Он бежит назад к своему подъезду, садится на ступеньку лестницы и смотрит, что за звери ему достались. Трудно сказать. Гибридные существа. Мутанты. Острые мордочки, круглые уши. Ах, вот же написано, вышито за ушами. Эти тапки хотят выдать себя за серую белку, с кисточками на ушах, но серый цвет у них выдался чересчур голубым. Парочка белок. Вилли – это самец, а Силли – самка. Он перекусывает нейлоновую жилку между ними. Разделены навеки. Кто полезет на его ногу? Силли, конечно, она правосторонняя, одесную самца. Ужасно удобно, пушисто и мягко. Но что будет с Вилли? Он тут лишний. Ему нет применения. Прихватить его с собой? Но он слишком громоздкий. Придётся Вилли остаться здесь. Какой у него печальный вид. Он останется в подъезде, один, до конца своих дней.
Похищение редко остаётся незамеченным. Карлица вышла из своей лавки старьёвщика на улицу и ищет своих животных. В руке свисток для подачи сигнала тревоги. Один взгляд в его сторону – и высокий си-бемоль в девяносто децибел пронзительно трезвонит на всю улицу. Ему надо уносить ноги. Но куда? Не долго думая, он бежит в сторону лягушачьего дома. Силли в качестве белочки его разочаровывает. От неё можно было бы ожидать ловкости и прыгучести, а она отчаянно вцепилась в его ногу, и ему приходится скрючивать пальцы, чтобы не обронить её на бегу. Позади свистки, довольно близко. С Силли далеко не уйдёшь. Ему нужен другой план. Ему необходимо какое-то укрытие. Закуток. На краю парковочной площадки, между двумя цветочными кубами обнаружилась ниша, в которую он и забивается. Не так много места, шириной в локоть, но он втиснулся. Он прижимается к стенке, которая охватывает мусорный контейнер, справа и слева от него – цветочные кубы, в каждом высажены невысокие растения. Здесь его не найдут. Так он надеется.
Некоторое время всё тихо. Свисток смолк. Пока что он спасён и находится в безопасности. Только Силли чувствует себя плохо. Шёрстка намокла, и шов разошёлся. Из брюшка вылезли розовые поролоновые внутренности. Извини, маленькая белочка-дамочка, мне правда очень жаль.
Ему хорошо видно офисное здание, виден входной портал, стеклянный тамбур, в котором всё спокойно. Техник-смотритель совершает свой обход. Группа мойщиков возится с окнами. Филип не знает, сколько времени прошло. Но оно проходит. Он мог бы осмотреть здание. Изнутри. У него нет дурного умысла. Он ведь только тень, которая ждёт под дверью как прокажённый и не смеет войти в дом. А почему, собственно, нет? Почему бы ему просто не войти и не оглядеться, вдруг он её найдёт? Это не запрещено. Что в этом доме есть? Шесть этажей? Он начнёт с мансардного и будет двигаться вниз. И что будет, если он её обнаружит? Что он ей скажет? Только испугает её. Она примет его за сумасшедшего. Это опасность. Она позвонит в полицию, возможно, не она сама, а какой-нибудь услужливый коллега. Таких наверняка много. Парни, которые только того и ждут, чтобы встать на защиту девушки. Его вышвырнут. Без сомнения выставят прямиком на улицу. Так что ему лучше сэкономить силы. И ждать её уж сразу здесь.
Солнце поднимается выше, но в его укрытии тень. До него доносится равномерный гул уличного движения, иногда разрываемый звуковым сигналом, он слышит то чей-то выкрик, то зов о помощи, то просьбу денег; дети, которые болтают между собой и которых он особо опасается, потому что дети, подобно кошкам, вынюхивают каждый закуток.
Я всегда восхищался людьми, которых называют решительными. Сам-то я тугодум, соображаю медленно, хотя и основательно. Я слишком долго задерживался на вопросе, почему Филип преследовал эту женщину, что он при этом себе думал, чего желал, на какую выгоду рассчитывал, мысли мои так и вращались по кругу. Притом что ответ лежал на поверхности. Почему я его не видел? Я и сам страдаю от тщеславия; я сам неохотно сознаюсь в том, что мой жизненный стиль слишком подчинён духу времени. А дух времени тогдашних дней диктовал контроль во всём, и я считал и Филипа, как всякого человека, ответственным за свои действия. Он решал сам, действовал по своей воле. Мир был таков, каким его творил он сам. Его никто ни к чему не принуждал. Так я полагал. И поэтому не мог продвинуться ни на шаг. Я мыслил с точки зрения стоицизма или по дальневосточным духовным учениям, что приводило меня к одному и тому же. Борись со своими страстями! Подавляй инстинкты! Они делают тебя несчастным! Я контролировал свои мысли, закалял тело, домашнее хозяйство содержал в порядке, а удовольствия держал в границах, старался не возбуждать свои соки жирной пищей и сахаром. Неоконченные дела я заносил в список, выпивал каждый день по три литра свежей, чистой воды, избегал мяса, прежде всего красного, придерживался рыбы, разговоры вёл неагрессивно, стремился к ситуациям, в которых никто не терпит поражения, и в общем и целом вёл жизнь в умеренности и скромности. Хотя мог себе позволить любое беспутство. Но как раз потому, что я располагал средствами, а к ним ещё приличным образованием и разумными доходами, как раз поэтому я давал себе волю держать мои страсти в узде. С каждым днём я старался во всём стать чуточку лучше, укротить мои энергии и не растрачивать попусту время. Я был сам себе воспитатель, а поскольку я научился держать дистанцию со всеми вещами, прилагать к ним все силы, но не уделять им истинного участия, в том числе и моим закалкам, я посмеивался над своими методами, посмеивался над всем и над всеми. Во всём присутствовала улыбка, которая держалась подальше от всякого смеха. Я ежедневно пил варево из Эпиктета и Гаутамы, напоминая себе, что всякое вожделение есть иллюзия и ведёт в зависимость и несчастье. Когда кто-нибудь, как этот Филип, растрачивал попусту свою энергию, я смотрел на это с состраданием и недоумением. Он должен был понимать, как кратковременна страсть и как продолжительна, напротив, жизнь.
Правда, было странно, как просто расшифровывалось его поведение. Моя библиотека, моя культура, а также моя голова были населены людьми, подобными Филипу, людьми, которые отдавали свою жизнь – и за что? За любовь. Была ли то любовь? Что испытывал Филип? Это неистовое безумство? Мне трудно в это поверить. Нет, я не верил, и если то была любовь, то я презирал такую любовь и делал всё, чтобы держаться от неё подальше. Но в какую любовь я верил? В ту, которая не причиняет боли. В ту, которая была бы равноправна, вдумчива и бережна. В ту, которая никого не сажает на цепь. Для меня любовь не была безумием. Она была обменом, бартером между равноправными, пребывающими в своём уме. Надёжными, предсказуемыми и свободными в своих решениях. Но Филип больше не был свободным. Он предался девушке. Она получила над ним власть. Сам Филип больше ничего не решал. Он был заворожён. Им завладело колдовство. А Филип оказался слабее. Как это могло произойти, безвинно или по чьей-то злой воле, не это главное. Единственный вопрос, который возникает, это – мог ли он ещё освободиться. Мог ли уйти от того демона, про которого повествуют многие книги моей библиотеки. И в которого я никогда не верил. Однако этот демон явно существовал. Его отравленная стрела разила Филипа в самое сердце. Хмель был сладок, и то, что Филип мог заплатить за него своей жизнью, не делало этот хмель менее искусительным. Я во всём предполагал целесообразность, но здесь не находил её. Здесь была простейшая, обыкновеннейшая любовь, здесь было сгорание, истребление собственной воли и плавильный тигель вожделения, предание себя другому человеку. Я был свидетелем того, как существование было принесено в жертву на алтарь старых богов, и единственный смысл этого состоял в страшном торжестве, в несказанном ритуале, когда у человека из живого тела вырывали сердце.
Потом начинается дождь. Сперва это неуклюжие, тяжёлые капли, падающие с неба поодиночке и пятнающие асфальт в ритме, который вовсе не ритм, а лишь череда шлёпающих звуков, как будто лопается что-то живое. Холодный дождь, температура воздуха с утра остаётся низкой, хотя солнце иногда показывается тут и там. Капли посверкивают в его свете как серебряные рыбки. Тучи громоздятся чёрными башнями, меж зубцов которых то и дело прорывается луч и озаряет дождь. Ветер всё никак не унимается. Неутомимо сдувает брызги со всех карнизов.
Филип в своей нише надеется, что морось уйдёт дальше, но ближайший же порыв ветра бьёт его мокрой тряпкой по лицу. Каденция нарастает, шлепки превращаются в барабанную дробь, стальная облицовка превращается в литавры – и разражается ливень. Холодный и неумолимый. Куртка в секунды промокает насквозь. С волос капает. Вокруг разливается лужа, в ней мокнут его брюки. Заметив это, он подскочил как ужаленный, отряхнулся, отфыркался и ринулся прочь без цели, лишь бы только подальше от дождя.
Он встал под узким карнизом тамбура. Отряс капли со штанин. Вытер рукавом лицо как мог. Подобрался. Если бы у него ещё была сигарета. Кусочек шоколада. Что-нибудь выпить.
Остаток первой половины дня он проводит у курда на другой стороне улицы, за липким столом в тепле рядом с мясным вертелом, прямо перед стеклянной стеной с видом на тамбур. Здесь тоже под потолком телевизор, но нет цветов ледвянца и нет китаянок, зато есть артиллерийские орудия, которые в пустыне приводятся в боевую готовность и потом стреляют. Люди, нагруженные скарбом, бегут по грунтовой дороге в сторону камеры. Потом снова военные, сидящие в разбомблённом здании, высовывают свои «калашниковы» в оконные проёмы и стреляют. Смена кадра, внедорожник едет по перевалу, мимо горного озера. Какой-то тип пытается утоптать в машину всё имущество своей семьи. Полуголая певица с длинными ногами раскачивается на лунном серпе. Взрывается звезда. Широкое море. Поисковый корабль в шторм. Мужчины в надувных лодках. Снимок чёрного ящика, который на самом деле красный. Представитель правительства, который подыскивает слова, но остаётся нем. Ни следа от MH-370 Малайзиских авиалиний, ни следа от двухсот тридцати девяти женщин, мужчин и детей. И ни следа от его девушки. Что, все они пропали? В кафе всё мокрое и жирное. Филип пьёт какое-то питьё с надписью айран, самое дешёвое в холодильнике. Это подсоленный водянистый йогурт. Ему противно, но он слишком голоден и слишком хочет пить, чтобы отставить эту бурду. Двое бродяг стоят в дверях и переругиваются. Один – низкорослый парень в капитанской фуражке – поник под нападками и оскорблениями старика, который на голову выше него и обкладывает его сверху непристойностями. Собачонка размером с кота и голая как крыса, жмётся к ногам старика и тявкает на капитана, который с отчаянным взглядом ищет выход. Кажется, речь идёт о лотерее, о выигрыше, который надо разделить. Внезапно старик успокаивается и смолкает. Он откашливается, сплёвывает на пол и обнимает капитана. Щиплет его за щёку, нахлобучивает ему фуражку на глаза. Тот покорно сносит это. Оба смеются кривым смехом, и брехливая собачонка радостно прыгает на ногу хозяина. И они убираются прочь, старик, капитан и собака. Дождь льёт не переставая. Как будто город погрузился под воду. Как будто небо решило смыть стены и затопить улицы.