Говоря о маршале Тухачевском как о человеке даровитом, волевом, имевшем хорошую теоретическую подготовку, Конев тем не менее отмечал присущий ему дух авантюризма, который проявился еще в польской кампании 1919–1921 годов. По словам отца, он подробнейшим образом изучал эту кампанию, и, каковы бы ни были ошибки Егорова, Сталина на Юго-Западном фронте, сваливать на них вину за неудачу под Варшавой не было оснований: движение армии самого Тухачевского с оголенными флангами, с растянувшимися коммуникациями и все его действия в этот период вызывали немало вопросов. Говорил Конев о проявившихся уже тогда бонапартистских замашках Тухачевского, которые он демонстрировал и впоследствии. Кроме того, Тухачевский не прошел ступень за ступенью всю военную лестницу и, хотя некоторое время был командующим округом, но непосредственно войсками командовал мало. Тем не менее, по мнению Конева, Тухачевский вполне мог бы с пользой для дела занимать один из высших командных постов во время Великой Отечественной войны.
После суда над Тухачевским положение в армии резко ухудшилось, ее захлестнула волна всеобщей подозрительности, истеричного выявления «военных заговорщиков». Однако и в такой обстановке многие военные вели себя достойно. Отец, бывший в те годы командиром корпуса, знал о многочисленных доносах на него. Тем не менее, когда в начале 1937 года на партконференции Белорусского военного округа разгромной критике был подвергнут командующий войсками Уборевич (которого Конев, к слову, впоследствии называл самым крупным военным деятелем из числа репрессированных), отец «в одиночном числе выступил в его защиту и стал его восхвалять как хорошего человека и члена партии». А в начале 1938 года командир дислоцировавшегося в Монгольской Народной Республике Особого корпуса комкор Конев и комдив Коровников «дали нагоняй» командиру и военкому полка «за огульное охаиванье людей». После чего Конев дал распоряжение начальнику финчасти выдать жене арестованного «участника заговора» Прокофьева 700 монгольских тугриков. Тот же Конев назначил на должность командира авиаполка майора Коськина, неосторожно высказывавшего сожаление по поводу ареста начальника ВВС РККА Алксниса.
Эту скупую информацию мне удалось почерпнуть в одном из научных журналов, выходивших уже после войны.
Вот какие воспоминания отец оставил о командующем Белорусским военным округом командарме Уборевиче:
«Большую помощь в работе мне оказал и многому научил командующий Белорусским военным округом И. П. Уборевич. Это был образованный, требовательный военачальник, большой мастер обучения войск. Он добивался, чтобы командиры всех степеней лично учили своих подчиненных, сам учил войска.
Однажды Уборевич назначил меня руководителем группы командиров пулеметных рот, собранных на курсы «Выстрел». Само собой понятно, что я должен был быть подготовлен к тому, чтобы преподавать лучшим пулеметчикам на высшем уровне стрелково-пулеметное огневое дело.
Уборевич лично готовил нас, руководителей, к занятиям: он разбирал все практические и теоретические вопросы заданной темы, показывая, как лучше организовать занятия, сам обязательно на них присутствовал.
Он любил поднять по тревоге стрелковую роту, придать ей артиллерийскую батарею, пулеметный взвод, химиков, саперов и поставить задачу действовать в качестве головной походной заставы или какую-либо другую тактическую задачу с дневным переходом и боевой стрельбой.
При этом командующий войсками округа шествовал с этой ротой весь переход – 25–30 километров, – ставил роту в трудные условия, проверял все стороны ее боевой готовности. Известно: не обучишь солдата, взвод, роту – не обучишь и полк, дивизию, а нет обученной дивизии – нет и армии.
Единой системой обучения были охвачены все войсковые звенья: от роты до высшего командования округа.
В Гороховецких лагерях МВО проводились дивизионные учения с боевой стрельбой и форсированием рек. Впервые была испытана на маневрах многополосная глубокоэшелонированная оборона стрелковой дивизии.
Все новое, прогрессивное, что выдвигалось жизнью и определялось требованиями времени, Уборевич энергично привносил в боевую подготовку войск; на оперативных играх, во время полевых поездок, на ученьях и маневрах совершенствовались тактика и оперативное искусство командного состава.
Более десяти лет я командовал полком и дивизией – это была незабываемая школа, без которой трудно было бы действовать на войне».
Пик репрессий в Красной армии пришелся на 1937 год в связи с процессом так называемой антисоветской троцкистской военной организации, когда в число ее членов попали такие крупные военачальники, как Тухачевский, Якир, Уборевич, Фельдман и другие. «Чистка» командного состава, якобы сочувствующих троцкизму военных, проходила и ранее, в годы гражданской войны. В начале 30-х годов были подвергнуты репрессиям офицеры царской армии, служившие в РККА, например, А. А. Свечин, автор многих теоретических трудов, в том числе «Стратегии», по которой учились в академии многие командиры Красной Армии. А позднее некоторые командармы, как например, К. К. Рокоссовский, попадали в тюрьмы НКВД, даже не подозревая, что объявлены шпионами.
В Российском государственном архиве новейшей истории я познакомилась с документом, который во многом отражает тревожную, напряженную атмосферу того времени. Заявление Конева в ЦК ВКП(б), датированное 8 июня 1937 года, содержит разъяснения взаимоотношений отца с объявленными «врагами народа» И. П. Уборевичем и Б. М. Фельдманом. Из текста очевидно, что даже мужественные командиры, пытаясь отстраниться от политических обвинений и сохранить жизнь, в период репрессий вынуждены были писать такие бумаги.
В заявлении 1937 года отец пишет, что
«…никогда не был очарован врагами народа Уборевичем и Фельдманом», …этих вопросов не ставил официально, но в душе их всегда так оценивал. Кое-где брюзжал, в частности, будучи на Чрезвычайном 8-м съезде Советов. Мы с командиром корпуса, с которым жили вместе, говорили об Уборевиче и его издевательствах над командирами, об отсутствии сплочения высшего комсостава в нашем округе… Но все это не оправдание, а по существу “шляпили”, лично я считался с Уборевичем как знатоком военного дела, тем более, что вокруг него была создана слава, авторитет в округе, о нем много писали в центральной печати».
Жесткость Уборевича трудно было выносить его подчиненным, но впоследствии выяснилось, что те методы подготовки, те испытания командиров на прочность, которые он практиковал, очень пригодились во время войны.
В документе Конев также описывает несколько эпизодов встреч с Уборевичем.
«Первый раз я его видел в Приморье в 1923 году, когда он приехал инспектировать 17-й стрелковый корпус. Тогда он грубым образом обращался с людьми, “вздернул” корпус, как это у него бывало. Среди комсостава началось законное недовольство. Я как комиссар корпуса крепко с ним сцепился и получил от него оценку бузотера, ругань, но своего добился, он вынужден был собрать комсостав и смягчить обстановку.
В 1929 году я его встретил в Московском военном округе, которым он командовал, а я был командиром 50-го стрелкового полка, на сборах пулеметчиков и комполков в Кунцево».
В 1937 году Конев, в то время командир 37-й дивизии в Белорусском военном округе, был вызван Уборевичем в Смоленск. Там решался вопрос о кадрировании дивизий[5]. Сначала Уборевич направил Конева в строительный отдел, чтобы обсудить план строительства для 37-й дивизии, но предложенный план комдива не удовлетворил. На состоявшемся совещании он опротестовал все предложения, заявил о своем несогласии и отправился на другое совещание, которое затянулось до 18 часов.
«После совещания Уборевич приказал доложить начальника строительного отдела округа. Я не согласился с обозначенными деньгами и типом строительства, заявил, что ничего не получится с кадрированием без средств и без плана Генштаба. С типом построек я тоже не согласен, будут только одни неприятности для дивизии. Тогда Уборевич сказал: “Раз комдив не согласен, то мне что, больше всех надо? Буду докладывать вопрос наркому, а потом решение сообщу”. Потом обратился ко мне: “Вы обедали?” Я сказал: “Нет”. Уборевич предложил мне поехать к нему на квартиру пообедать. На квартире нас встретила пожилая женщина, которая его обслуживала. Он сразу же справился о ее здоровье. Она ответила, что ей нехорошо. Он тут же по телефону вызвал врача из штаба округа, который прибыл через 5 минут и был с нами до окончания обеда. Обед был готов быстро, Уборевич знал, что я болею желудком и предложил уху и рыбу. За обедом он говорил об испанских событиях, о том, что командиры из нашего округа ведут дело хорошо, что очень доволен этим Сталин, Ворошилов, что наши летчики хорошо бьют немецких, что школа округа оправдывает себя на деле.
Обед занял всего 15–20 минут, потом мы вышли в кабинет, где он начал куда-то звонить. Я ему сказал, что взаимоотношения среди высшего комсостава нашего округа ненормальные. Есть командиры, которые даже не здороваются друг с другом. Потом он звонил по телефону, спрашивал, есть ли машина, сунул мне на прощание руку, сказал: “Я занят, нужно ехать”. Я настолько был удивлен этой неожиданностью, что быстро покинув квартиру, забыл портфель в прихожей. Только я закрыл дверь, вспомнив о портфеле, хотел звонить, а он уже открывает дверь и передает мне портфель».
Это была последняя личная встреча Конева с Уборевичем. О том, что он арестован, отец вскоре узнал на партийной конференции Белорусского военного округа.
Отношения Конева к комкору, начальнику одного из главных управлений Красной Армии Б. М. Фельдману, судя по заявлению в ЦК, было менее уважительное. Фельдмана он знал с 1924 года, когда служил комиссаром на Дальнем Востоке. В документе отец так оценивает его качества:
«По целому ряду вопросов я с ним тогда “дрался” и был не согласен. Помню, на военно-политическом совещании корпуса я выступал против него по вопросам дисциплины в РККА». Упоминает Конев и о «слащаво-барской линии к делу и людям», охарактеризовав Фельдмана как партийца с “болотными настроениями”.