Опустив голову, Мохов вышел из палаты. Сунув руки в карманы, остановился посреди коридора, он забыл, где выход, хотя бывал здесь десятки раз. Покинувший палату вслед за ним доктор остановился в полуметре.
— Кстати, Павел, — сказал он, аккуратно поправляя на себе халат. — У меня в машине распредвал надо менять, ты не поможешь достать…
Мохов задержал на нем непонимающий взгляд. И когда дошли до него слова доктора, он опешил. Ему показалось, что перед ним сумасшедший. Хромов понял, что сделал что-то не так, смутился и виновато улыбнулся. Оказывается, лицо его могло выражать не только уныние.
Выйдя из больницы, Мохов пересек улицу, нашел маленький скверик, устроился на лавочке неподалеку от детской песочницы и пронзительно визжавших несмазанными петлями качелей. Надо было привести мысли в порядок.
Судов решился на убийство? На убийство! Слово-то какое колючее, как шип, в мозг вонзается. Из-за чего ему убивать? Из-за шкурок? Но ведь самое большее, что может быть за незаконную охоту, это год лишения свободы, да и то в редких случаях. Так что и никаких сомнений нет, что Санина попала под машину случайно, водитель был пьян, не справился с управлением, а ей показалось, что он специально на нее ехал. Водителя надо найти, и как можно скорей, иначе на душе будет неспокойно, плохо на душе будет… Сердце рванулось вниз, холодом ожгло где-то под желудком. Как же он забыл? Ведь он же считал, сколько денег привозила Росницкая из поездок после продажи шкурок. Канал в Москве был надежный, ребята из МУРа уверяли, что шкурки каким-то образом сбываются иностранцам. А за сезон в тайге сколько браконьеры зверьков отстреливают, и не всех ведь охотинспекция отлавливает. Такие есть подонки матерые, что по нескольку лет безнаказанно охотятся. И если имеются у Судова свои людишки в тайге, то доход от этого дела ему ого-го какой. И лишиться дохода этого было бы сейчас для него, наверное, смерти подобно. Значит, он и на убийство решиться мог… Нет, только не это. Не думать об этом. Ведь получается тогда, что это он сам Санину своими руками под колеса машины толкнул…
Он вспомнил лицо Саниной в последние минуты их разговора, туго и толсто обмотанное посеревшими, как подтаявший снег, бинтами, потухшее, поблекшее, потерянное; вспомнил глаза ее, чужие, остановившиеся, омертвелые. Как ей, наверное, плохо сейчас, и не только от боли плохо, эту боль она переживет, должна пережить. Ей другое сейчас душу рвет — одна она совсем, не нужная никому, не любимая никем…
Мохов сорвался со скамейки, припустился бегом через сквер, перескочил дорогу перед носом затормозившего грузовика, машинально подумал: «Вот если бы влетел бы сейчас под колеса, как нельзя проще все решилось», — на секунду остановившись на тротуаре, отыскал глазами телефонную будку. Пальцы срывались, когда номер набирал, диск урчал протестующе.
— Здравствуйте, Мохову, пожалуйста… вызовите с урока, быстрее, прошу вас.
Пока трубка молчала, вытащил сигарету, поломал две спички, чиркая подрагивающими руками о коробок, прикурил.
— Лена, это я. Ты не в курсе еще? Дядя Леня… Судов не звонил, не говорил ничего?
— Что случилось, господи? Никто ничего…
— Значит, так. Не волнуйся только, хорошо?.. Светлана Григорьевна попала в аварию, под машину попала…
— Жива? — выдохнула Лена.
— Жива, жива, к счастью. Ты знаешь что, ты собирайся, купи что-нибудь, не знаю, ну красивое что-нибудь, цветы, подарок какой, и к ней. Я уже был, теперь ты. Нельзя, чтобы одна она была. Надо, чтоб люди, свои люди вокруг были. Поговори с ней, — и тут он осекся, будто кольнуло его что-то, будто высверкнуло в мозгу, охолодел аж. — Вернее, говорить с ней нельзя, она без сознания. Но ты оставь цветы, подарки, записку напиши, теплую, ласковую, понимаешь. Найди доктора Хромова, спроси, может, достать что надо, лекарство, фрукты…
— Конечно, конечно, сейчас, я уже собираюсь, — в голосе Лены слышались растерянность и решительность одновременно. — Только дяде Лене позвоню… Почему он мне не сказал, не хотел волновать, наверное, позвоню ему, и мы вместе подъедем.
Мохов недовольно поморщился.
— Не надо, не звони ему. Езжай одна, прошу тебя.
— Почему не надо? — повысив голос, недоуменно спросила Лена. — Он тоже обязан быть там.
Мохов пожалел вдруг на мгновение, что вообще затеял этот разговор, хотя знал, что не мог иначе. Он был ему необходим, этот разговор, эта просьба к жене, необходимо было сознание того, что он не в бездействии, что он что-то делает стоящее, полезное.
— Ради меня, ты слышишь, Лена, ради меня. Сейчас не время для объяснений, ради меня не говори ничего ему, езжай одна.
И столько, наверное, в тоне его было и мольбы и твердости, что она не посмела возражать, проговорила только успокоительно:
— Хорошо, хорошо, Пашенька, я одна.
Повесив трубку, Павел похвалил себя, что сдержался, что остановился вовремя, не рассказал всего жене. Хоть Санина и пришла в сознание, но для всех она еще в забытьи. Так что Лена тоже пусть остается в неведении. Нет, не то чтобы Мохов не доверял жене — расскажет она дяде Лене, не расскажет, — попросил бы, она молчала бы наверняка, просто теперь после всего с ним происшедшего он стал с болезненной осторожностью относиться к своим словам, стал на три, на четыре хода вперед просчитывать их эффект, последствия. А если бы Санина выложила все Лене, если бы та, пораженная, не сдержалась — женщина все же — и решила в первом порыве, в импульсивном толчке потребовать у дяди Лени ответа, что тогда?..
Так. Теперь ему, наверное, следует писать рапорт о посещении Саниной, изложить подробно, как она нашла шкурки в багажнике судовской машины. И что ей показалось, хотя, может, так и было на самом деле, что полуторка сбила ее не случайно.
Но нет, он рапорт писать об этом не будет. Он все-таки должен сам, без чьей-либо помощи изобличить Судова. Это его, и только его дело. Сейчас надо вернуться в отдел, взять Пикалова и срочно ехать на дачу к Судову, осмотреть ее, а потом задержать и самого хозяина. Глупость! Постановление на обыск Варюхин ему не выпишет никогда — нет оснований. А следовательно, задержать он Судова не сможет. Да и шкурок-то наверняка у него уже нет, они сейчас в более надежном месте хранятся. Что же делать? Ах, какой же ты бездарь, глупец, да и мерзавец ко всему прочему. Ладно, хватит заниматься уничижением! Надо искать шофера полуторки и ждать, когда придет в себя Борода.
Прежде чем подняться к себе в кабинет, Мохов зашел в дежурку. Он хотел узнать, кто занимается делом о наезде на Санину. Там было пустынно и тихо. Пахло свежевымытыми полами, чистотой. Так было всегда по утрам. Сдающий дежурство инспектор за час до окончания смены приказывал двум своим помощникам вымыть дежурное помещение до блеска, как на корабле. Жаль, что эта чистота и свежесть сохранялись лишь несколько часов. К вечеру, когда появлялись первые задержанные: пьяницы, драчуны, мелкие спекулянты, милиционерам было уже не до уборки. И полы в комнате уже не так блестели, и множество не всегда приятных запахов вторгалось в комнату вместе с попадавшими сюда не по своей воле людьми, и к середине ночи воздух насквозь был пропитан винными парами, потом, затхлостью и табачным дымом (хотя в дежурке запрещалось курить, некоторые умельцы, пока выясняли их личности, до того ловко маскировались, что сразу невозможно было определить, кто это дымит). И дежурный инспектор по утрам бывал более благодушен и разговорчив, чем к вечеру. Он радовался любому посетителю, с охотой отвечал на вопросы. Если заходил кто из своих, настоятельно требовал поделиться новостями, ведь его не было целых двое суток. Каждый из инспекторов, а их в отделе было трое, начинал свое дежурство именно так.
Не был, конечно, исключением и старший лейтенант Куркин, или попросту среди своих Саня Курок, чрезмерно упитанный, по виду очень значительный и неприступный, с круглыми неласковыми глазами навыкате, а в общем-то очень добрый и приятный в общении парень. Он очень обрадовался приходу Мохова, отпустил шутку по поводу его потерянного вида, закончив ее выразительным жестом и словами: «Будем вызывать дежурного похметолога?» Но, увидев, что Мохов никак не отреагировал на эту не совсем удачную остроту, посерьезнел, умолк и искоса с любопытством поглядывал на оперативника, пока тот просматривал книгу происшествий. Он понял, что веселье сейчас неуместно. Он обладал природным тактом. Этот такт удержал его и от расспросов, хотя ему очень хотелось узнать, почему Мохов такой мрачный и суровый, на него это было не похоже. Мохов, в свою очередь, уловил ход мыслей Куркина и чертыхнулся про себя. Вот и Саня Курок без особого труда сообразил, что у него сегодня не все в порядке. Мохов старательно растянул губы в лучезарной улыбке и безмятежно проговорил:
— Я, Саня, в отличие от наших клиентов спиртной напиток потребляю крайне редко. Пора бы это знать. А что касается моего вида, так он не потерянный, как тебе показалось, а деловой и должен быть присущ каждому работнику милиции, и тебе тоже, впрочем.
Куркин кривенько ухмыльнулся и ничего не ответил. Мохов опять остался недоволен собой. Вышло немного резковато. Можно было подумать, что он обиделся и таким образом сводит счеты. Пора было идти к себе. Все, что нужно, он уже узнал. Уголовное дело по 211-й статье возбуждал следователь Струнин, значит, он и будет вести его.
Мохов уже шагнул к двери, когда она отворилась и в помещение быстро вошли трое мужчин, за ними следовала пожилая сухопарая женщина с растерянным, даже чуть испуганным лицом. Мужчин Мохов узнал сразу, всех троих. Двое симпатичных молодых пареньков из группы по борьбе с карманными кражами учтиво держали под руки бывшего вора-карманника, а ныне слесаря-универсала Сергея Юркова, которого по старой памяти друзья-приятели называли не совсем приличной кличкой Сивый. Вид у Юркова на сей раз был совсем не ангельский, кепчонку он в руках не мял, исчезли из глаз смирение и скорбь, и не отводил он их больше застенчиво в сторону. Наоборот, лицо его горело решительностью и энергией. Презрительная усмешка блуждала по губам.