Я привел этот случай еще и потому, что вопрос о личной храбрости командира на войне не столь прост, как его иногда пытаются представить. Что произошло в данном случае? Командиру дивизии как будто и нельзя было отказать в личной храбрости, а дивизия по его вине действовала в этот день робко, нерешительно. Сам он, находясь весь день под отчаянным огнем, считал, очевидно, что ведет себя геройски. А на самом деле, распространяя свое личное ощущение боя, сложившееся на том участке, где он находился, на весь фронт дивизии и соответственно докладывая в высшие инстанции, он робко управлял своей дивизией, обманывал нас, не зная истинного положения дел. Спрашивается, кому нужна такая храбрость?
В другой период войны мне пришлось иметь дело с одним из командующих армией, у которого тоже была страсть садиться как можно ближе к переднему краю, в крайнюю хату деревни. Он всегда находился под огнем противника. Да еще и штаб с собой брал. Располагал его по соседству, тоже в крайних хатах, и нес потерю за потерей, не говоря уже о том, что всем этим нарушалось нормальное управление войсками и исключалась возможность трезвых, правильных оценок общей обстановки.
Добавлю, что вопрос о храбрости человека – вещь тонкая, требующая внимания. В данном случае командарм, о котором я упоминал, был человеком исключительной храбрости. Он выбрасывал свои командные и наблюдательные пункты бог знает куда, и мне пришлось с ним довольно долго бороться. Но смелость была сильной стороной этого человека, и я не считал для себя возможным посмеяться над ним или резко одернуть его. Это бы его подкосило, обескрылило. Обладая на войне немалой властью, командующему фронтом очень легко подорвать авторитет подчиненного, а потом поди восстанови его!
Подлинная храбрость очень ценна на войне. Ценна и в высших начальниках, если, конечно, она не единственное их достоинство.
Однако когда мы говорим о тех качествах, которые требовались от военачальников на войне, то как бы храбрость ни была важна, не она в первую очередь определяла боевые качества людей, руководивших войсками. Смелость, храбрость, личное мужество были характерны для наших командных кадров, в том числе и высших, с самого начала войны. Главные боевые качества военачальника – это умение управлять войсками, постоянная готовность принять на себя ответственность и за то, что ты уже сделал, и за то, что собираешься сделать. Решимость нести ответственность за все действия войск, за все последствия отданных тобою приказов – чем бы это ни грозило и чем бы ни кончилось – вот первый и главный признак волевого начала в командире. Командующим армиями, фронтами в ходе войны приходилось брать на себя ответственность такого рода, причем в начале войны брать в самых тяжких условиях. И это было одним из самых важных факторов их роста как военачальников».
Особый факультет военной академии
В архиве отца сохранилась рукопись об учебе в Академии РККА. Я решила впервые опубликовать этот текст с небольшими сокращениями.
«По предложению командования и по собственному желанию я был в 1932 году направлен в Военную академию РККА. Жаль было, конечно, расставаться с дивизией, с которой сроднился, но учеба была необходима. Под практический опыт, который я приобрел, командуя полком и дивизией, нужно было подвести теоретическую базу: освоить то новое, что зародилось и развивалось в области военной теории с начала 30-х годов.
Военная академия встретила нас заботливо, радушно и предложила большой по объему, напряженный курс обучения.
Ныне действующей Академии Генерального штаба тогда еще не было, и высший комсостав осваивал сложные проблемы вождения войск в Особой группе Академии.
Советская военная мысль уже тогда, в предвоенный период, решала ряд актуальных задач. И как выяснилось в ходе Великой Отечественной войны, она правильно определяла характер предстоявшей вооруженной борьбы, ее формы и способы.
Мы, слушатели, были сразу приобщены к решению этих задач и почувствовали, что обретаем в академии глубокую теоретическую базу. Надо сказать, что и у нас к тому времени уже складывались собственные взгляды, определялись методы практического решения боевых задач. Новое в теории зарождалось не только в академии, но и в войсках, на опытных учениях и маневрах.
Мы изучали и разрабатывали вопросы глубокого боя и глубокой операции. Это была принципиально новая теория вождения массовых, технически оснащенных армий.
По этим проблемам высказывались М. Н. Тухачевский, Б. М. Шапошников, В. К. Триандафиллов – мы осознавали, что будущая война будет войной моторов.
Учебными группами руководили опытные, теоретически сильные преподаватели, занятия проходили на высоком уровне и в атмосфере научных споров, теоретических дискуссий.
Хочу подчеркнуть, что настрой на учебу был глубоко характерен для военной академии. Он чувствовался в аудиториях, где негромко звучали оценки обстановки, отдавались приказы, и шумно проявлялся в перерывах между занятиями, в коридорах, в яростных спорах о том, как лучше обороняться, как лучше нанести удар. Думаю, что слушатели многих поколений сейчас тепло улыбнутся, вспомнив вечный вопрос о том, каким флангом бить.
В Особой группе внешне все выглядело иначе: спокойней, солидней, значительней, но хорошо помню, что за сдержанностью скрывался накал страстей: сильные, умудренные войнами люди, склонившись над картами, решали военную задачу с таким напряжением ума, точно в этом весь смысл бытия.
Так и произошло: от решений бывших слушателей зависела победа или поражение войск, которыми они стали командовать, жизнь и смерть людей на войне.
Так много лет прошло, но до сих пор памятно это беззвучное передвижение войск на картах и бескровные бои.
С любовью вспоминаю старый дом на Кропоткинской, где в те годы располагалась академия, с еще печным отоплением, с чуть пахнувшим дымком сухим воздухом, теплые и тихие его аудитории, из которых ушли на большую военную дорогу наши офицеры и генералы.
Хочется отметить две особенности учебы в академии тех предвоенных лет: взлет теоретической мысли и ее реализм.
Развитие творческой мысли тогда было особенно стремительным, потому что оно опиралось на новые, исключительные возможности советской индустрии.
Появление танковых, авиационных соединений давало право нашим военачальникам ставить небывалые дотоле задачи войскам, принимать смелые, оригинальные решения.
В академии действительно сочетался огромный масштаб изучаемых проблем с предельно конкретным освоением практических навыков, необходимых командиру с академическим образованием.
Наряду с общими задачами по управлению войсками на возможных театрах будущей войны слушатели Особой группы учились вождению танков, сдавали зачет на штурмана авиации, вели артиллерийские стрельбы, выезжали на моря, где знакомились с кораблями и подводными лодками.
Военная академия вооружала нас современными взглядами на ведение боя и операции, а дальше нам самим, обучая войска, оставалось работать над собой, следить за развитием военной науки и совершенствоваться.
Особый факультет пользовался исключительным вниманием начальника академии Бориса Михайловича Шапошникова. Он лично присутствовал на занятиях и на оперативных играх. Наряду с изучением современных форм борьбы и прогнозами на будущее, мы серьезно постигали военную историю, расширяли свой кругозор.
Я с признательностью вспоминаю Бориса Михайловича и по личному поводу. После моего доклада о Мартовской операции 1918 года профессор военной истории Коленковский рекомендовал командованию оставить меня преподавателем академии. Всегда внимательный, Шапошников после моих настоятельных просьб и доводов согласился, что мое место в строю, хотя я очень люблю историю. Любил ее глубоко и наш начальник академии, лично руководивший военно-историческими поездками по полям сражений Гражданской войны».
В годы войны в походном чемодане отца лежала суворовская «Наука побеждать» 1943 года издания, на страницах которой сохранились многочисленные пометки. Эта книжка кочевала вместе с ним по фронтовым дорогам, истрепалась и пожелтела – заметно, что отец любил ее перечитывать. Он часто возвращался к мысли Суворова о том, что руководство боевыми действиями – это прежде всего вдохновение, и именно оно требуется командиру перед принятием самых сложных решений.
1937 год
Тему 1937 года и репрессий в стране и армии отец откровенно обсуждал с Константином Симоновым. Результатом этих бесед, состоявшихся в Барвихе в феврале 1965 года, стала глава в книге «Глазами моего поколения», изданная уже после ухода писателя из жизни.
Отвечая на вопросы Симонова об уничтожении значительной части руководства армии (Тухачевского, Егорова, Якира, Блюхера, Уборевича и многих других), расстрелах примерно двух третей (от комбригов до комкоров) высшего командного состава, а также воздействии самой атмосферы арестов, страха на моральный дух армии, Конев подтвердил, что все это имело глубоко отрицательное влияние на момент начала войны. А вот об уничтожении военной элиты он высказался более детально. По его мнению, эту проблему нередко педалируют, представляя дело так, что если бы эти военачальники не были бы оклеветаны и не погибли в период репрессий, а стояли бы во главе армии к началу войны, то и вся война выглядела бы иначе.
Конечно, Симонов и сам понимал умозрительность подобных рассуждений, как понимал и право людей, которые в ходе войны «выросли» и оказались у руководства армией, помнить об этом и относиться с известной нервозностью к разговорам о том, что все пошло бы по-другому, если бы были живы те, кто погиб в тридцать седьмом – тридцать восьмом годах. В свою очередь, не уходя от существа вопроса, отец тем не менее считал, что к оценкам уровня командования и военного потенциала этих людей в целом, следует подходить строго индивидуально. По его мнению, представить, чтобы, например, маршал Блюхер справился в современной войне с фронтом – невозможно. Поскольку «по уровню своих знаний, представлений он недалеко ушел от времен Гражданской войны».