– А твое старое седло, – заключил Джолли, – это полный хлам.
– Я как-то не ожидал такой плохой оценки.
– Но это если ты, конечно, все еще хочешь стать настоящим погонщиком верблюдов.
– Хорошо, вот ты настоящий погонщик, а где же твой верблюд? Куда, черт побери, девался Сеид?
Умер, сказал Джолли. Схватился с более молодым и сильным самцом в период гона, и тот его забил – а все потому, что их вместе заперли в небольшом загоне солдаты из Форта Техон, которые ни черта в верблюдах не понимают. Остальные верблюды как-то рассосались за годы войны. Некоторые сумели сбежать. А некоторых продали. И только Джордж, столь же строго обращавшийся со своим кошельком, как и со всем остальным, оказался единственным среди погонщиков Неда Била, сумевшим отложить достаточно денег и сохранить нескольких своих верблюдов. Какое-то время у него с Джолли даже контракт был заключен на перевозки между тем маленьким поселком, где жил Джордж, рядом с Ранчо Ла Бреа и различными селениями в окрестных горах. Лило первое время им помогал, но потом затосковал по дому и несколько лет назад снова отправился на восток с фургонами переселенцев, с тех пор Джолли ничего о нем не слышал.
– А тебе удалось найти те леса, где каждое живое существо как бы припудрено золотом? – спросил я.
– Может, и удалось, – рассмеялся он. – После войны, когда оживилось шахтерское дело, я примкнул к армии золотоискателей, – Джолли неторопливо раскурил трубку. – Занимался разведкой. Потом стал погонщиком мулов – хотя мулы мне никогда не нравились. Гнусные твари. Мне удалось найти богатую жилу на Саут Пасс, и я некоторое время там прожил – но жила быстро иссякла. А потом мне встретилась Труди, которая весьма настойчиво потребовала, чтобы я от такой жизни отказался.
Вот тут я ему откровенно завидовал. И честно ему об этом сказал.
– Тебе не только Тихий океан увидеть довелось, но и такую жену найти, которая оказалась вполне способна тебя выносить!
– Да, наверное, ты прав. – Джолли улыбнулся этой своей далекой улыбкой. – Видишь ли, Мисафир, все в жизни имеет так много разных сторон и граней, что человеку приходится платить за то, чтобы научиться их видеть. А те, кто уже знает больше, пользуются этим. Они не указывают другим на ошибки, которые те могут совершить в будущем, – не хотят лишать себя удовольствия видеть, как эти ошибки будут совершены.
Да, пожалуй, так оно и есть, подумал я и спросил:
– Ну а чему научился ты?
Он ответил не сразу; сидел рядом со мной, курил и смотрел куда-то этим своим особенным взглядом – будто в далекую даль, – и я, глядя на него, вдруг на мгновение почувствовал, что время сыграло со мной шутку и я как бы снова возвращаюсь в прошлое и становлюсь при этом совершенно другим существом. Если бы в этот миг где-то там, впереди, прозвучал сигнал горна, тело мое само приняло бы решение, что делать: разбить лагерь или поспешно сниматься с места, расседлать верблюда или оседлать его и двинуться куда-то во тьму, на запад, где каждая тень в пустыне встретит меня как друга.
– А научился я тому, – наконец снова заговорил Джолли, – что человеку всегда нужно быть хоть капельку недовольным.
– Ну, это довольно легко, – сказал я. – Я, например, за эти годы понял, что человек, в общем-то, ничего со своим недовольством поделать не может.
Он рассмеялся.
– Но ведь так и должно быть, Мисафир! Если ты слишком многим удовлетворен, это способно привести тебя к мысли, что ты мог бы иметь и больше. Или – что еще хуже – заставить тебя думать о том, каково тебе придется, если все это у тебя отнимут.
– А ты боишься, что у тебя могут что-то отнять?
– Да. Труди.
– Но тогда как же тебе удается сохранить это чувство неудовлетворенности?
Джолли слегка повернулся, чтобы видеть мое лицо, и сказал:
– Я остаюсь здесь.
* * *
То был хороший год. Сомневаюсь, чтобы даже ты оценил его иначе. Мы с тобой, конечно, оба были уже и жизнью несколько побиты, и пообтрепались изрядно, но лучшей своей цели мы достигли и постепенно привыкали к приятной мысли о том, что скоро вернемся домой. Нам всего-то и нужно было помочь Джолли перевезти десять тонн соли по ущелью вдоль русла реки Хилы. Селения шахтеров и старателей в мексиканском штате Чиуауа возникали повсюду на берегах высохших древних озер. Мы возили туда воду, а оттуда соль. Я наполнял свою фляжку водой из рек Колорадо и Ююба, из наполненных весенними дождями arroyos[66], а также порой из очень странных внутренних озер, где на дне лежали огромные морские звезды, еще в древности запертые в камне.
Так мы и сновали с тобой месяц за месяцем туда-сюда, впервые со времен Грейвнека ночуя чаще у очага и под крышей, чем под звездным небом. И это было очень приятно.
А с Труди мы по-настоящему подружились. Когда я построил нам с тобой собственную кривоватую хибару, именно Труди помогла мне получить двадцать акров распаханной и засеянной земли. Я помню, как она стояла подбоченясь и упрекала меня за то, что я погубил все помидоры еще до того, как успел созреть первый урожай, однако я видел, что она, несмотря на это, готова не только и дальше меня терпеть, но и учить всему, сколько бы времени на это ни потребовалось. Она, должно быть, думала, что если я с ними останусь, то и Джолли будет легче здесь. В то лето Труди как раз носила ребенка, беременность протекала тяжело, и в кипящие от полуденного жара часы она все обмахивалась веером и норовила где-нибудь присесть. Потом она раньше срока родила маленькую девочку. Малышка Амелия появилась на свет, когда мы втроем как раз были на соляных копях, и к нашему возвращению девочка уже лежала в колыбельке, похожая на крошечного розового гнома, но сам дом совершенно не изменился, если не считать того, что теперь там господствовало это смешное большеглазое существо. Я быстро привык к ее плачу, доносившемуся до меня по ночам, и мне эти звуки казались вполне подходящей для дома музыкой.
У нее, у малышки Амелии, был пристальный и какой-то нервный взгляд, а также она унаследовала от своего отца подозрительное отношение к самым разнообразным вещам – исключая, пожалуй, только тебя, Берк. Она почти спокойно терпела твое присутствие, а ты почти спокойно терпел, когда она дергала тебя за шерсть на подбородке; между вами словно существовало некое ворчливое перемирие, к которому и вы, и все остальные относились вполне одобрительно.
Появление на свет Амелии сделало Джолли неожиданно суеверным. Он столько раз произносил над ней эти свои ma’ashallahs[67], что люди могли подумать, что таково имя девочки.
Я, конечно, подкалывал своего друга на сей счет, прекрасно зная, что и сам не чужд подобных глупостей. Во-первых, я стал очень осторожен, наполняя свою фляжку или делая из нее глоток воды, словно опасался, что она покажет мне что-то ужасное, способное выпасть на долю маленькой Амелии. Во-вторых, я, поддаваясь требованиям Донована, теперь постоянно молился о том, чтобы ничего не знать о своем будущем и смотреть только в прошлое, вспоминая свою и твою, Берк, юность и те лица, которые в моих воспоминаниях куда больше походили на рисунки Джолли, чем на наши настоящие потрепанные жизнью личности.
Целый год мы с тобой прожили, ни от кого не убегая. Хороший, в общем-то, год. А затем и второй.
Должно быть, как раз к тому времени, как Амелии исполнилось два годика, в городе появились двое старателей, которые рассказывали следующую историю. В течение трех ночей, которые им пришлось провести в далеком ущелье на Солт-ривер, к ним в лагерь наведывалось некое существо, которое они отлично слышали, но не видели. Оно страшно пугало их лошадей, и один из старателей, более суеверный, все убеждал второго, что им ни в коем случае нельзя даже пытаться это загадочное существо увидеть, ибо подобная попытка может стоить им жизни. Однако неведомая тварь продолжала каждую ночь стонать и царапаться под стенами их палаток, и на четвертую ночь любопытство взяло верх над тем из двух друзей, что был посмелее. Они тихонько приподняли полог и в лунном свете увидели… «точно такого же отвратительного ублюдка, как вон тот у вас, хотя даже в возможность существования подобной твари трудно поверить!».
После такого заявления Джолли здорово завелся. Ему и раньше, оказывается, время от времени доводилось слышать, что верблюдов из нашего «верблюжьего полка» замечают к западу от реки Колорадо, но обычно эти сильно приукрашенные рассказы старателей достигали его ушей слишком поздно и были изрядно потрепаны временем. С другой стороны, конкретно эта встреча с верблюдом могла свидетельствовать о том, что один из твоих сородичей, Берк, все же пробрался в самые глубины Территории. Мы тут же вытащили карту и довольно быстро пришли к выводу, что не имеет смысла гадать, куда именно мог свернуть одичавший верблюд, так что самое лучшее – это отправиться туда самим, залечь на берегу Солт-ривер как можно ближе к тому месту, где ночевали старатели и где они видели своего странного ночного гостя, и ждать.
– Только подумай, – в возбуждении говорил Джолли, – а вдруг там не один верблюд, а несколько? Мы с тобой тогда могли бы создать собственный маленький вьючный караван!
Что он собирался делать с этим караваном, я так и не понял. В конце концов, нас было всего двое, настоящих погонщиков, да и ты всегда предпочитал свое собственное общество обществу твоих сородичей.
Однако великая идея создать собственный верблюжий караван уже целиком захватила Джолли и лишь крепла и разрасталась. Мы поймаем верблюда, которого видели эти старатели, а также всех тех, что странствуют вместе с ним, и станем возить грузы на север, на восток и, возможно, сумеем даже получить контракт на грузовые перевозки для железной дороги. А потом и Джорджа из Калифорнии к себе позовем. Я слушал его, смотрел на тебя, и мне казалось, что подобные разговоры тебе совершенно не нравятся.
Не нравились они и Труди. За день до намеченного похода туда, где мы надеялись увидеть этих «диких верблюдов», я чинил протекающую крышу, а Труди вышла, чтобы подержать мне лестницу. Я ужасно боялся что-нибудь уронить ей на голову, но она даже лица не поднимала, когда мимо нее пролетал случайно сорвавшийся с края мастерка комок глины. Она долго молчала, потом вдруг сказала: