особенно после того, как примерно месяц назад отряд конных индейцев совершил налет на одну ферму. Слухи об этом событии и о том, что индейцы там натворили, разлетелись по всей округе, и в Амарго, естественно, тоже; рассказывали, что запах горелого коровьего и буйволиного жира чувствовался за много миль, а страшный пожар, который выл, вздымая тучи пепла, добрался, наверное, и до границ царства мертвых. И пока соседи Норы гадали, когда и кто в следующий раз станет объектом мести разгневанных апачей, столь внезапной и несоразмерно жестокой, сама Нора сидела себе тихонько и думала: несоразмерная месть? Да я бы тоже стала безжалостно вам мстить, если бы моих детей зарезали и бросили под палящим солнцем. Я бы тоже вырезала вам языки и глаза, а внутренности исполосовала.
А все-таки и она когда-то ни за что наказала ту старую индейскую женщину. Обыкновенную старуху, которой всего лишь захотелось подержать на руках маленькую Ивлин, вдохнуть молочный запах ее дыхания, поцеловать пухлые пальчики, сжатые в кулачки, – и, наверное, таково было ее желание всего лишь потому, что ее собственные дети когда-то давно, а может, и вчера, были убиты во время очередного налета на индейское селение. За что же она, Нора, эту женщину наказала? Почему тогда у нее не хватило сердца и ума, чтобы позволить старухе немного поиграть с девочкой?
Когда же она увидела того всадника на пегом коне, то сразу решила: вот сейчас она и придет, моя смерть, которую мне каждый день предсказывали. Ведь именно так и случалось со всеми, кто считал, что вправе пользоваться здесь неограниченной властью. Каждый вечер, проведенный в этих местах, для Норы был полон страха. Кровь бросилась ей в голову, а сама она на несколько секунд словно застыла и тут же, очнувшись, поспешила спрятаться в поле.